я мимо, она прихватила с тарелки пригоршню вишен,  и
Вольф  посторонился, чтобы дать ей выйти. Их тела погрузились в
ночь. Небо было омыто тенью, зыбкое, непостоянное, как  брюшина
черного  кота  в  разгаре пищеварения. Вольф держал Хмельмаю за
руку, они шли по дорожке, усыпанной гравием, и  тот  скрипел  у
них  под  ногами, издавая пронзительные нотки, словно кремневые
колокольчики. Споткнувшись о  край  газона,  Вольф  вцепился  в
Хмельмаю.  Та  подалась,  они,  потеряв  равновесие, уселись на
траву и, обнаружив, какая она теплая, растянулись бок о бок, не
касаясь друг  друга.  Ночь,  содрогнувшись,  обнажила  внезапно
несколько  звезд.  Хмельмая  грызла  вишни,  было  слышно,  как
свежий,  душистый  сок  брызжет  ей   в   рот.   Вольф   совсем
распластался  по  земле,  его  руки  теребили и комкали пахучие
былинки. Он так и заснул бы.
     -- Ну как, веселишься. Хмель? -- спросил он.
     -- Да... -- с сомнением в голосе сказала Хмельмая.  --  Но
Сапфир...  сегодня  он  какой-то странный. Не осмеливается меня
обнять. Все время оборачивается, будто там кто-то есть.
     -- Ну теперь-то все  уладится,  --  сказал  Вольф.  --  Он
просто заработался.
     -- Надеюсь,  что  так  оно и есть, -- сказала Хмельмая. --
Что этому пришел конец.
     -- Главное сделано, -- сказал Вольф. --  Ну  а  завтра  --
завтра я ее испытаю.
     -- О! Я бы тоже хотела туда, -- сказала Хмельмая. -- Вы не
возьмете меня с собой?
     -- Не  могу,  --  сказал Вольф. -- Теоретически она служит
совсем не для этого. И кто знает, что окажется позади? Тебе  не
любопытно?
     -- Нет,  --  сказала она. -- Я слишком ленива. И к тому же
почти всегда довольна -- какое уж тут любопытство.
     -- Ты -- сама нежность, -- сказал Вольф.
     -- Почему вы мне это говорите, Вольф? -- спросила Хмельмая
певучим голосом.
     -- Я ничего не говорил, -- пробормотал Вольф. --  Дай  мне
вишен.
     Он  почувствовал, как прохладные пальцы ласкают его лицо в
поисках рта и протискивают вишенку между  губ.  Перед  тем  как
раскусить, он несколько мгновений согревал ее и успел обглодать
верткую косточку. Хмельмая была совсем рядом с ним, и аромат ее
тела смешивался с благоуханием земли и травы.
     -- Как  ты  замечательно  пахнешь. Хмель, -- сказал он. --
Мне нравятся твои духи.
     -- Я ими не пользуюсь, -- ответила Хмельмая.
     Она глядела, как звезды гоняются в небе одна за другой и с
ослепительными вспышками соединяются друг с другом. Три из них,
в вышине, справа, подражали восточному танцу. Время от  времени
их заслоняли извивы ночи.
     Вольф  медленно повернулся, чтобы сменить положение. Он ни
на секунду не хотел отрываться от  травы.  Правая  его  рука  в
поисках  опоры  наткнулась  на  шерстку  какого-то неподвижного
зверька. Вольф изо всех сил таращил  глаза,  силясь  разглядеть
его в темноте.
     -- У меня под боком нежный звереныш, -- сказал он.
     -- Спасибо!.. -- ответила Хмельмая.
     И почти неслышно рассмеялась.
     -- Я  не  о  тебе, -- сказал Вольф. -- А, теперь вижу. Это
крот... или кротенок. Он не шевелится, но он живой... а  ну-ка,
послушай, я его сейчас приласкаю.
     Кротенок   замурлыкал.   Его   крохотные   красные  глазки
сверкали, как белые сапфиры. Вольф сел и положил его  на  грудь
Хмельмае,  в  то  самое  место,  где начинается, или кончается,
смотря откуда идти, платье, как раз между грудей.
