ашивочки
ясным  огнем,  я  и  давай дубасить что было сил, чуть не сдох,
ей-богу! У меня от натуги даже пуговицы с  мундира  посыпались,
из  шестнадцати всего семь на месте осталось. Но сержант только
рад был придраться.  "В  другой  раз,  --  говорит,  --  будешь
пришивать покрепче". И влепил мне наряд вне очереди!
     Они замолчали, так как подоспел суп. Люн схватил поварешку
и запустил  ее  в кастрюлю. Сегодня подали наваристый бульон из
галунятины. Все четверо налили себе по полной тарелке.

     II

     Люн   стоял   на   посту   перед   штаб-квартирой   Партии
конформистов.  Скуки  ради  он  разглядывал  обложки на витрине
книжной лавки, и от одних названий у него ум за разум  заходил.
Сам  он в жизни не читал ничего, кроме "Спутника полицейского",
содержащего   описание   четырех   тысяч   случаев    нарушения
общественного  порядка:  начиная  с  отправления малой нужды на
улице и  кончая  словесным  оскорблением  полицейского.  Всякий
порядочный полицейский обязан был все их знать на зубок. Каждый
раз, когда Люн открывал картинку на странице пятьдесят, где был
изображен  субъект,  переходящий улицу в неположенном месте, он
буквально вскипал от  ярости  и,  только  перевернув  страницу,
умиротворялся при виде "образцового полицейского". По какому-то
странному  совпадению  "образцовый  полицейский"  как две капли
воды походил на его дружка  Патона,  который  в  данный  момент
переминался с ноги на ногу по другую сторону здания.
     Вдали  показался  тяжелый  грузовик,  набитый  балками  из
барбандированной стали. На самой длинной из  них,  оглушительно
хлопавшей       концом       по      мостовой,      пристроился
мальчишка-подмастерье. Он размахивал красной тряпкой,  разгоняя
прохожих,  но  на  машину  со  всех сторон бросались лягушки, и
несчастный  парень  непрестанно  отбивался  от  этих  осклизлых
тварей, привлеченных ярким лоскутом.
     Громадные  черные  колеса грузовика подпрыгивали на камнях
мостовой, и мальчишка  плясал,  как  мячик  на  ракетке.  Когда
машина  поравнялась с Люном, ее сильно тряхнуло. В тот же самый
миг крупная  ядовито-зеленая  лягушка  впрыгнула  мальчишке  за
ворот  и  скользнула под мышку. Тот взвизгнул и отпустил балку.
Перекувырнувшись и описав полулемнискату, он врезался  в  самый
центр книжной витрины. Отважный Люн, не колеблясь, засвистел во
всю  мочь  и  ринулся  на  мальчишку. Он выволок его за ноги из
разбитой витрины и  начал  усердно  вдалбливать  ему  в  голову
ближайший  газовый  рожок.  Большой осколок стекла, торчащий из
спины мальчика, трясся вместе  с  ним  и  отбрасывал  солнечный
зайчик, который весело плясал на горячем сухом тротуаре.
     -- Опять фашисты! -- крикнул, подбегая, Патон.
     Из магазина вышел служащий и подошел к ним.
     -- Я  думаю,  это  чистая  случайность,  --  сказал он, --
мальчик слишком молод для фашиста.
     -- Да вы что! --  заорал  Люн.  --  Я  же  видел,  он  это
нарочно!
     -- Гм... -- начал служащий.
     Разъяренный Люн на минуту даже выпустил мальчишку из рук.
     -- Вы что, учить меня вздумали? Глядите... А то я сам кого
хочешь научу!
     -- Да... Понятно, -- сказал служащий. Он поднял мальчика и
скрылся вместе с ним в дверях.
     -- Вот  паразит!  --  возмутился  Патон. -- Ну, он об этом
пожалеет!
     -- Еще как! -- откликнулся довольный Люн.  --  Глядишь,  и
повышение  заслужим. А фашиста этого мы отсюда выудим, сгодится
нам в Академии.

     III

     -- Ну и скучища, чтоб ее!.. -- проворчал Патон.
     -- Ага, -- ответил Люн, -- то ли дело на  прошлой  неделе!
Чего   бы   сообразить,  а?  Хоть  бы  разок  в  неделю  эдакое
развлечение, и на том спасибо!
     -- Точно, -- сказал Патон. -- Эй! Глянь-ка вон туда!
     В бистро напротив сидели две красивые девушки.
     -- Ну-ка, сколько там на твоих? -- спросил Люн.
     -- Еще десять минут -- и порядок, -- ответил Патон.
     -- Ух вы, цыпочки! -- сказал Люн (он глаз не мог  оторвать
от девушек). -- Пошли выпьем, что ли?
     -- Давай, -- сказал Патон.

