расте, когда они верят в чудеса; они жаждут увидеть хотя
бы  одно чудо, но этого не происходит, -- и для них на этом все
кончается.
     -- Но это же не о вас,  --  сказал  аббат  Гриль.  --  Ваш
ответ,  может,  и справедлив для какого-нибудь ребенка... но вы
дали мне его, чтобы не углубляться во все сложности,  и  я  вас
понимаю...  я  вас  понимаю, но в вашем случае ведь имело место
нечто иное... нечто совсем иное, не правда ли?
     -- О! -- сказал Вольф в ярости. -- Если  вы  столь  хорошо
обо мне осведомлены, то вся история вам уже известна.
     -- И  в  самом  деле,  --  сказал  аббат  Гриль, -- но что
касается меня, я не вижу никакой надобности просвещаться на ваш
счет. Это вас касается... вас...
     Вольф пододвинул к себе стул и сел.
     -- Уроки катехизиса у меня вел аббат вроде вас, --  сказал
он. -- Но его звали Вульпиан де Нолэнкур де ля Рош-Бизон.
     -- Гриль  --  не  полное мое имя, -- сказал аббат, любезно
улыбаясь. -- Я обладаю также и дворянскими...
     -- И ребятишки отнюдь не  были  равны  в  его  глазах,  --
сказал  Вольф.  --  Его сильно интересовали те, кто был красиво
одет, и их матери тоже.
     -- Что не может послужить решающим доводом к  неверию,  --
примирительно сказал аббат Гриль.
     -- Я  слишком  верил  в  день  моего первого причастия, --
сказал Вольф. -- Я едва не упал в церкви в обморок. И отнес это
на счет Иисуса. На самом  деле,  все  это,  конечно  же,  из-за
трехчасового ожидания и спертого воздуха, и вдобавок ко всему я
просто подыхал от голода.
     Аббат Гриль рассмеялся.
     -- У  вас на религию озлобленность маленького мальчика, --
сказал он.
     -- У вас религия маленьких мальчиков, -- сказал Вольф.
     -- Вы же не компетентны судить об этом, --  пожурил  аббат
Гриль.
     -- Я не верю в Бога, -- сказал Вольф.
     Он помолчал несколько мгновений.
     -- Бог -- это враг производительности, -- сказал Вольф.
     -- Производительность  --  это  враг  человека,  -- сказал
аббат Гриль.
     -- Человеческого тела... -- парировал Вольф.
     Аббат Гриль улыбнулся.
     -- Все это не сулит нам успеха, -- сказал он. -- Мы с вами
сбились с пути, и вы  не  отвечаете  на  мой  вопрос...  вы  не
отвечаете...
     -- Меня  разочаровали  внешние  формы  вашей  религии,  --
сказал Вольф. -- Слишком уж все это произвольно.  Манерничание,
песенки,  красивые костюмы... что католицизм, что мюзик-холл --
все одно и то же.
     -- Перенеситесь в свое духовное  состояние  двадцатилетней
давности,  -- сказал аббат Гриль. -- Давайте, я же здесь, чтобы
вам помочь... священник или  не  священник...  мюзик-холл,  это
тоже очень важно.
     -- Ни  за, ни против аргументов нет, -- пробормотал Вольф.
-- Либо веришь, либо нет. Я всегда стеснялся войти в церковь. И
всегда испытывал  стеснение,  глядя,  как  люди,  годящиеся  по
возрасту мне в отцы, преклоняют колени, проходя мимо маленького
шкафчика.  Это  заставляло  меня  стыдиться  своего  отца. Я не
общался с дурными священниками, о  которых  понаписано  столько
гнусностей  в  педерастических  книгах,  я не присутствовал при
несправедливости -- я едва ли сумел  бы  ее  распознать,  но  я
стеснялся священников. Может быть, из-за сутаны.
     -- А  когда вы сказали: "Я отвергаю Сатану, его порождения
и мирские наслаждения"? -- сказал аббат Гриль.
     Он пытался помочь Вольфу.
     -- Я думал о мирских наслаждениях, -- сказал Вольф, -- это
верно, я уже не помню... о конфетах  в  полосатых  бело-зеленых
фантиках...  и  о варенье... из райских яблочек. Знаете, я едва
усвоил самые азы катехизиса... При моем  воспитании  я  не  мог
уверовать. Это была просто формальность, чтобы получить золотые
часы и не встречать препятствий для женитьбы.
     -- А кто заставлял вас венчаться в церкви? -- сказал аббат
Гриль.
     -- Это  позабавило  друзей,  -- сказал Вольф. -- Свадебное
платье для жены и... уф! мне все это  надоело...  меня  это  не
интересует. И никогда не интересовало.
