егчал, поскольку его удельный вес меньше.
     Все  это  было  вчера,  а  сегодня самые сокровенные мечты
Оливье блекли в сравнении  с  действительностью:  он  за  рулем
своей машины, а с ним -- Жаклин, пес, два чемодана и Майор.
     Впрочем, Оливье еще не знал, что ее зовут Жаклин.

     II

     За Руаном Жаклин показала Оливье дорогу грациозным жестом,
при этом  она  еще ближе придвинулась к нему, так что теперь ее
темные волосы касались щеки молодого человека.
     Глаза у Оливье затуманились, и он пришел в  себя  лишь  на
пять   минут   дальше,   и   смог   наконец   отпустить  педаль
акселератора,  которая  ушла  назад  с  явной  неохотой,  можно
сказать,  со  скрипом,  ведь  с прежнего места она могла видеть
сквозь маленькое отверстие  в  нижней  части  корпуса  изрядный
кусок дороги.
     Дорога  с  большой  скоростью  накручивалась  на  шины, но
специальное  усовершенствованное   приспособление   на   основе
конструкции "Суперклещи" (имеется в продаже в магазине "Все для
велосипедиста") автоматически отсоединяло ее, и она падала вниз
мягкими  волнами,  так  как  растянулась  от  быстрого вращения
колес. Дорожные рабочие, вынужденные непрерывно заниматься этим
неблагодарным трудом, разрезали ножницами полученную синусоиду;
ее амплитуда находилась в прямо пропорциональной зависимости от
скорости  движения  машины  и,  в  свою  очередь,   влияла   на
коэффициент  растяжения.  За  счет сэкономленного таким образом
щебеночного покрытия каждый год строились новые дороги,  отчего
их поголовье во Франции неуклонно росло.
     По  обе  стороны  дороги  стояли деревья; они не принимали
участия  во  вращательном   движении,   поскольку   их   крепко
удерживали в земле корни, специально для этого предусмотренные.
Однако   некоторые   деревья  все  же  иногда  подпрыгивали  от
неожиданности, когда мимо них со страшным тарахтением проезжала
машина Оливье (двигатель был без глушителя), к  чему  они  были
морально  не  готовы,  так  как  не могли быть предупреждены по
телефону и не  касались  телефонных  проводов,  потому  что  за
малейшую  попытку  войти  в  контакт  с ними ответственные лица
подвергали виновных подрезке.
     Птичьи  гнезда  привыкли  к  этим  толчкам  еще  с  тысяча
восемьсот   девяносто   восьмого   года  и  потому  на  них  не
реагировали.
     Маленькие  облачка  придавали  небу  вид  неба,  усеянного
маленькими  облачками, да, собственно говоря, таким оно и было.
Солнце обеспечивало освещение, а ветер -- перемещение воздушных
масс, или же наоборот --  движущиеся  массы  воздуха  создавали
ветер.  Об этом можно было бы вести долгую дискуссию, поскольку
в "Маленьком Ларуссе" ветер определяется как движение  воздуха,
а   движение   можно  рассматривать  двояко:  как  сам  процесс
(активное действие) или же как результат (действие пассивное).
     Время от времени дорогу перебегали косатики,  но  это  был
обман зрения.
     Оливье все смотрел в зеркальце на три четверти Жаклин, и в
сердце его зарождались неясные желания, несомненно, сам Макс дю
Вези не смог бы это выразить иначе.
     Толчок  сильнее,  чем  предыдущие (их уже было несколько),
вывел  Майора  из  оцепенения.  Он  потянулся,   поскреб   лицо
пятерней,  вытащил  из кармана расческу и привел в порядок свою
пышную шевелюру. Затем  он  вынул  один  глаз  (стеклянный)  из
соответствующей глазницы, тщательно протер его уголком носового
платка,  предварительно  поплевав  на него, после чего протянул
псу, но тот меняться не захотел. Тоща он вставил глаз на  место
и наклонился к переднему сиденью, чтобы поддержать разговор, до
сих  пор  предельно  короткий. Он облокотился на спинку сиденья
между Оливье и Жаклин.
     -- Как вас зовут? -- спросил он.
     -- Жаклин, -- ответила она, слегка  повернувшись  влево  и
показав  Майору  свой  профиль, отчего Оливье теперь видел ее в
зеркальце анфас.
     Последняя четверть его  зрения  была  настолько  поглощена
созерцанием новой части Жаклин, открывшейся перед ним, когда та
повернулась  к  Майору, что он не смог вовремя отреагировать на
появление на дороге одного фактора. Заметь Оливье  этот  фактор