     IV

     -- Ну  а  сегодня-то  вы  с  ней  встречаетесь? -- спросил
Патон.
     -- Нет, --  сказал  Люн,  --  она  занята.  Тьфу,  что  за
проклятый день!
     Они дежурили у входа в Министерство прибылей и убытков.
     -- Ни  живой души, -- сказал Люн, -- прямо... -- Он умолк,
так как к нему обратилась почтенная пожилая дама.
     -- Простите, месье, как пройти на улицу Дэзеколь?
     -- Действуй, -- сказал Люн.
     И  Патон  трахнул  даму  дубинкой  по  голове.  Потом  они
аккуратно уложили ее на тротуар, у стены здания.
     -- Старая  дура,  --  сказал  Люн,  --  не  могла, что ли,
подойти  ко  мне  слева,  как  положено?!  Ну  вот,   вроде   и
развлеклись, -- заключил он.
     Патон заботливо обтирал дубинку клетчатым носовым платком.
     -- Ну  а  чем она занимается-то, твоя красотка? -- спросил
он.
     -- А я почем знаю, -- ответил Люн, -- но она малашечка что
надо!
     -- А это... ну, сам понимаешь, она здорово проделывает? --
спросил Патон.
     Люн залился краской:
     -- Патон,  ты  просто  разнузданный  тип!  Ничего  ты   не
понимаешь в чувствах!
     -- Значит, сегодня ты с ней не увидишься, -- сказал Патон.
     -- Нет,  --  сказал  Люн,  --  чем бы в самом деле вечерок
занять?
     -- Можно наведаться к Центральному  складу,  --  предложил
Патон,  --  вдруг  какие-нибудь  типы  вздумают  пошуровать там
насчет съестного?
     -- Так ведь там не наш участок, -- сказал Люн.
     -- Ну и что, сходим  просто  так,  --  ответил  Патон,  --
может,  зацапаем  кого,  вот смеху-то будет! Но если не хочешь,
давай наладимся в...
     -- Патон, -- сказал Люн, -- я знал, что ты свинья, но  это
уж слишком! Как я могу этим заниматься -- теперь?!
     -- Ты  трехнулся, -- сказал Патон. -- Ладно, черт с тобой,
смотаемся на Центральный склад. И  прихвати  на  всякий  случай
свой  успокоитель,  мало  ли  что  бывает, вдруг посчастливится
убаюкать кого-нибудь!
     -- Ясное дело! -- воскликнул Люн, дрожа от возбуждения. --
Самое меньшее десятка два уложим!
     -- Эге! -- сказал Патон. -- Я гляжу, ты всерьез влюбился!