     -- Такой мягкий, -- засмеялась Хмельмая. -- Как хорошо.
     Вольф повалился обратно на траву. Он уже привык к  темноте
и  стал  кое-что  в ней различать. Перед ним всего в нескольких
сантиметрах покоилась рука  Хмельмаи,  светлая  и  гладкая.  Он
придвинулся  и  слегка  коснулся  губами  затаенной впадинки на
сгибе у локтя.
     -- Хмель... ты прекрасна.
     -- Не знаю... -- прошептала она.  --  Как  хорошо.  Может,
поспим здесь?
     -- Можно, -- сказал Вольф. -- Я уже думал об этом.
     Его щека прижалась к плечу Хмельмаи, еще слегка угловатому
от избытка юности.
     -- Проснемся все в кротах, -- опять заговорила она.
     И  снова  засмеялась  своим  низким,  глубоким,  чуть-чуть
приглушенным смехом.
     -- Трава так хорошо пахнет, -- сказал Вольф.  --  Трава  и
ты.  Здесь  полно цветов. Но откуда же запах ландышей? Их время
уже прошло.
     -- Я их помню, -- сказала Хмельмая. -- Прежде  было  много
ландышей,  целые  поля,  такие  густые, будто их подстригли под
бобрик. Садишься посреди и рвешь их, не  вставая.  Кругом  одни
ландыши.  А  здесь другое растение, с цветами, словно маленькие
кругляшки оранжевой плоти. Не знаю, как оно называется.  А  под
головой  у  меня  фиалки-траурницы,  а  там,  у  другой руки --
асфодели.
     -- Ты уверена? -- спросил словно бы издалека Вольф.
     -- Нет, -- сказала Хмельмая. -- Я их никогда не видела,  а
так  как  я люблю и это название, и эти цветы, то я и соединила
их вместе.
     -- Так всегда и поступают, -- сказал Вольф.  --  Соединяют
то,  что  любят. Вот и выходит, что если бы так не любили себя,
то всегда были бы одиноки.
     -- Сегодня вечером мы совсем одиноки, -- сказала Хмельмая.
-- Оба одиноки.
     Она вздохнула от удовольствия.
     -- До чего хорошо, -- прошептала она.
     -- И это не сон, -- сказал Вольф.
     Они замолчали. Хмельмая нежно ласкала кротенка, который от
удовольствия урчал, как и полагается крохотному  кротенку.  Над
ними  открывались пустые дыры, преследуемые подвижной темнотой,
временами скрывавшей звезды от  их  взгляда.  Они  заснули,  не
разговаривая,  прижавшись  к  знойной земле, в аромате кровавых
цветов. Начинало светать.  Из  дома  доносился  невнятный  гул,
изысканный,  как  голубая саржа. Стебелек травы гнулся под едва
уловимым дыханием Хмельмаи.

     ГЛАВА VI

     Устав дожидаться пробуждения Лиль,  каковое  вполне  могло
состояться   лишь   к   вечеру,   Вольф  оставил  рядом  с  ней
нацарапанную на скорую руку записку и, облачившись в специально
задуманный для игры в пентюх зеленый костюм, вышел на прогулку.
     По  пятам  за  ним  тащился  сенатор  Дюпон,   запряженный
горничной  в  маленькую  тележку,  куда  были  сложены  шары  в
шарохранительнице,     шарохранительница     в      шароносице,
лопатки-поскребыши  и  остроколье,  не  говоря  уже  о счетчике
ударов и воздушном  змеевике-отсоснике  для  подъема  шаров  из
самых  глубоких  лунок. В перекинутом через плечо футляре Вольф
нес свои пентюклюшки:  одну  --  широкоугольную,  другую  --  с
затупившимся  углом  и  еще  одну,  которой  никто  никогда  не
пользовался, но которая очень ярко блестела.
     Было  одиннадцать  часов.  Вольф  чувствовал  себя  вполне
отдохнувшим,  но  Лиль  танцевала без передышки до самого утра.
