крестьянку и подкатить ее поближе, но
первым делом миномет упал мне на  ногу  --  в  последнее  время
такие  штуки  происходят  со мной сплошь и рядом -- и шарахнул,
когда я  полетел  вверх  тормашками,  держась  за  ступню.  Эта
крылатая  стерва залетела на третий этаж и рванула прямо внутри
рояля,  на  котором  тренькал  капитан.  Адский  грохот,  рояль
вдребезги, но самое досадное -- капитану хоть бы хны, во всяком
случае,  его туше не стало ничуть мягче. К счастью, сразу после
этого в ту же комнату залетел на огонек снаряд  88-го  калибра.
Капитан так и не усек, что они засекли точку по разрыву мины, и
поблагодарил  меня,  что я спас ему жизнь -- ведь из-за меня он
выскочил во двор; но мне-то от  этого  не  легче  --  два  зуба
выбиты, да и все бутылки стояли как раз под роялем.
     Кольцо  вокруг  нас  все стягивается, а сверху сыплется не
пойми что. Хорошо еще, что погода идет на лад:  тучи  понемногу
рассеиваются,  и  льет всего девять часов из двенадцати; в этом
месяце можно рассчитывать на поддержку авиации.  Продовольствия
осталось на три дня.

     VII

     Самолеты  начали  сбрасывать  нам  на  парашютах  какую-то
фигню. При виде того, что было  в  первой  коробке,  меня  даже
покоробило:  куча  лекарств.  Поменялся  с  доктором  на плитки
шоколада с орехами, вкусного, а не обычной дряни из  пайка,  да
еще  на  полфляжки  коньяка,  но доктор свое все равно отыграл,
приводя в порядок мою расплющенную ступню. Пришлось вернуть ему
коньяк, иначе сейчас у меня оставалась  бы  только  одна  нога.
Где-то наверху опять загудело, чуть-чуть прояснилось, опять они
что-то сбрасывают, на этот раз, похоже, людей.

     VIII

     Так и есть. Парашютисты. Среди них два таких чудика. Можно
подумать,  что  в  самолете они только и делали, что корчили из
себя дзюдоистов, молотили друг друга да пихались под сиденьями.
Прыгнули они одновременно и стали  резвиться  --  все  пытались
перерезать друг другу стропы парашютов. Жалко, что ветер разнес
их  в  разные  стороны,  -- им пришлось перейти к ружьям. Редко
приходилось встречать таких знатных стрелков. Мы как раз сейчас
их хороним, так как высота была приличной.

     IX

     В окружении. Вернулись наши танки, и противник не выдержал
напора. Сражаться как следует я не  мог  из-за  ноги,  но  зато
подбадривал товарищей. Очень волновался. Из окна мне было видно
абсолютно  все:  давешние парашютисты бились как тысяча чертей.
Теперь у меня есть платок из  парашютного  шелка  --  желтые  и
зеленые полосы на коричневом фоне -- прекрасно подходит к цвету
моей  щетины,  но  завтра  придется  ее сбрить: меня отправляют
подлечиться. Я так  болел  за  наших,  что  запустил  в  Джонни
кирпичом,  когда  он  опять промазал, и теперь у меня еще двумя
зубами меньше. На эту войну зубов не напасешься.

     X

     Привычка сглаживает эмоции. Высказал это Югетте  --  ну  и
имена же у них здесь, -- когда танцевал с ней в Центре Красного
Креста,  а она мне и говорит: "Вы -- герой". Не успел придумать
достойного ответа, потому что Мак  хлопнул  меня  по  плечу  --
пришла  пора уступить ему партнершу. Остальные девушки говорили
по-английски плохо, а оркестр играл слишком быстро.  Нога  меня
еще  немного беспокоит, ну да ладно, через две недели все равно
отправляемся. Я отыгрался на одной нашей девице,  но  форменное
сукно  слишком толстое, оно тоже сглаживает эмоции. Здесь много
девушек, они все же понимают, что им говоришь,  и  я  от  этого
краснею,  но  с  ними ничего особенного не сделаешь. Стоило мне
выйти на улицу, и я сразу же  нашел  множество  других,  совсем
других,  более  понятливых  девушек, но это как минимум пятьсот
франков, да и то в виде исключения для раненого.  Забавно,  что
все они говорят с немецким акцентом.
     Мак  потерялся  из виду, и мне пришлось одному выпить весь
коньяк. Сегодня утром у меня страшно болела голова, наверное, в
том месте, куда этот коньяк ударил, -- или это  был  кто-то  из
комендатуры?  Денег  у  меня  больше  не осталось, потому что я
прикупил у одного английского офицера французские сигареты,  от
которых до сих пор во рту такой привкус... Выбросил их к черту,
такая гадость, не зря англичанин мне их сбагрил.