     V

     Патон шел впереди, Люн за ним, едва не наступая дружку  на
пятки.   Пройдя   вдоль   искрошившейся  кирпичной  стены,  они
приблизились  к  аккуратному,  тщательно  ухоженному   пролому:
сторож  содержал  его  в  порядке,  чтобы  жулики  не  вздумали
карабкаться на стену и, чего доброго, не повредили  ее.  Люн  и
Патон  пролезли  в  дыру.  От нее вела в глубь складов узенькая
дорожка, с обеих сторон огороженная колючей  проволокой,  чтобы
вору  некуда  было  свернуть. Вдоль дорожки там и сям виднелись
окопчики  для  полицейских  --  обзор  и  обстрел  из  них  был
великолепный.   Люн   и   Патон   выбрали  себе  двухместный  и
комфортабельно расположились в нем. Не прошло и двух минут, как
они заслышали фырканье автобуса, подвозящего грабителей к месту
работы. Еле слышно звякнул колокольчик, и в проломы  показались
первые воры. Люн и Патон крепко зажмурились, чтобы не поддаться
искушению,  -- ведь гораздо занятнее перестрелять этих типов на
обратном пути,  когда  они  с  добычей.  Те  прошли  мимо.  Вся
компания была босиком, во-первых, во избежания шума, во-вторых,
по причине дороговизны обуви. Наконец они скрылись из вида.
     -- А  ну  признайся, ты предпочел бы сейчас быть с ней? --
спросил Патон.
     -- Ага, -- сказал Люн, -- прямо  не  пойму,  что  со  мной
творится. Должно быть, влюбился.
     -- А я что говорю? -- подхватил Патон. -- Небось и подарки
делаешь?
     -- Делаю,  --  сознался  Люн,  --  я  ей  подарил осиновый
браслет. Он ей очень понравился.
     -- Немного же ей надо, -- сказал Патон, -- такие давно  уж
никто не носит.
     -- А ты откуда знаешь? -- спросил Люн.
     -- Тебя  не касается, -- ответил Патон. -- А ты хоть разок
пощупал ее?
     -- Замолчи! -- сказал Люн. -- Такими вещами не шутят.
     -- И чего это тебя на одних  блондинок  тянет?  --  сказал
Патон.  --  Да  ладно,  это  пройдет,  не  она  первая,  не она
последняя. Тем более там и взяться-то не за что, она  худа  как
щепка.
     -- Сменил бы ты пластинку, -- сказал Люн, -- ну чего ты ко
мне пристал?
     -- Потому  что на тебя смотреть противно, -- сказал Патон.
-- Гляди,  влюбленный,  замечтаешься  --  как  раз  попадешь  в
отстающие!
     -- За меня не бойся, -- сказал Люн. -- Тихо! Идут!
     Они  пропустили  мимо  себя  первого  --  высокого  тощего
мужчину с лысиной  и  мешком  мышиной  тушенки  за  спиной.  Он
прошел, и тогда Патон выстрелил. Удивленно крякнув, тот упал, и
банки  из  мешка  раскатились  по  земле.  Патон был с почином,
настала очередь Люна. Он вроде бы  уложил  еще  двоих,  но  они
вдруг   вскочили   и   пустились  наутек.  Люн  изрыгнул  поток
проклятий, а револьвер Патона  дал  осечку.  Еще  трое  жуликов
проскочили  у  них под самым носом. Последней бежала женщина, и
разъяренный Люн  выпустил  в  нее  всю  обойму.  Патон  тут  же
выскочил  из  окопчика,  чтобы  прикончить ее, но она и так уже
была готова. Красивая блондинка. Кровь, брызнувшая на ее  босые
ноги,  казалось, покрыла ногти ярким лаком. Запястье левой руки
охватывал новенький осиновый браслет.  Девушка  была  худа  как
щепка.  Наверняка  умерла  натощак.  Что  ж, оно и полезней для
здоровья.


     Борис Виан.
     Туман


 Перевод В. Кислова

     Рассказ

     I

     Главный  врач  сумасшедшего  дома  проследил  взглядом  за
выходящим  из  его кабинета Андре. Тот вышагивал, крепко прижав
локти к туловищу и запрокинув голову под прямым углом назад.
     "Окончательно вылечился", -- подумал главврач.
     А ведь три месяца назад, при  госпитализации,  этот  тихий
пациент  мог  передвигаться,  только раздвинув руки в стороны и
уставясь  на  свой  пупок.  При  этом  он  гудел,   как   целая
эскадрилья.
     "Занятный  случай", -- добавил про себя главврач. Он вынул
пачку сигарет, воткнул одну из них себе в ухо и, мусоля во  рту
спичку,   начал   прыгать  с  ноги  на  ногу.  Затем  встал  на
четвереньки и побежал к своему столу.
     Андре прошел  метров  двести;  почувствовав  усталость  от
неудобной  позы,  он раздвинул руки в стороны, наклонил голову,
надул щеки и тронулся с места. Бзззззз...
     Почва дрожала  у  него  под  ногами,  придорожные  деревья
виляли  хвостами. Крохотные приветливые домики с нахлобученными
шапками дефлорированных виноградных лоз рассматривали бородатую
физиономию   пролетавшего   мимо   Андре,   но   никаких   явно
напрашивающихся выводов из этого не делали.
     Завидев  подьезжающий  трамвай,  Андре  резанул  -- аж. до
крови -- по финишной прямой; последовавший затем вопль заглушил
звук удара лобных костей спринтера о передок трамвая.
     Как он и ожидал, его отвели в ближайшую  аптеку  и  налили
лечебной, на спирту, хотя был вторник. Он оставил мелочь на чай
и отправился восвояси.