Сапфир, должно быть, работал над машиной.  Хмельмая,  вероятно,
тоже спала.
     Сенатор бранился, как сам черт. Он терпеть не мог пентюх и
уж совсем  не  переваривал  тележку,  которую  Вольф  время  от
времени  заставлял  его  таскать,  считая,  что  в   результате
подобных упражнений брюхо сенатора должно опасть. Душа сенатора
Дюпона  была  подернута траурным крепом, ну а брюху его никогда
не опасть, уж  больно  оно  раздуто.  Через  каждые  три  метра
сенатор останавливался и потреблял очередной пучок пырея.
     Площадка   для   пентюхов  простиралась  у  самой  границы
Квадрата, за южной стеной. Трава здесь была уже не  красной,  а
прелестного искусственного зеленого цвета, украшенная к тому же
перелесками  и  пустошами  для косоглазых кроликов. Здесь можно
было тюхать часами, не поворачивая вспять; это составляло  одну
из  главных  прелестей  места.  Вольф шел быстрым шагом, смакуя
бодрящий воздух свежеиспеченного утра. То  и  дело  он  окликал
сенатора Дюпона и подтрунивал над ним.
     -- Ты  все  еще  голоден?  --  спросил  он,  когда сенатор
набросился на особенно хорошо уродившийся кустик пырея. -- Надо
будет сказать, чтобы тебе его время от времени давали.
     -- Ладно-ладно, -- пробормотал сенатор. -- Как  не  стыдно
насмехаться  над  старым  горемыкой,  которому едва достает сил
влачить свое тело и которого заставляют сверх  того  тащить  за
собой тяжеленные повозки.
     -- Тебе это просто необходимо, -- сказал Вольф. -- Иначе у
тебя отрастет брюхо. Потом вылезет шерсть, ты подцепишь чумку и
в конце концов запаршивеешь.
     -- Для  всего этого свинства, что мне приходится делать, я
сойду и таким, -- сказал сенатор. -- А горничная в любом случае
выдерет всю шерсть,  что  у  меня  останется,  с  рвением  меня
причесывая.
     Вольф шагал впереди, засунув руки в карманы, и говорил, не
оглядываясь.
     -- Ну  а  все же, -- сказал он. -- Предположим, что кто-то
обоснуется здесь по соседству  с  нами  и  что  у  него  будет,
скажем... сучка...
     -- Этим  меня не пронять, -- сказал сенатор, -- я от всего
уже освободился.
     -- Кроме пырея, -- сказал Вольф. -- Странный вкус. Лично я
предпочел бы симпатичную маленькую сучку.
     -- Валяйте, не отказывайте себе в этом, -- сказал сенатор.
-- Я не ревнив. Вот потроха чуть барахлят.
     -- Но когда ты жрал все это, -- сказал  Вольф,  --  в  тот
момент, в конце концов, тебе же это нравилось.
     -- Гм...  --  сказал  сенатор.  -- За исключением земляной
кашицы и горчицы в ухе. Прочее было вполне сносно.
     -- Тебе лишь надо постоять за себя, -- сказал Вольф. -- Ты
вполне мог бы заставить ее себя уважать.
     -- Какое уж там уважение! -- сказал сенатор. --  Я  старый
вонючий пес и жру целый день без передыха. Ик!.. -- добавил он,
поднося  дряблую  лапу  к  морде...  --  Прошу  прощения,  я на
секундочку... Какой превосходный пырей... Он действует, да  еще
как...  Если  вас  не  затруднит,  отцепите тележку, боюсь, она
может мне помешать.
     Вольф наклонился и освободил сенатора от кожаной  упряжки.
Уткнувшись  носом в землю, сенатор умчался на поиски кустика, с
одной стороны  --  наделенного  соответствующим  запахом,  а  с
другой  --  пригодного, чтобы скрыть от глаз Вольфа ту позорную
деятельность, которая вот-вот воспоследует.  Вольф  остановился
его подождать.
     -- Не спеши, -- сказал он. -- У нас есть время.