     XI

     Когда  выходишь  из  магазина  Красного  Креста с коробкой
сигарет,  мыла,  сладостей  и  газет,  местные  провожают  тебя
взглядом  до  конца  улицы.  Непонятно почему: они, конечно же,
продают свой коньяк  достаточно  дорого,  чтобы  все  это  себе
купить, да и жены у них чего стоят.
     Ступня  моя  почти  зажила.  Не  думаю,  что пробуду здесь
долго. Сигареты свои продал, чтобы хватило деньжат  куда-нибудь
выйти,  а  потом  стал стрелять у Мака, но его не так-то просто
расколоть. Скука, да и только. Сегодня вечером  иду  в  кино  с
Жаклиной,  встретил ее вчера вечером в клубе, но, по-моему, она
не шибко умна: каждый раз отпихивает мою  руку,  да  еще  и  не
прижимается,  когда  танцует. Местные солдаты -- просто ужас: у
них у всех разная форма  и  все  всегда  нараспашку.  В  общем,
только и остается, что ждать сегодняшнего вечера.

     XII

     Опять  на  месте.  Все-таки  в  городе  было не так тошно.
Продвигаемся очень  медленно.  Каждый  раз,  как  заканчивается
артподготовка,   высылаем   патруль,   и  каждый  раз  один  из
патрульных     возвращается      подпорченным      каким-нибудь
снайпером-одиночкой.   Тогда  снова  начинается  артподготовка,
вылетают бомбардировщики, которые  сносят  все  вокруг,  а  две
минуты  спустя  опять  начинают  стрелять  снайперы.  Вернулись
самолеты, насчитал семьдесят два. Самолеты не очень большие, но
ведь и деревня совсем маленькая.  Отсюда  видно,  как  штопором
падают   бомбы   и  вверх  поднимаются  красивые  столбы  пыли,
наверное, из-за них звук такой приглушенный. Ну вот, снова идти
в атаку, но сначала высылаем вперед патруль. Мне,  как  всегда,
везет  --  опять  в патруле. Полтора километра пешком, не люблю
так много ходить, но на этой войне у нас не спрашивают, что  мы
любим,  а  что  -- нет. За руинами сбиваемся в кучу; похоже, во
всей деревне не осталось ни одного целого дома. Судя по  всему,
и  жителей  тоже  осталось  кот  наплакал, а у тех, которые нам
попадаются навстречу, странные, если они целы, лица, а ведь они
должны бы понять, что  мы  не  можем  рисковать  людьми,  чтобы
спасать  вместе  с  ними  и  их дома; да и дома-то у них совсем
старые, неказистые. И потом, для них  это  единственный  способ
избавиться от тех, с той стороны. В общем, это-то они понимают,
хотя кое-кто думает, что есть и другие способы. В конце концов,
это их дело; может быть, им были дороги эти дома, но сейчас уже
наверняка не так дороги, особенно в таком состоянии.
     Я   по-прежнему   в   патруле.  Иду  себе  последним,  так
спокойнее, а первый только что сдуру  провалился  в  воронку  с
водой.  Вылез  оттуда,  а в каске полным-полно пиявок. А еще он
выудил оттуда большую разинувшую от изумления  рот  рыбину.  На
обратном  пути Мак ему показал, как выпендриваться, и теперь он
совсем разлюбил жевательную резинку.

     XIII

     Только что  получил  письмо  от  Жаклины,  она,  наверное,
отдала  его  какому-нибудь  солдату,  чтобы  тот отправил его с
военной почтой. Ей-Богу, странная она девушка, но,  может,  они
все с приветом. Мы отступили немного по сравнению со вчерашними
позициями,  но  завтра  снова  наступаем. Все те же разрушенные
деревни, какая тоска. Нашли  тут  совсем  новый  радиоприемник.
Ребята  пытаются  сейчас  его  наладить, даже не знаю, можно ли
заменить  лампу  огарком  свечи;  думаю,  что  можно,  мне  уже
слышится  "Чаттануга",  мы  еще  танцевали  под  нее с Жаклиной
незадолго до моей отправки. Ответить ей,  что  ли,  если  будет
время?  А вот заиграл Спайк Джонс, тоже музыка что надо; скорее
бы все это кончилось и можно было бы пойти и  купить  цивильный
галстук в голубую и желтую полоску.