     II

     Из  окна своей комнаты на пятом этаже он снова видел крышу
более низкого дома напротив. От не закрывавшихся слишком  долго
оконных  ставень  стена была отмечена горизонтальными полосами,
совершенно  недоступными  взору,  поскольку  ставни  оставались
всегда открытыми. На третьем этаже какая-то девушка раздевалась
перед  зеркалом  на дверце шкафа, и виднелся кусочек кровати из
холодного палисандра, покрытый американским пуховым  покрывалом
ярко-желтого  цвета,  на  котором  выделялись  две  нетерпеливо
подергивающиеся ноги.
     Подумать, так девушка вряд ли  была  девушкой;  о  том  же
говорила  и  табличка на дверях: "Гостиница Спортивная, комнаты
на час, на полчаса и  на  раз".  Но  сама  гостиница  выглядела
прилично:  фасад  с  красивой мозаикой на первом этаже, на всех
окнах  шторы;  разве  что  на  середине  крыши  выбилась   одна
черепица.  Остальные,  светло-красные, выложенные взамен старых
после последней  бомбежки,  выделялись  на  коричневом  фоне  и
складывались  в  профиль  беременной  Марии  Стюарт за подписью
мастера -- Густав Лоран, черепичник, улица  Гамбетта.  Соседний
дом   еще  не  успели  заново  отстроить:  брезент  по-прежнему
закрывал огромную пробоину в его правом  крыле,  а  у  подножия
стены  громоздились  железные обломки и кучи мусора, заселенные
мокрицами и преядовитыми  гремучими  змеями,  чьи  трещотки  не
замолкали допоздна, как бы призывая на черную мессу.
     Последняя   бомбежка  имела  и  другие  последствия  --  в
частности, отправку Андре и сумасшедший дом. Андре пережил  уже
вторую  бомбежку, и в результате его мозг, привычный к обильным
возлияниям евангелия Святого Дзано, завертелся  преимущественно
в  вертикальной плоскости, деля таким образом тело на две почти
равные части. Мозг,  вращаясь  по  часовой  стрелке,  устремлял
черепную  коробку  вперед  и  для  сохранения  равновесия  руки
приходилось  раздвигать   в   стороны.   Андре   дополнял   эту
оригинальную  позу  легко темперированным "бззз" и оказывался в
отрыве от нормативных окружающих по меньшей  мере  на  одну-две
головы.
     Благодаря   заботам  главврача  вышеуказанные  последствия
постепенно  рассеялись;  жест  же  Андре,  вернувшегося,   едва
ускользнув  от  присмотра  радушного  врачевателя душ, к старой
позе, объяснялся вполне понятным стремлением к свободе, а также
неким артистизмом изобретателя.
     Этажом  ниже  часы  адвоката  пробили  пять   раз.   Удары
молоточка  по  бронзе  отдавались  в  сердце  Андре, словно бой
производился в его комнате. Церквей в округе  не  было.  Только
часы адвоката связывали Андре с внешним миром.
     Лакированный  дуб.  Круглый  гладкий циферблат из матового
металла.  Цифры,  нанесенные  на  красную  медь.  Ниже,  сквозь
стеклянную  поверхность  просматривался короткий цилиндрический
маятник и диск, скользящий по другому стержню изогнутой  формы,
с поперечной перекладиной на конце закругляющейся в анкер -- то
бишь часовой якорь. Подобно электрическим часам, эти никогда не
останавливались,  и  якорь  оставался  для всех невидимым. Но в
день  бомбежки  Андре  заметил   его   через   открытую   дверь
адвокатской   квартиры.   Стрелки  показывали  шесть  часов  --
половину вечности, и именно в этот момент в дом  попала  бомба.
Нежданная гостья застала Андре врасплох; его опасно притянуло к
двери,  и  он почувствовал на лице холодное дыхание чумы. Андре
сиганул вниз; лестничный полет оборвался уже в  подвале,  а  на
латунной  кайме  одиннадцати  ступеней  не  осталось  ни одного
заусенца -- как языком слизало.
     Завладев часами и остановив их ход, Андре мог бы забросить
якорь в реку времени.

     III

     Постоянно  поднимаясь,  температура  упиралась  в   низкий
потолок  и,  обретя  в нем точку опоры, давила вниз. Пригодному
для дыхания воздуху оставалась лишь  узкая  полоска  на  уровне
щели  под дверью. Лежа на полу перед кроватью, Андре ловил ртом
еле просачивающийся через щель воздух, который был  не  намного
прохладнее  комнатного.  Едва  ощутимое  перемещение  воздушной
массы загоняло барашков из пыли в  пазы  зашарканного  паркета.
Кран,  скрючившись  над раковиной, вяло цедил тоненькую ниточку
воды на бутылку со спиртом, дабы тот внезапно не воспламенился.
Это была уже вторая бутылка; содержимое первой бурлило в пустом
желудке Андре, выталкивая через поры его кожи крохотные струйки
серого пара.
     Прильнув ухом к полу, Андре отчетливо различал  регулярный
ход  маятника;  следуя  за  его  траекторией,  в  точку  зенита
переместился  и  Андре.  Прочным  лезвием  складного  ножа   он
старался  прорезать  наблюдательное  отверстие между сросшимися
паркетными елочками. Желтые  деревянные  прожилки,  оказавшиеся
противником  серьезным, сопротивлялись напору стального лезвия,
тогда как промежутки,  затертые  щеткой,  поддавались  довольно
легко.  Сначала Андре перерезал волокна поперек, затем всаживал
лезвие вдоль и откалывал, налегая всем телом,  щепки  длиной  в
спичку.
     В   ослепительном  проеме  открытого  окна,  где-то  очень
высоко, жужжал самолет -- словно сверкающая точка, которая  при
мигрени   мелькает   перед   прищуренными  глазами  и  даже  не
собирается  останавливаться.  Бомбы  не  падали.  Батареи  ПВО,
расположенные   совсем   близко,  за  мостом,  на  жужжание  не
отвечали.
     Он снова взялся за нож.
     Вот если бы опять началась бомбежка и адвокат  оставил  бы
дверь открытой...