вовремя,  у него сработал бы нужный рефлекс, но он ничего перед
собой не видел и наехал на вышеупомянутый фактор в  лице  козы.
Отскочив  рикошетом  от  козы,  он  врезался  в каменный столб,
стоявший справа у двери авторемонтной мастерской, чтобы  хозяин
не мог перепутать правую сторону с левой, и по инерции пролетел
на  самую  середину  гаража, оставив оголодавшему столбу правое
крыло.
     Владелец  мастерской  счел  своим  долгом  отремонтировать
машину,  и  Оливье помог Жаклин выйти со своей стороны, так как
правую дверцу тот уже снял.
     Майор и пес тоже вышли из машины и отправились  на  поиски
какого-нибудь  ресторана,  по  возможности  с  баром, поскольку
Майору хотелось пить.
     По дороге они выяснили, что коза, явившаяся  первопричиной
аварии,  была  здорова  как  бык, ни один волос не упал у нее с
головы, правда, волос у нее и  не  было,  поскольку  коза  была
деревянной.     Оказывается,     это     владелец    мастерской
собственноручно выкрасил козу белой краской,  чтобы  привлекать
внимание клиентов.
     Жаклин,  проходя  мимо,  погладила  козу,  а  пес  в  знак
симпатии оставил у ее задней ноги свою визитную карточку.
     Единственный в округе ресторан "Тапир  венценосный"  являл
собой  захватывающее  зрелище. В углу стояло нечто напоминающее
каменное корыто, полное пышущих жаром углей,  вокруг  суетились
люди.   Один  человек  изо  всех  сил  бил  молотком  по  куску
раскаленного докрасна металла в форме лошадиной подковы. И, что
еще более странно, рядом ждала своей очереди сама лошадь. Левая
задняя нога ее была согнута, на шее висела  холщовая  торба,  и
лошадь  с грустным видом что-то пережевывала, должно быть, свои
мрачные  мысли.  Пришлось  признать  очевидное:  ресторан   был
напротив.
     Им  подали  на белой скатерти пустые тарелки, ножи, вилки,
солонку-перечницу с горчичницей посередине, затем  салфетки,  а
на  закуску  дали  и  поесть.  Майор  выпил стаканчик вермута и
отправился с псом прогуляться в поле люцерны.
     Оливье и Жаклин остались одни под деревьями.
     -- Так вы, значит,  знали,  что  я  еду  в  Каркассон?  --
спросил Оливье, глядя ей не в бровь, а в глаз.
     -- Нет,  не знала, -- ответила Жаклин. -- Но я рада, что и
вам туда.
     Подавленный счастьем, Оливье задохнулся и стал дышать  как
человек,  которого душат, для полного сходства недоставало лишь
смеха палача.
     Однако мало-помалу он взял себя в  руки  и  снова  поборол
свою  робость.  Он  слегка  придвинул  свою руку к руке Жаклин,
которая сидела напротив него, и от этого сразу  вырос  в  своих
глазах на целых полголовы.
     Под  деревьями  птички заливались, как собаки, и бросались
крошками хлеба и мелкими  камешками.  Эта  атмосфера  всеобщего
веселья постепенно опьяняла Оливье. Он снова спросил:
     -- Вы надолго в Каркассон?
     -- Думаю,  на  все  каникулы, -- ответила Жаклин с улыбкой
более чем умопомрачительной.
     Оливье еще ближе подвинул руку, и от пульсации крови в его
артериях слегка задрожало золотистое вино в одном  из  бокалов,
а,  когда  кровеносные  сосуды  вошли в резонанс со стеклянным,
последний не выдержал и разбился.
     Оливье  снова  помедлил  и,  набравшись  духа,   продолжал
расспросы:
     -- Вы едете к родственникам?
     -- Нет,   --   ответила  Жаклин,  --  я  останавливаюсь  в
привокзальном отеле "Альбигоец".
     Оказывается, волосы у нее  были  вовсе  не  такие  темные,
особенно  в  лучах  света,  как сейчас, а крохотные веснушки на
руках, загорелых от частого пребывания на воздухе (от этого еще
не то бывает), будили воображение, и Оливье покраснел.
     Затем, собрав все свое мужество,  он  зажал  его  в  левый
кулак,  а  свободной рукой накрыл ближайшую к нему руку Жаклин.
Какую именно, он не разглядел, поскольку она вся  скрылась  под
его ладонью.
     Сердце  Оливье громко стучало, и он спросил: "Кто там?" --
но сам заметил свою ошибку. Жаклин руки не отняла.
     И тогда разом распустились все цветы,  и  чудесная  музыка
разнеслась   вокруг.  Это  Майор  напевал  Девятую  симфонию  в
сопровождении хора и оркестра.  Он  пришел  их  известить,  что
ремонт окончен и можно ехать.