     -- Не  хотите  ли взглянуть на фотографию Господа Бога? --
предложил аббат Гриль.
     -- Фото, а?
     Вольф    посмотрел    на    него.    Тот     не     шутил,
внимательно-услужливый, нетерпеливый.
     -- Я не верю, что у вас таковая имеется, -- сказал он.
     Аббат  Гриль  запустил  руку во внутренний карман сутаны и
извлек оттуда красивый  бумажник  из  крокодиловой  каштанового
цвета кожи.
     -- У меня их тут замечательная серия, одна лучше другой...
-- сказал он.
     Он    выбрал    три   штуки   и   протянул   Вольфу.   Тот
пренебрежительно их обследовал.
     -- Так я и думал, -- сказал  он.  --  Это  мой  однокашник
Ганар.  Он  всегда  корчил из себя Господа Бога -- и в школьных
спектаклях, и просто на переменах.
     -- Так оно и есть, -- сказал аббат. -- Ганар, кто  бы  мог
подумать,  не так ли? Это же был лентяй. Лентяй. Ганар. Господь
Бог. Кто бы мог подумать? Вот, посмотрите эту, в  профиль.  Она
более четкая. Припоминаете?
     -- Да, -- сказал Вольф. -- У него была здоровенная родинка
возле  носа.  Иногда  он  пририсовывал  ей на уроках крылышки и
лапки, чтобы думали, что это муха. Ганар... бедолага.
     -- Не надо его  жалеть,  --  сказал  аббат  Гриль.  --  Он
прекрасно устроился. Прекрасно.
     -- Да, -- сказал Вольф. -- Устроился хоть куда.
     Аббат  Гриль  спрятал  фотографии  обратно  в  бумажник. В
другом отделении он нашел маленький картонный  прямоугольник  и
протянул его Вольфу.
     -- Держите,  мой мальчик, -- сказал он. -- В общем и целом
вы отвечали не так уж  плохо.  Вот  вам  зачетное  очко.  Когда
наберете десять, я подарю вам образок. Очень красивый образок.
     Вольф посмотрел на него с изумлением и покачал головой.
     -- Это  неправда,  --  сказал  он.  --  Вы не такой. Вы не
можете  быть  таким  терпимым.  Это  притворство.   Провокация.
Пропаганда. Суета сует.
     -- Что  вы,  что  вы,  --  сказал аббат, -- ошибаетесь. Мы
очень терпимы.
     -- Ну-ну, -- сказал Вольф, -- а кто  может  быть  терпимее
атеиста?
     -- Мертвец,  --  небрежно  сказал  аббат  Гриль, засовывая
бумажник обратно в карман. -- Итак, я благодарю вас,  благодарю
вас. Можете идти.
     -- До свидания, -- сказал Вольф.
     -- Вы  найдете  дорогу?  -- спросил аббат Гриль, не ожидая
ответа.

     ГЛАВА XXIV

     Вольф уже ушел. Теперь он обдумывал все это. Все  то,  что
сама  особа  аббата  Гриля запрещала ему воскрешать в памяти...
стояние на  коленях  в  темной  капелле,  доставлявшее  столько
мучений,  и  которое  он, однако, вспоминал без неудовольствия.