     Целиком  поглощенный  тем,  чтобы икать в такт, сенатор не
отвечал. Вольф уселся прямо на землю и, подтянув к себе пятки и
обняв колени руками, принялся раскачиваться взад-вперед.  Чтобы
повысить   содержательность   этого  действия,  он  с  чувством
замурлыкал сентиментальную мелодию.
     За этим занятием и обнаружила его минут через  пять  Лиль.
Сенатору  было  никак  не  облегчиться,  и  Вольф уже собирался
постучать его по спине. Поспешные шага Лиль остановили  Вольфа:
кто  это  --  он знал и не глядя. На ней было платье из тонкого
полотна, а распущенные волосы прыгали у нее по плечам. Повиснув
на шее Вольфа, она опустилась рядом с ним на колени и зашептала
ему на ухо:
     -- Почему ты меня не подождал? Что же это за каникулы?
     -- Мне не хотелось тебя будить, -- сказал Вольф. -- У тебя
был усталый вид.
     -- Я очень устала, -- сказала она. -- Ты и  в  самом  деле
хотел потюхать сегодня утром?
     -- Скорее  я хотел чуть-чуть пройтись, -- сказал Вольф. --
И сенатор тоже, но по пути он изменил свое мнение.  Так  что  я
готов на все твои предложения.
     -- Ты  так  любезен,  -- сказала Лиль. -- Я как раз пришла
тебе сказать, что совсем забыла об одной очень важной вылазке в
город, так что ты в  результате  можешь  потюхать  безо  всяких
угрызений совести.
     -- У тебя есть еще минут десять? -- спросил Вольф.
     -- Я  на  бегу,  --  объяснила  Лиль.  --  Я спешу, у меня
свидание.
     -- У тебя есть еще минут десять? -- спросил Вольф.
     -- Конечно, -- сказала Лиль. -- Бедный сенатор.  Я  так  и
знала, что он заболеет.
     -- Не заболеет, -- удалось выдавить из себя сенатору из-за
своего куста. -- Отравится, это совсем другое дело.
     -- Ну вот! -- запротестовала Лиль. -- Скажи еще, что кухня
была плоха.
     -- Земля  --  была,  -- пробубнил сенатор и вновь принялся
подтявкивать.
     -- Прогуляемся вместе, пока я не ушла, -- сказала Лиль. --
Куда пойдем?
     -- Куда глаза глядят, -- сказал Вольф.
     Он поднялся  вместе  с  Лиль  и  забросил  свои  клюшки  в
тележку.
     -- Я  вернусь,  --  сказал  он  сенатору. -- Не спеши и не
переутомляйся.
     -- Не волнуйтесь, -- сказал сенатор. -- Боже мой!  У  меня
трясутся лапы, что за ужас.
     Они  шли  по  солнцепеку. Просторные лужайки вклинивались,
как заливы, в мрачно-зеленые боры. Издали казалось, что деревья
прижимаются друг к дружке, и хотелось быть одним из них.  Сухая
травянистая  почва  медленно повышалась, и площадка для пентюха
осталась  слева  от  них  и   чуть   внизу.   Два-три   пентюха
добросовестно тюхали, используя все подобающие принадлежности.
     -- Ну а вчера, -- сказал Вольф, -- вчера тебе было весело?
     -- Очень, -- сказала Лиль, -- я все время танцевала.
     -- Я  видел,  --  сказал  Вольф,  --  с Ляписом. Я страшно
ревнив.
     Они взяли вправо, чтобы войти  в  лес.  Было  слышно,  как
зеленые еще дятлы стучали на короткой ноге друг на друга, играя
в морзянку.
     -- Ну  а  ты  что  поделывал  с  Хмельмаей?  --  перешла в
наступление Лиль.
     -- Спал в траве, -- ответил Вольф.
     -- Она хорошо целуется? -- спросила Лиль.
     -- Дуреха, -- сказал Вольф, -- я об этом и не думал даже.
     Лиль засмеялась и прижалась  к  нему,  стараясь  шагать  в
ногу, что вынуждало ее очень сильно раздвигать бедра.