     III

     Они  миновали  Клермон  и  теперь ехали между двумя рядами
цветущих  электрических  столбов,  которые   заполняли   воздух
чудесным   ароматом   озона.   За  Клермоном  Оливье  тщательно
нацелился на Орильяк. Теперь он мог уже  не  менять  траекторию
движения.  А поскольку ему больше не надо было держать руль, то
он снова завладел рукой Жаклин.
     Майор с наслаждением вдыхал нежный аромат  столбов,  держа
нос  по  ветру,  а  пса  на  коленях. Он напевал грустный блюз,
пытаясь при этом высчитать, сколько дней он  сможет  прожить  в
Каркассоне на двадцать два франка. Нужно было поделить двадцать
два   на   четыреста   шестьдесят,  от  такого  усилия  у  него
разболелась голова, и  он  махнул  рукой  на  результат,  решив
попросту прожить месяц в лучшем отеле.
     Тот   же  самый  ветер,  который  щекотал  ноздри  Майора,
развевал локоны Жаклин и охлаждал пылающие  от  волнения  виски
Оливье.  Отводя  глаза  от  зеркальца,  он видел рядом со своей
правой ногой прелестные  туфельки  Жаклин  из  кожи  еще  живой
ящерицы,  с  золотой застежкой, которая стягивала ей рот, чтобы
не   было   слышно   писка.   Изысканный    контур    ее    икр
золотисто-янтарного  цвета  четко  выделялся  на  фоне  светлой
кожаной обивки переднего сиденья. Пора было бы  заменить  кожу,
она  разорвалась  в клочки, так как Жаклин то и дело ерзала, но
Оливье это совершенно не огорчало, ведь лохмотья -- это  память
о ней.
     Дороге  теперь приходилось много работать над собой, чтобы
держаться прямо под колесами машины. Оливье так точно нацелился
на Орильяк при выезде из Клермона, что свернуть в сторону  было
абсолютно  невозможно.  При  малейшем  отклонении  от заданного
направления  руль  поворачивался  на   несколько   градусов   и
принуждал   дорогу   возвращаться   в  нужное  положение  ценой
судорожных усилий. Она вернулась  на  свое  место  лишь  поздно
ночью,  успев  к  тому  времени  довольно  сильно растянуться и
вызвать немало столкновений.
     Они проехали Орильяк,  потом  Родез,  и  вот  взорам  трех
путешественников  открылись  наконец  холмы  знойной Оверни. На
картах это  место  именуется  Лангедок,  но  геологи  не  могут
ошибаться. За Орильяком Оливье и Жаклин пересели назад, а Майор
с  псом  взялись вести машину. Майор одним поворотом разводного
ключа вернул зеркальце в нормальное положение.  Теперь  он  мог
всецело отдаться изучению пройденного пути.
     Холмы  знойной  Оверни  исчезли как раз в ту минуту, когда
стало темно, но тут же появились снова: пес включил фары.
     За час до Каркассона было только двенадцать, но когда  они
въехали в город, опять был час. Номера для Жаклин и Оливье были
забронированы  давно,  а Майор, сопровождаемый псом, нашел себе
пристанище в постели одной из горничных отеля, а затем и в  ней
самой,  да  так и остался там, пригрелся и уснул. Он решил, что
назавтра подберет себе другую комнату.