     XIV

     Вот-вот  отправляемся.  Опять  у  линии  фронта,  и  снова
сыпятся снаряды. Идет дождь, не очень холодно. Джип идет как по
маслу. Скоро высадимся и дальше пойдем пешком.
     Похоже, дело идет к концу. Не знаю, как  они,  но  мне  бы
хотелось поскорее убраться отсюда подобру-поздорову. Попадаются
участки,  где  нам  серьезно  достается.  Поди узнай, что будет
дальше.
     Через две недели у меня будет еще одна увольнительная, и я
написал Жаклине, чтобы меня ждала. Может,  зря  я  это  сделал;
никогда нельзя попадаться на их удочку.

     XV

     Все   еще   стою   на   мине.   Сегодня  утром  отправился
патрулировать, и, как обычно, шел последним.  Остальные  прошли
мимо,  а я услышал под ногой щелчок и замер на месте. Эти штуки
взрываются  только  после  того,  как  убираешь  с  них   ногу.
Перекидал  ребятам  все,  что  оставалось в карманах, и сказал,
чтобы уходили! Я тут совсем один. Мог бы дождаться,  когда  они
вернутся, но сказал им, чтобы не возвращались. Можно попытаться
отпрыгнуть  в  сторону  и  упасть  плашмя  на землю, но до чего
ужасно -- жить без ног... Оставил только  блокнот  и  карандаш.
Отброшу  их  как  можно  дальше, перед тем как поменять ногу, а
сделать это пора, потому что мне осточертела война и потому что
у меня в ноге мурашки.



   Борис Виан

   Пенсионер

   Рассказ
   (Из сборника "Трали-вали")


   Перевод Г. Шумиловой


   I

   Чтобы выйти из лицея, вы проходили корпус младших классов  и  высокую
серую стену, окружавшую двор старших. У стены росли деревья. Земля  была
покрыта шлаком (не путать со злаком, щелоком и жмаком), который  здорово
скрипит, если на него ступить подбитым гвоздями башмаком.
   Лагриж, Робер и Тюрпен (которого, в зависимости от настроения,  звали
то Тюрбаном, то Чурбаном) неслись к выходу. Высокая решетка лицея  выхо-
дила в устланный замшелыми плитами переулок, который  вел  к  скверу  со
скверными платанами, отделявшему ее от проспекта Императрицы.
   Менее взыскательные ученики довольствовались игрой в шарики в сквере,
который они находили как нельзя более подходящим для треугольника, круж-
ка и других фигур, которые в  чести  у  поклонников  этого  благородного
спорта. Но Лагриж, Робер и Чурбан отдавали предпочтение пенсионеру.
   Этот старый пень-пенсионер ходил с резной тростью, в выцветшей  шляпе
и старом пальто, передвигался он скрючившись, вместо волос  -  слипшаяся
мочалка непристойного цвета.
   Верный своим привычкам, предмет их страсти ровно без  десяти  двенад-
цать появлялся у ограды лицея. Лагриж первый подметил сходство  его  по-
ходки с поступью индейца на тропе войны. Итак, отстав метра на три,  они
шли гуськом вслед за ним. По проспекту Императрицы он доходил  до  прос-
пекта Маршала Дюму. Там троица убегала направо, чтобы не пропустить  по-
езд в двенадцать сорок пять, а пенсионер шел налево,  удаляясь  в  неиз-
вестном направлении.
   Вся жизнь теперь заключалась в игре; а тип оказался не то глуховатым,
не то придурковатым и терпеливо сносил отборные ругательства и  издевки,
на которые не скупились Робер, Лагриж и Чурбан, чье настоящее  имя,  как
известно, Тюрпен.


   II

   Великие открытия нередко совершаются по воле случая, вот и в тот чет-
верг, пробегая вдоль стены, Лагриж  совершенно  случайно  растянулся  во
весь рост на шлаке. Он слегка ободрал коленку - что  не  имело  никакого
значения - и, вставая с земли, поднял замечательный круглый кремень.  Он
мог потягаться с любым шаром для игры, но это был еще  и  настоящий  ка-
мень. Лагриж крепко зажал его в руке. В тот же день у  Робера  появилась
забавная идея: он придумал, что горб у пенсионера резиновый и  подпрыги-
вает, как мячик. Не успел еще Лагриж осознать все  это,  как  рука  его,
опережая доводы рассудка, бросила камень, и тот с глухим звуком врезался
прямо в горб.
   Прежде чем пенсионер успел обернуться, три хитроумных сиу  уже  скры-
лись за деревьями и наблюдали, как он надтреснутым голосом призывает не-
беса в свидетели своих несчастий - зрелище было поистине восхитительное.
   - Ну ты даешь! - взволнованно прошептал Робер.
   - Представляешь, - сказал Чурбан, - он-то думает, что на него  что-то
с дерева свалилось.
   Лагриж раздулся от удовольствия.
   - Чего там, ерунда, горб-то резиновый.
   Приятели посмотрели на него с восхищением,  а  пенсионер,  ругаясь  и
время от времени оборачиваясь, пошел дальше. Теперь они  могли  идти  за
ним, только перебегая от дерева к дереву, и все это придавало игре  осо-
бый интерес.