Сама капелла, прохладная, немного таинственная. Справа от входа
находилась исповедальня;  он  вспомнил  первую  свою  исповедь,
полную  недомолвок и общих мест -- как и следующие за нею, -- и
голос священника, доносившийся из-за маленькой решетки, казался
ему совсем не похожим на его обычный голос -- неясным,  немного
приглушенным,  более  умиротворенным,  будто  бы и в самом деле
обязанность исповедника возвышала его над обычным положением --
или скорее  возвышала  до  его  положения,  наделяя  изощренной
способностью  прощать,  углубленным  пониманием  и способностью
безошибочно  отличать  добро  от  зла.  Забавнее   всего   была
подготовка к первому причастию; вооруженный деревянной киношной
хлопушкой священник обучал их маневру, словно солдатиков, чтобы
в  день  церемонии не было ни сучка ни задоринки; и из-за этого
капелла теряла свою власть, становилась местом более привычным;
между древними ее камнями и школьниками  устанавливалось  нечто
вроде  сговора;  школьники,  сгруппировавшись справа и слева от
центрального прохода, упражнялись  в  построении  в  два  ряда,
которые  сливались  далее в одну сплоченную колонну, тянувшуюся
вдоль прохода до самой лестницы, чтобы снова разделиться там на
две симметричные процессии, направляющиеся получать облатки  из
рук  аббата  и помогавшего ему в подобные дни викария. Уж не он
ли, не викарий протянул мне облатку? -- спрашивал себя Вольф, и
у него перед глазами проходили сложные маневры,  целью  которых
было   поменяться   в   критический  момент  местами  со  своим
напарником и получить облатку от того, от кого следовало, ибо в
противном  случае  ты  рисковал  быть  пораженным  громом   или
попасться  на веки вечные в лапы Сатаны. А затем они разучивали
песнопения. Сколь сладостными  агнцами,  славами,  надеждами  и
опорами  оглашалась  капелла!  И теперь Вольф дивился, видя, до
какой степени все эти слова любви и поклонения могли оставаться
на устах окружавших его детей, как и у него  самого,  лишенными
всякого значения, ограниченными своей звуковой составляющей. Ну
а  тогда было занятно получить первое причастие; по отношению к
иным -- самым юным -- складывалось впечатление, что  переходишь
на  следующую  ступень  социальной  лестницы,  продвигаешься по
службе, а по отношению к старшим -- что получаешь доступ  к  их
положению  и  можешь общаться с ними как равный с равным. А еще
нарукавная  повязка,  синий  костюм,  крахмальный   воротничок,
лакированные  ботинки  -- и все же, несмотря на все это, было и
переживание великого  дня:  изукрашенная  капелла,  заполненная
народом,  запах  благовоний  и  огни  тысяч  свечей,  смешанное
чувство, что ты на  представлении  и  приближаешься  к  великой
тайне,  желание  возвыситься через свою набожность, боязнь "Ее"
разжевать, колебание между "если бы все  это  было  правдой"  и
"это  правда"...  и,  по  возвращении  домой,  набитый желудок,
горькое   впечатление,   что    тебя    облапошили.    Остались
раззолоченные  образки, вымененные у приятелей, остался костюм,
который он потом сносит, крахмальный воротничок, который больше
никогда не понадобится, и золотые часы,  которые  он  в  минуту
жизни   трудную   загонит   безо   всякого   сожаления.  И  еще
молитвенник, подарок набожной кузины, который  из-за  красивого
переплета  он  так  и не посмеет никогда выбросить, но что же с
ним делать -- так и не  догадается...  Разочарование,  лишенное
размаха...  ничтожная комедия... и крохотный осколок сожаления,
что никогда не узнаешь, то  ли  в  самом  деле  увидел  мельком
Иисуса,  то  ли плохо себя почувствовал и тебе это пригрезилось
по причине духоты, запахов,  раннего  пробуждения  или  слитком
тесного крахмального воротничка...
     Суета сует. Никчемное мероприятие.
     И  вот  Вольф  уже  перед  дверью месье Брюля и даже перед
самим месье Брюлем. Он провел рукой по лицу и сел.
     -- С этим все... -- сказал месье Брюль.
     -- С этим все, -- сказал Вольф. -- И никакого результата.
     -- То есть как? -- сказал месье Брюль.
     -- С ним не за что было зацепиться, никаких общих тем,  --
сказал Вольф. -- Только о глупостях и разговаривали.
     -- Ну  и  что? -- спросил месье Брюль. -- Вы же рассказали
все самому себе. Это-то и существенно.
     -- А? -- сказал Вольф. -- Да. Хорошо. Все-таки этот  пункт
можно  было  бы  из  плана  убрать.  Сплошная  пустота, никакой
субстанции.
     -- По этой причине, -- сказал месье Брюль, -- я и попросил
вас сходить сперва к нему. Чтобы побыстрее покончить с тем, что
лишено для вас значения.
     -- Абсолютно лишено, -- сказал Вольф. -- Никогда меня  это
не мучило.
     -- Конечно,  конечно, -- забормотал месье Брюль, -- но так
картина полнее.
     -- Оказалось, -- объяснил Вольф, -- что Господь Бог -- это
Ганар, один из моих одноклассников. Я видел  его  фото.  И  тем
самым все обрело свои истинные пропорции. Так что на самом деле
беседа была небесполезна.
     -- Теперь,  --  сказал  месье  Брюль, -- давайте поговорим
серьезно.
     -- Все это растянулось на столько лет... -- сказал  Вольф.
-- Все смешалось. Надо навести порядок.

     ГЛАВА XXV

     -- Очень  важно  понять,  -- сказал месье Брюль, тщательно
подбирая слова,  --  какую  лепту  внесло  ваше  образование  в
развившееся  у вас отвращение к существованию. Ведь именно этот
мотив и привел вас сюда?
     -- Почти так, -- сказал Вольф. -- Почему и с этой  стороны
я тоже был разочарован.