     -- Мне бы хотелось, чтобы каникулы были всегда, -- сказала
она. -- Я бы все время гуляла с тобой.
     -- Тебе  бы  это  тут  же  приелось,  --  сказал Вольф. --
Видишь, тебе уже нужно куда-то бежать.
     -- Это не так, -- сказала  Лиль.  --  Чистая  случайность.
Зато  ты  предпочитаешь  свою  работу.  Ты  без  нее не можешь.
Отсутствие работы сводит тебя с ума.
     -- С ума меня сводит вовсе не отсутствие работы, -- сказал
Вольф. -- Я таков от природы. Хоть у меня и все дома, мне не по
себе.
     -- Если только не спишь с Хмельмаей, -- сказала Лиль.
     -- Или с тобой, -- сказал Вольф. -- Но сегодня утром спала
ты, и я предпочел уйти.
     -- Почему? -- спросила Лиль.
     -- Иначе, -- сказал Вольф, -- я бы тебя разбудил.
     -- Почему? -- невинно повторила Лиль.
     -- Вот почему, -- сказал Вольф.
     Слово у него не разошлось с делом, и  они  растянулись  на
лесной траве.
     -- Не здесь, -- сказала Лиль, -- здесь слишком людно.
     Не похоже было, что она хоть немного верит своему доводу.
     -- После этого ты уже не сможешь тюхать, -- сказала она.
     -- Я  люблю  и  эту  игру, -- прошептал Вольф ей на ухо, к
тому же вполне съедобное.
     -- Были бы у тебя всегда каникулы...  --  вздохнула  почти
счастливая   Лиль,   а  затем  и  совершенно  счастливая  между
разноглубокими вздохами и некоторой активностью.
     Она снова открыла глаза.
     -- Я так, так их люблю, -- закончила она свою мысль.
     Вольф нежно поцеловал ее ресницы, чтобы подчеркнуть грусть
даже и сугубо локального разъединения.
     -- Куда ты бежишь? -- спросил он.
     -- Так, забегу в одно место, -- сказала  Лиль.  --  Пойдем
быстрее... Я опаздываю.
     Она  поднялась, схватила его за руку. Они припустили бегом
к  тележке.  Обессилевший  сенатор  Дюпон  валялся  на   земле,
раскинув все четыре лапы, и пускал на камни слюну.
     -- Вставай, сенатор, -- сказал Вольф. -- Пойдем тюхать.
     -- Пока, -- сказала Лиль. -- Возвращайся пораньше.
     -- А ты? -- сказал Вольф.
     -- Я скоро буду! -- прокричала Лиль на бегу.

     ГЛАВА VII

     -- Гм-м-м... прекрасный удар! -- оценил сенатор.
     Шар  взлетел  очень высоко, и в небе повис прочерченный им
кильватерный след из рыжего дымка. Вольф опустил клюшку, и  они
отправились дальше.
     -- Да, -- равнодушно сказал Вольф, -- я прогрессирую. Если
бы я тренировался регулярно...
     -- Никто вам в этом не мешает, -- сказал сенатор Дюпон.
     -- Как  ни  верти,  --  ответил  Вольф, -- всегда найдется
кто-нибудь, кто играет лучше тебя. И что тогда? Чего ради?
     -- Ну и что, -- сказал сенатор. -- Это же игра.
     -- Именно потому, -- сказал Вольф, -- что это игра,  нужно
быть первым. Иначе все это глупости и только. Да! К тому же вот
уже  пятнадцать  лет,  как я играю в пентюх... ты что, думаешь,
это меня еще возбуждает...
     Тележка разболтанно вихляла из стороны  в  сторону  позади
сенатора  и  при  первой  же возможности воспользовалась легкой
покатостью, чтобы подкатиться и  исподтишка  стукнуть  его  под
зад. Сенатор запричитал.
     -- О  горе! -- простонал он. -- У меня до поры будет плешь
на заду!..
     -- Не будь таким неженкой, -- сказал Вольф.