   III

   Игра с каждым днем совершенствовалась. Чурбан, Лагриж и Робер  состя-
зались в изобретательности. На уроках рисования папаши Мишона они с  лю-
бовью мастерили модернизированные снаряды, наполненные разного рода жид-
костями: чернилами, слюной, смешанной с толченым мелом, разведенными во-
дой кусочками краски с парт. Во вторник на следующей неделе Робера  осе-
нило: он напрудил прямо в сверхмощную бомбу, которую тут  же,  в  момент
изобретения, нарекли атомной. В среду Чурбан, не желая отставать, принес
маленькую игрушечную стрелу от лука, которую они основательно  пропитали
ядом, обработав настойкой из мокриц, растертых в прилипнине.
   Когда стрела вонзилась пенсионеру в спину, он остановился как вкопан-
ный и резко разогнулся. Друзья думали, что он развернется и, как матерый
вепрь, ринется на них, но тот ничего не сказал и через  минуту  согнулся
еще ниже, покачал головой и пошел прочь, не оборачиваясь.  Перья  стрелы
маленьким голубым пятнышком выделялись у него на спине.
   Назавтра Робер и Лагриж не находили себе места, они  вошли  в  азарт,
нужно было любой ценой переплюнуть Чурбана. У Лагрижа был в запасе  один
неплохой замысел. Когда они, как обычно, выслеживали свою жертву, Лагриж
выскочил из-за деревьев и стал красться следом за пенсионером так  близ-
ко, что казалось, прирос к нему. Потом вдруг остановился, отстал на нес-
колько шагов и подал знак приятелям, чтобы привлечь их внимание.
   - Во дает! - выпалил Робер вне себя от нетерпения.
   Чурбан ничего не ответил - он завидовал.
   Лагриж разбежался и, как в чехарде, вскочил верхом  на  горб.  Старик
покачнулся, но все же устоял на ногах.
   - Но, кляча, пошла! - кричал Лагриж.
   Старик так резко повернулся, что Лагриж не удержался  и  свалился  на
землю. Пока Лагриж поднимался, старик вынул из кармана руку. В  руке  он
держал пятизарядный револьвер старого образца, медленно и старательно он
всадил все пять пуль в Лагрижа. После третьей пули  Лагриж  еще  пытался
подняться, потом он рухнул и затих, странно скрючившись.
   Старик продул ствол револьвера и опустил его в карман. Робер и Чурбан
удивленно смотрели на Лагрижа и какую-то непонятную лужу, образовавшуюся
у него под поясницей. А пенсионер тем временем шел дальше, на перекрест-
ке он свернул налево, на проспект Маршала Дюму.



   Борис Виан

   Зовут

   Рассказ
   (Из сборника "Трали-вали")