     IV

     Адвокат  засучил  рукава, энергично почесал грудь в вырезе
мантии -- скрип скребка по  крупу  кобылицы,  --  повесил  свою
шапочку  на  отполированную шишечку балюстрады и начал защитную
речь.
     -- Господа  присяжные  заседатели,  --  произнес  он,   --
оставим в стороне причину убийства, обстоятельства, при которых
оно было совершено, а также само убийство. Что в этом случае вы
вменяете в вину моему подзащитному?
     Присяжные    заседатели,   ошарашенные   новой   для   них
постановкой вопроса, продолжали молчать. Судья спал, а прокурор
уже давно продался немцам.
     -- Поставим вопрос иначе, --  продолжал  адвокат,  радуясь
первому  успеху.  --  Если  не  учитывать  скорбь родственников
пострадавшего -- скорбь, вне всякого сомнения,  обоснованную  и
достойную   с   моей   стороны   искреннего  преклонения,  если
абстрагироваться от необходимости, перед которой оказался --  в
состоянии   законной   самообороны,   --  добавлю  я  с  вашего
позволения, мой подзащитный, убив  двух  отправленных  для  его
задержания  полицейских,  в  конце концов, если не принимать во
внимание ничего, то что остается?
     -- Ничего, -- был вынужден признать один  из  заседателей,
учитель по профессии.
     -- Таким образом, если мы примем во внимание, что с самого
раннего   детства   мой  подзащитный  общался  исключительно  с
бандитами и убийцами, что на протяжении всей  жизни  развратное
поведение  являлось  для него нормой, что он последовал дурному
примеру и  нашел  подобное  существование  для  себя  настолько
естественным  и приемлемым, что сам стал развратником, бандитом
и убийцей, -- то что мы можем из этого вывести?
     Присяжные чувствовали себя совершенно потерянными в потоке
этого  красноречия,  а  бородатый  старик  из   крайне   правых
зачарованно наблюдал, как разлетаются брызги адвокатской слюны.
Ни  с  того  ни с сего учитель, посчитав своим долгом ответить,
выкрикнул: "Ничего!" -- и тут же густо покраснел.
     -- А вот и нет, господин присяжный заседатель! -- возразил
адвокат с такой силой, что оконное стекло  лопнуло,  а  осколки
посыпались  на публику. (Подбил их к этому он еще утром.) Мы из
этого сделаем вывод, что, если бы мой подзащитный  находился  в
благонравной  среде,  у него бы формировались лишь благонравные
привычки. "Asinus  asinum  fricat"1  --  гласит  пословица,  но
недоговаривает, что обратное может быть тоже верным.
     Учитель  задумался, силясь понять, что может быть обратным
ослу, но это усилие его так утомило, что он весь  обмяк  и,  не
покидая своего присяжного места, скончался.
     -- Однако,  --  в  заключение сказал адвокат, -- то, что я
вам только  что  рассказал,  было  неправдой.  Мой  подзащитный
принадлежит  к  весьма  почтенной  семье,  он получил блестящее
образование; свою жертву он убил, чтобы украсть сигареты,  убил
умышленно и полностью отдавая себе отчет в содеянном.
     -- Ну  и  правильно! -- вскричали присяжные в один голос и
после краткого совещания  душегуб  был  приговорен  к  смертной
казни.
     Адвокат  вышел  из  Дворца  Правосудия.  Домой он ездил на
велосипеде; вот и сейчас  он  аккуратно  опустил  свой  зад  на
сиденье,  дабы ветер, раздувая полы его широкой мантии от Пике,
открывал всем встречным его волосатые ляжки, как того требовала
мода. Под мантией  он  носил  широкие  подштанники  из  красной
материи и носки на резинках.
     Не  доезжая  до  своего дома, он остановился как вкопанный
перед   витриной   антиквара.   Голландские   часы   предлагали
очарованному   взору   не