     IV

     К завтраку  путешественники  снова  собрались  за  круглым
столом.  Пес  сидел  под  ним  на равном удалении от всех, став
таким образом центром окружности, правда,  сохранив  высоту,  и
превратился в нечто вроде средней ножки стола.
     Но  --  одно  движение  Майора,  и он снова сделался псом.
Майор двинулся к выходу в сад, и  пес  побежал  за  ним,  виляя
хвостом и лая из вежливости. Майор насвистывал стомп и протирал
свой монокль.
     Оставшись  наедине,  Оливье  и  Жаклин  смотрели  в разные
стороны,  потому  что  коричневые  перекладины  на  потолке  их
пугали.  Солнце  рисовало портрет Жаклин в темных тонах на фоне
светлого окна, ему пришлось переделывать свою работу  несколько
раз,  пока  наконец не было достигнуто полное сходство, но зато
теперь она была действительно прекрасна.
     Оливье только сейчас как следует разглядел  ее.  Она  была
еще  очень  молода. Кожа на щеках гладкая, цвет лица необычного
оттенка: чайная роза. В  сочетании  с  бронзовыми  волосами  он
казался  особенным.  Добавьте  к этому светлые глаза, и портрет
готов.
     Оливье от души наслаждался съеденным абрикосом. Он сначала
проглотил его, а потом отрыгнул на манер жвачных  животных.  Он
чувствовал  себя  все  более счастливым, и трудно объяснить это
состояние, если забыть о Жаклин.
     Она поднялась гибким движением, отодвинула стул  и  подала
ему руку.
     -- Давайте погуляем до обеда, -- сказала она.
     А  тем  временем Майор в табачной лавочке напротив вокзала
покупал открытки. Он заплатил за все ровно двадцать один франк,
а оставшиеся сто сантимов бросил псу. Это  было,  конечно,  псу
под хвост, но почему не сделать иногда приятное ближнему...
     Майор  смотрел  вслед  удаляющейся  паре  мутным  взглядом
своего  единственного  глаза.  Второй  глаз   был   по-прежнему
стеклянный. Жаклин и Оливье под руку шли через поле.
     Она  была  в  светлом  полотняном  платье  и  сандалиях на
высоком каблуке, а волосы все  так  же  горели  --  это  солнце
запуталось в них и никак не могло выбраться. Майор сменил стомп
на  медленное танго и, насвистывая, удобно устроился на террасе
привокзального кафе "Альбигоец".
     Дорога  через  поле  была,  как  и  все  подобные  дороги,
особенно  хороша,  если  на  нее  смотришь  не  в одиночку. Она
состояла   из   собственно   дороги,   промежуточного   участка
поле-дорога,   в   свою  очередь  подразделявшегося  на  полосу
травянистой  растительности,  канаву  малой   глубины,   полосу
зеленых   насаждений  и,  наконец,  поля  со  всеми  возможными
компонентами: тут были и горчица, и рапс, и  пшеница,  а  также
различные и безразличные животные.
     И  еще  была Жаклин. Длинные стройные ноги, высокая грудь,
которую подчеркивал белый кожаный ремень, почти обнаженные руки
-- их  закрывали  только  маленькие  рукава  фонариком,   такие
легкие,  что  казалось,  их  сейчас сдует и они улетят вместе с
прицепленным к ним сердцем Оливье, которое болталось на кусочке
аорты, достаточно длинном, чтобы сделать узел.
     Когда они вернулись с прогулки  и  Жаклин  выпустила  руку
Оливье,  на  ней  остался негатив ее пальцев, но на теле Жаклин
никаких следов не обнаружилось.
     Наверное, Оливье был слишком робок.
     Они подошли к вокзалу как раз в тот  момент,  когда  Майор
поднялся  со  своего  места,  собираясь  отправить  одиннадцать
открыток, которые он исчеркал за одну минуту. Зная, что  каждая
из  них  стоила  девятнадцать  су,  вы легко можете подсчитать,
сколько еще открыток осталось у Майора.
     В отеле их уже ждал обед.

     V

     Пес сидел у дверей комнаты Майора и чесался. Его  донимали
блохи.  Оливье,  выходя из своей комнаты, отдавил ему хвост. Он
спешил на обед, потому что уже был звонок. Какой чудесный  день
был  вчера,  и  как  хорошо  они съездили на реку... Но тут пес
выразил свое неудовольствие, так как он поймал наконец блоху  и
мог теперь переключить свое внимание на Оливье.
     Жаклин  в  белом купальнике лежала у самой воды, и вода на
ее волосах была как серебристый жемчуг, на руках и ногах -- как
блестящий целлофан, на песке под  ней  --  просто  мокрая.  Тут
Оливье  нагнулся  и  дружески потрепал пса по спине, за что тот
снисходительно лизнул ему руку.
     Но он так и не осмелился  сказать  ей  те  слова,  которые
робкие  люди  стеснялись произносить вслух. Он вернулся с ней в
отель поздно, но смог сказать лишь  обычное  "спокойной  ночи".
Сегодня он решил, что скажет наконец те слова.
     Но  тут открылась дверь комнаты Майора, заслонив Оливье, а
из комнаты вышла Жаклин в белой шелковой пижаме, соблазнительно
распахнутой на груди. Она прошла по коридору к себе в  комнату,
чтобы одеться, причесаться.