   Перевод Е. Лифшиц


   I

   Стоял ясный день. Он пересек Тридцать первую улицу, прошел два  квар-
тала, миновал красный склад и двадцатью метрами дальше нырнул в  боковой
вход небоскреба Эмпайр Стейт.
   На сто десятый этаж его поднял скоростной лифт, а оттуда на крышу  он
взобрался по пожарной лестнице: чем выше, тем лучше, так он и с  мыслями
собраться успеет.
   Прыгать надо далеко вперед, чтобы ветром не прибило к фасаду.  Но  не
слишком далеко: тогда по пути можно будет заглядывать в окна, это всегда
занятно, смотреть он начнет с восьмидесятого, уже  хорошенько  разогнав-
шись.
   Он вытащил из кармана пачку сигарет, вытряхнул из одной табак, отпус-
тил легкую бумажку. Ветер удачный - обтекает здание. Больше, чем на  два
метра, не отнесет.
   Он прыгнул.
   Воздух запел в ушах, и он вспомнил бистро на Лонг  Айленд,  там,  где
шоссе делает изгиб у дома в виргинском стиле. Они с Винни пили петруско-
лу, когда вошел малыш - рубашка навырост,  соломенные  вихры  и  светлые
глаза, загорелый такой крепыш, но не слишком бойкий.  Сел  перед  башней
сливочного мороженого, больше его самого, и стал есть... А потом со  дна
бокала поднялась птица, редкая для этих  мест  желтая  птица  с  большим
крючковатым клювом, красными глазами, обведенными черным, с оперением на
крыльях темнее, чем на грудке.
   Он представил себе ножки птицы в желтых и бурых кольцах. Все в бистро
дали денег на гроб. Славный был мальчишка... Но восьмидесятый этаж приб-
лижался, и он открыл глаза.
   Все окна распахнуты навстречу летнему дню, солнечный  свет  хлещет  в
комнату, затопляет открытый чемодан, открытый шкаф, аккуратно  приготов-
ленные стопки белья: отъезд. Город пустеет - время отпусков. На пляже  в
Сакраменто Винни, в черном купальнике, кусала душистый лимон.  У  самого
горизонта показалась яхточка, выделяясь среди других своей ослепительной
белизной. Из гостиничного бара послышалась музыка. Нет, Винни не  хотела
танцевать, она хотела получше загореть, стать совсем черной.  Она  подс-
тавляла солнцу блестящую от крема спину, и ему нравилось смотреть на  ее
открытую шею; ведь обычно волосы падали ей на плечи. Какая упругая  кожа
на шее! Его пальцы помнили прикосновение к едва заметным шелковым волос-
кам, которые никогда не стригут, нежным, как шерстинки внутри  кошачьего
уха. Если потереть такой пушок у себя за ушами, в голове отдается словно
шуршанье волны по мельчайшей гальке, почти  уже  ставшей  песком.  Винни
нравилось, когда он брал ее сзади за шею большим и указательным  пальца-
ми. Тогда она запрокидывала голову, поднимала плечи, и  кожа  на  плечах
собиралась складками, ягодицы и ляжки твердели. Белая яхточка все  приб-
лижалась, потом она отделилась от поверхности моря, плавно взмыла в небо
и слилась с облаком, таким же белым.

   Семидесятый этаж гудел голосами в кожаных креслах. Его обдало  волной
сигаретного дыма. Так же пахло в кабинете ее отца. Он ему и  слова  ска-
зать не дал. Вот его сын не из тех,  кто  вечно  торчит  на  танцульках,
вместо того чтобы посещать Клуб христианской молодежи. Его  сын  учился,
получил диплом инженера и теперь - для начала - работает рядовым  налад-
чиком: он пройдет по всем цехам, чтобы  досконально  узнать  дело,  нау-
читься понимать людей и управлять ими. Ну а что касается Винни, то  отец
ведь не может взять на себя воспитание  дочери,  а  мать,  к  сожалению,
слишком молода... Безусловно, девочке хочется пофлиртовать, как и всем в
ее возрасте, но из этого вовсе не следует... У вас есть деньги?.. Живете
уже вместе... Не имеет значения, все это и так слишком затянулось.  Аме-
риканский закон, к счастью, карает подобные вещи, и, слава Богу, с моими
политическими связями... Да я и понятия не имею, что вы за птица!..
   Дым оставленной на краю пепельницы сигары поднимался, принимая в воз-
духе причудливые формы, а отец Винни все говорил, говорил,  не  замечая,
как сизые кольца приближаются к его шее, охватывают ее, сжимают; а когда
посиневшее лицо отца Винни коснулось толстого стекла на столе,  пришлось
бежать что есть мочи, ведь в убийстве обвинят, конечно, его. И  вот  те-
перь он стремительно летит вниз; на шестидесятом - ничего  особенного...
бело-розовая детская. Когда мать наказывала его, он прибегал сюда,  при-
открывал дверцу платяного шкафа, забивался в угол. Здесь  же,  в  старой
жестянке из-под конфет, хранились его сокровища. Он даже помнил картинку
на крышке, да-да, черно-оранжевая коробка, и оранжевый поросенок  танцу-
ет, сам себе аккомпанируя на флейте. В шкафу  было  уютно  и  безопасно,
только наверху, в темноте между платьями, мог притаиться  кто-то  чужой,
но при малейшей тревоге достаточно толкнуть дверцу... В той коробке  ле-
жал стеклянный шарик: три оранжевых спирали, три голубых -  через  одну.
Что там было еще, теперь уже не вспомнить. Однажды он так разозлился  на
мать, что разорвал ее платье (мать вешала свои наряды к нему, в ее шкафу
уже не хватало места), и больше она не могла  его  надевать.  Винни  так
смеялась в тот первый вечер, когда они пошли танц