     -- Но  сперва,  -- сказал месье Брюль, -- какова ваша доля
ответственности за это образование?
     Вольф отлично помнил, что ему хотелось в школу. Он  сказал
об этом месье Брюлю.
     -- Но,  --  дополнил  он, -- справедливо было бы, я думаю,
добавить, что и вопреки своему  желанию  я  все  равно  бы  там
оказался.
     -- Наверняка? -- спросил месье Брюль.
     -- Я  быстро  все  схватывал,  --  сказал  Вольф, -- и мне
хотелось иметь учебники, перья, ранец и тетрадки, это верно. Но
родители и в любом другом случае не оставили бы меня дома.
     -- Можно было заняться чем-нибудь другим, -- сказал  месье
Брюль. -- Музыка. Рисунок.
     -- Нет, -- сказал Вольф.
     Он  рассеянно  оглядел  комнату.  На  запыленном  шкафчике
картотеки вольготно расположился старый гипсовый бюст, которому
неопытная рука пририсовала усы.
     -- Мой  отец,  --  объяснил  Вольф,  --  прервал  учебу  в
довольно  юном возрасте, поскольку он был достаточно обеспечен,
чтобы без нее обойтись. Потому-то он так и настаивал,  чтобы  я
получил  законченное образование. И, следовательно, чтобы я его
начал.
     -- Короче говоря, -- сказал месье Брюль, -- вас  отправили
в лицей.
     -- Я  мечтал  иметь  товарищей  моего  возраста, -- сказал
Вольф. -- Это тоже сказалось.
     -- И все прошло гладко, -- сказал месье Брюль.
     -- В какой-то степени -- да, -- сказал  Вольф.  --  Но  те
тенденции,  которые  уже  определяли к тому времени мою ребячью
жизнь, развились теперь  вовсю.  Давайте  разберемся.  С  одной
стороны,  лицей  меня  раскрепостил, познакомив с людьми, среда
которых прививала привычки и причуды, существенно  отличные  от
стандартов  среды моей; как следствие это привело к сомнению во
всем и вся и выбору среди всех возможностей именно той,  что  в
наибольшей  степени  меня  удовлетворяла, чтобы сделать из меня
личность.
     -- Без сомнения, -- сказал месье Брюль.
     -- С другой стороны, -- продолжал  Вольф,  --  лицей  внес
свою лепту в развитие тех черт моего характера, о которых я уже
говорил  месье  Перлю:  стремление к героизму, с одной стороны,
физическая   изнеженность   --   с   другой,   и    последующее
разочарование, обусловленное моей неспособностью дойти до конца
ни в том, ни в другом.
     -- Ваша  склонность  к  героизму  побуждала вас домогаться
первенства, -- сказал месье Брюль.
     -- Ну а моя  лень  не  оставляла  мне  никаких  шансов  на
постоянное преуспеяние в этом, -- сказал Вольф.
     -- Тем  самым  уравновешивая жизнь, -- сказал месье Брюль.
-- Что в этом плохого?
     -- Это  равновесие  неустойчиво,  --  заверил  Вольф.   --
Ускользающее   равновесие.  Система,  все  действующие  силы  в
которой равны нулю, подошла бы мне куда лучше.
     -- Что может быть  устойчивей...  --  начал  месье  Брюль,
потом  как-то  чудно  посмотрел  на  Вольфа  и  более ничего не
сказал.
     -- Мое лицемерие лишь преумножилось, -- не моргнув  глазом
продолжал  Вольф,  --  я  не  был притворщиком, скрывающим свои
мысли,   лицемерие    ограничивалось    моей    работой.    Мне
посчастливилось  быть  одаренным, и я притворялся, что тружусь,
хотя на самом деле я превосходил средний уровень  без  малейших
усилий. Но одаренных не любят.
     -- Вы хотите, чтобы вас любили? -- с невинным видом сказал
месье Брюль.
     Вольф побледнел, и его лицо, казалось, замкнулось.
     -- Оставим это, -- сказал он. -- Мы обсуждаем учебу.
     -- В  таком  случае  поговорим  об  учебе, -- сказал месье
Брюль.
     -- Задавайте мне вопросы, -- сказал Вольф, -- и я отвечу.
     -- В каком смысле, -- тут же спросил месье Брюль,  --  вас
сформировало  ваше  обучение?  Только прошу, не ограничивайтесь
ранним детством. Каков был итог всей этой работы -- ибо с вашей
стороны налицо и работа, и усидчивость,  может  быть  показная,
конечно;  однако постоянство привычек не может не подействовать
на индивидуума, если оно продолжается достаточно долго.