     -- И это,  --  сказал  сенатор,  --  в  моем-то  возрасте!
Унизительно!
     -- Немного прогуляться тебе на пользу, -- сказал Вольф, --
уверяю тебя.
     -- Какую  пользу  может  принести  то,  что  досаждает? --
спросил сенатор.
     -- Но досаждает все, -- сказал Вольф, -- и что-то  все  же
делается...
     -- О!  --  сказал  сенатор.  -- Под тем предлогом, что вас
ничто не привлекает, вы считаете, что всем все опротивело.
     -- Ну хорошо, -- сказал Вольф, -- вот сию минуту  чего  ты
хочешь?
     -- Ну  а  если  бы этот же вопрос задали вам, -- проворчал
сенатор, -- вам ведь было бы трудно на него  ответить,  не  так
ли?
     Действительно,  Вольф  сразу  не  ответил.  Он  размахивал
клюшкой  и  забавы  ради  обезглавливал  стебли  распердунчиков
кривляющихся,  росших  там  и  сям  на площадке для пентюха. Из
каждого отрубленного стебля извергалась клейкая  струя  черного
сока,  которая  надувалась  в небольшой черный воздушный шарик,
украшенный золотой монограммой.
     -- Трудно бы мне не  было,  --  сказал  Вольф.  --  Просто
сообщил бы тебе, что ничто больше не вызывает во мне желания.
     -- Что-то  новенькое, -- захохотал сенатор, -- ну а как же
тогда машина?
     -- Это скорее от отчаяния, -- в  свою  очередь  усмехнулся
Вольф.
     -- Возможно,  --  сказал  сенатор, -- но ведь вы же не все
перепробовали.
     -- Верно, -- сказал Вольф. -- Еще  не  все.  Но  это  дело
наживное. Прежде всего, необходимо ясное понимание вещей. Ну да
ладно, этак я не догадаюсь, чего же ты хочешь.
     Сенатор посерьезнел.
     -- А вы не будете надо мной смеяться? -- спросил он.
     Уголки его пасти были влажны и подергивались.
     -- Отнюдь,  --  сказал  Вольф.  --  Узнай  я,  что  кто-то
действительно чего-то хочет, у меня бы поднялось настроение.
     -- Мне  только-только  стукнуло  три  месяца,  --   сказал
сенатор  доверительным  тоном,  --  а я уже хотел гав... гав...
гав-виана.
     -- Гавиана, -- рассеянно поправил Вольф.
     И тут же спохватился:
     -- Гавиана!..
     Сенатор вновь осмелел. Его голос окреп.
     -- По крайней мере, -- объяснил он, -- это четкое и  точно
сформулированное  желание. Гавиан, он такой зелененький, у него
такие остренькие кругляжки, а когда его  бросаешь  в  воду,  он
хлюпает. В общем... для меня... гавиан таков.
     -- Так ты хочешь именно его?
     -- Да,  --  гордо  сказал  сенатор. -- У меня в жизни есть
цель, и поэтому я счастлив. Я хочу сказать, был бы счастлив без
этой мерзкой тележки.
     Вольф, принюхиваясь, сделал  несколько  шагов  и  перестал
сшибать головки распердунчиков. Он остановился.
     -- Хорошо,  --  сказал он. -- Я выпрягу тебя из тележки, и
мы пойдем искать  гавиана.  Увидишь,  меняется  ли  что-нибудь,
когда имеешь то, что хочешь.
     Сенатор остановился и оторопело заржал.
     -- Как? -- сказал он. -- Вы это сделаете?
     -- Я же сказал...
     -- Только без шуток, -- у сенатора перехватило дыхание. --
Не нужно подавать такую надежду старому, усталому псу...
     -- Тебе везет, ты чего-то хочешь, -- сказал Вольф, -- ну а
я собираюсь тебе помочь, это так естественно...
     -- Блин! -- сказал сенатор. -- В богословии это называется
забавной метафизикой.
     Во  второй  раз  Вольф наклонился и высвободил сенатора из
постромок.  Оставив