     VI

     Теперь,  наверное,  дверь комнаты Майора никогда не сможет
закрыться: петли ее заржавели от соленых слез.


     Борис Виан.
     Прилежные ученики


 Перевод И. Валевич

     Рассказ

     I

     Люн и Патон спускались по лестнице  Полицейской  академии.
Только  что  закончился  урок  рукоприкладной  анатомии,  и они
намеревались пообедать перед  тем,  как  заступить  на  пост  у
штаб-квартиры  Партии конформистов, где совсем недавно какие-то
гнусные мерзавцы переколотили окна узловатыми дубинками. Люн  и
Патон   весело   шагали   враскачку  в  своих  синих  накидках,
насвистывая марш  полицейских;  при  этом  каждый  третий  такт
отмечался  весьма  чувствительным  тычком белой дубинки в ляжку
соседа; вот почему этот марш настоятельно требует четного числа
исполнителей. Сойдя с лестницы, они свернули в галерею, ведущую
к столовой. Под старыми каменными сводами  марш  звучал  как-то
странно,   ибо   воздух   в   галерее  начинал  вибрировать  на
ля-бемольных четвертях, каковых вся музыкальная тема  содержала
никак  не  менее  трехсот  тридцати  шести.  Слева,  в узеньком
дворике с  деревцами,  обмазанными  известью,  тренировались  и
разминались  их  собратья  по  профессии  --  будущие  шпики  и
полицейские. Одни играли в "прыг-шпик-не-зевай", другие учились
танцевать мазурку  --  на  спинах  мазуриков,  третьи  колотили
зелеными учебными дубинками по тыквам -- их требовалось разбить
с  одного удара. Люн и Патон даже бровью не повели: такое они и
сами проделывали каждый Божий день, не считая четвергов,  когда
учащиеся выходные.
     Люн толкнул массивную дверь столовой и вошел первым. Патон
замешкался  --  надо выло досвистать марш, вечно он отставал от
приятеля на пару тактов. Двери непрестанно хлопали, в  столовую
со  всех  сторон стекались слушатели Академии, они шли группами
по двое, по трое, очень возбужденные, так как накануне началась
экзаменационная сессия.
     Люн и Патон подошли к столику номер семь где столкнулись с
Поланом и Арланом -- парой  самых  отъявленных  тупиц  во  всей
Академии,  с  лихвой возмещавших недюжинную тупизну незаурядным
нахальством. Все уселись под стоны придавленных стульев.
     -- Ну, как оно? -- спросил Люн у Арлана.
     -- Хреново! -- отвечал  Арлан.  --  Подсунули  мне,  гады,
старушенцию  годов на семьдесят, не меньше, а уж и костистая до
чего, старая кляча!..
     -- А вот я своей с одного маха девять  жевалок  вышиб,  --
похвастался Подан, -- сам экзаменатор меня поздравил!
     -- Эх,  а  мне  не  повезло,  --  бубнил  свое  Арлан,  --
подложила она мне свинью, плакали теперь мои нашивочки!
     -- Все ясно, -- сказал Патон,  --  им  больше  не  удается
набирать  для нас учебный материал в трущобах, вот они и выдают
кого  посытее.  А  такие  --  крепкий  орешек.  Бабы,   правда,
похлибче, но что касается мужичков, так вы не поверите, я нынче
весь взопрел, пока вышиб одному глаз.
     -- Ну,  вот  это мне раз плюнуть, -- обрадовался Арлан, --
гляньте-ка, я тут чуток помозговал над своей дубинкой.
     Он показал им свое изобретение. Конец дубинки  был  весьма
изобретательно заострен.
     -- С  лету вмазывается! -- сказал он. -- Верных два очка в
кармане.  Я  уж  поднатужился,  надо  же  было  отыграться   за
вчерашнее!
     -- Мелюзга  в этом году тоже черт знает какая, просто руки
опускаются, -- заметил Лун, -- вчера мне  дали  одного  мальца,
так  я  всего  только  и  смог, что перебить ему кисть, и это с
моего-то удара! О ногах я уж и не говорю, тут даже  дубинка  не
помогла, пришлось маленько каблуками поработать. Противно даже,
ей-богу!
     -- Это  точно,  --  согласился  Арлан,  --  из приютов нам
больше ни шиша не перепадает. А нынешние поступают  сюда  прямо
из  детоприемника.  Тут  уж на кого налетишь, дело случая. Если
мальчишке не пришлось голодать, его, твердокожего  дьявола,  ни
одна дубинка не возьмет!
     -- А я гляжу, -- прервал его Подан, -- горят мои н