     -- Достаточно  долго...  --  повторил  Вольф.  --  Что  за
голгофа!  Шестнадцать  лет...  шестнадцать лет задом на жестких
скамьях, шестнадцать лет чередующихся  махинаций  и  честности.
Шестнадцать лет скуки -- и что же от них осталось? Разрозненные
ничтожные  образы...  запах  новых  учебников первого сентября,
разрисованные листки конспектов, тошнотворное брюхо рассеченной
на практике лягушки, от которого  несет  формалином,  последние
дни  учебного  года,  когда  вдруг замечаешь, что преподаватели
тоже люди, поскольку они хотят поскорее уехать на  каникулы,  и
народу  уже  меньше.  И  все  эти  немыслимые  страхи  накануне
экзаменов, причин которых теперь уже не  понять...  Постоянство
привычек...  этим  оно  и ограничивалось... но знаете ли, месье
Брюль,  гнусно  навязывать  детям  постоянные  привычки  --  на
шестнадцать лет! Время исковеркано, месье Брюль. Истинное время
-- это   не   механическое   коловращение,   подразделенное  на
совершенно равные часы...  истинное  время  субъективно...  его
носят  в  себе...  Поднимайтесь-ка  каждое утро в семь часов...
Ешьте в полдень, ложитесь спать в девять вечера... и никогда  у
вас  не  будет  вашей,  вашей собственной ночи... никогда вы не
узнаете, что есть такой миг, когда, словно море,  распростертое
в  паузе  между  отливом и приливом, смешиваются и растворяются
друг в друге ночь и день, образуя отмель  лихорадки,  наподобие
той,  другой отмели, что образуют, впадая в океан, реки. У меня
украли шестнадцать лет ночи, месье Брюль. В пятом  классе  меня
заставили  поверить,  что  единственная  моя  цель -- перейти в
шестой... в последнем  мне  позарез  нужно  было  хорошо  сдать
выпускные экзамены... потом диплом... Да, я верил, месье Брюль,
что  у  меня  есть  цель... а у меня не было ничего... я шел по
коридору без конца  и  без  начала  на  буксире  у  безмозглых,
ведомых  другими  безмозглыми.  Жизнь  заворачивают  в  ослиные
шкуры. Как вкладывают в облатку горькие  порошки,  чтобы  легче
было их проглотить... но видите ли, месье Брюль, теперь я знаю,
что мне понравился бы истинный вкус жизни.
     Ничего  на  это  не  сказав, месье Брюль потер руки, затем
вытянул  пальцы  и  резко  щелкнул  суставами;  как  неприятно,
подумал Вольф.
     -- Вот   почему  я  плутовал,  --  заключил  Вольф.  --  Я
плутовал... чтобы остаться всего лишь  тем,  кто  размышляет  в
своей  клетке,  ибо  я  все  же  был  в  ней вместе с теми, кто
оставался безучастным... и вышел из  нее  ни  секундой  раньше.
Конечно,  они  в  результате уверовали, что я подчинился, что я
стал как они, можно было не волноваться о  чужом  мнении...  И,
однако,  все  это  время  я  жил  вне...  я был ленив и думал о
другом.
     -- Послушайте, -- сказал месье Брюль, -- я не вижу в  этом
никакого  плутовства.  Неважно,  ленились  вы  или  нет,  вы же
завершили курс обучения -- и притом в числе первых. Сколько  бы
вы ни думали о чем-то постороннем, в этом нет вашей вины.
     -- Я же теперь изношен, месье Брюль, -- сказал Вольф. -- Я
ненавижу годы учебы, потому что они меня износили. А я ненавижу
износ.
     Он хлопнул ладонью по столу.
     -- Взгляните,  --  сказал он, -- на этот старый стол. Все,
что окружает учебу, такое же, как он. Старые  вещи,  грязные  и
пыльные. Шелушащиеся картины с осыпающейся краской. Полные пыли
лампы,  загаженные  мухами.  Всюду  чернильные  пятна.  Дыры  в
искромсанных перочинными  ножами  столах.  Витрины  с  чучелами
птиц,  рассадниками  червей.  Кабинеты  химии, которые смердят,
жалкие затхлые спортзалы, шлак  во  дворах.  И  старые  кретины
преподаватели.  Выжившие  из  ума маразматики. Школа слабоумия.
Просвещение... И вся эта рухлядь скверно стареет. Обращается  в
проказу.   Поверхности   изнашиваются,   и  видна  подноготная.
Омерзительная материя.
     Казалось, что месье Брюль слегка насупился, а его  длинный
нос подозрительно сморщился -- возможно, в знак осуждения.
     -- Мы все изнашиваемся... -