ело
кончилось тем, что он поранился, упав на свой же нож.  Хмельмая
утверждает,  что  он  ударил  себя  ножом  специально,  но  это
наверняка несчастный случай. Там якобы было полно людей, все на
одно лицо, но все они исчезли,  как  только  Ляпис  умер.  Бред
какой-то... Вроде истории про лунатика, который ходит во сне.
     -- Раз все равно приходится ходить, -- сказал Вольф, -- то
хорошо бы это использовать как-то еще. Например, спать на ходу.
     -- И  гром  разразил  его комнату, -- сказала Лиль. -- Все
исчезло, и он сам тоже.
     -- Хмельмаи, выходит, там не было?
     -- Она как раз спустилась  вниз  за  помощью,  --  сказала
Лиль.
     Вольфу   подумалось,   что   у   грома   были  причудливые
последствия.
     -- У грома были странные последствия, -- сказал он.
     -- Да, -- сказала Лиль.
     -- Я вспоминаю, -- сказал Вольф, -- как однажды,  когда  я
охотился  на  лис,  была  гроза,  и лис превратился в дождевого
червя.
     -- А!.. -- сказала Лиль безо всякого интереса.
     -- А в другой раз, -- сказал Вольф, -- на  дороге  человек
оказался совершенно раздет и выкрашен в синий цвет. К тому же и
форма  его  изменилась.  Его принимали за автомобиль. И когда в
него садились, он ехал.
     -- Да, -- сказала Лиль.
     Вольф замолк. Нет больше Ляписа. И  все  равно  надо  было
продолжать  с машиной, это ничего не меняет. Лиль разостлала на
столе скатерть, открыла буфет,  чтобы  достать  приборы.  Взяла
тарелки и бокалы и стала их расставлять.
     -- Подай  мне  большую  хрустальную  салатницу, -- сказала
она.
     Этой   здоровенной   посудиной   Лиль   очень    дорожила.
Прозрачная, тщательно ограненная штуковина, весьма тяжелая.
     Вольф  наклонился  и  взял  салатницу. Лиль уже расставила
почти  все  бокалы.  Он  поднял  салатницу  до  уровня  глаз  и
посмотрел сквозь нее в окно, чтобы увидеть многоцветье спектра.
А  потом  ему это наскучило, и он выпустил ее из рук. Салатница
упала на пол и на высокой ноте обратилась  в  белую,  хрустящую
под ногой пыль.
     Лиль, застыв, смотрела на Вольфа.
     -- Мне все равно, -- сказал он. -- Я сделал это нарочно, и
теперь  вижу, что мне все равно. Даже если это тебя огорчает. Я
знаю, что это тебя сильно огорчает, и,  однако  же,  ничего  не
чувствую. Так что я ухожу. Мне пора.
     Он  вышел,  не  оглянувшись.  За окном проплыл его поясной
портрет.
     Внутри у Лиль все оцепенело, она даже  не  пошевельнулась,
чтобы  его  удержать.  Она  вдруг отчетливо поняла: она уйдет с
Хмельмаей из дому. Они уйдут отсюда без всяких мужчин.
     -- На самом деле, -- сказала она вслух, -- они созданы  не
для нас. Они созданы для себя. Мы им ни к чему.
     Она оставит Маргариту, горничную, обслуживать Вольфа.
     Если он вернется.

     ГЛАВА XXXIII

     Едва  только  за  ним  захлопнулась  дверь  клетки,  Вольф
почувствовал, как его  охватила  жуткая  тоска;  он  задыхался,
затвердевший воздух едва проникал в его жадные легкие, железное
кольцо  сжало  виски. Легкие нити прошлись по его лицу, и вдруг
он очутился в воде, пропитанной песком мелководья. Над собой он
увидел голубую мембрану воздуха,  стал  отчаянно  грести,  мимо
скользнул  затянутый  в  белый шелк силуэт. Простейший рефлекс:
перед тем как выплыть, он пригладил рукой волосы. Он  вынырнул,
мокрый,  бездыханный,  --  и увидел перед собой улыбку и темные
кудрявые волосы девушки, густо иззолоченной солнцем. Она  плыла
брассом  к  берегу  -- он сделал полуоборот и поплыл за ней. Он
заметил, что двух старых дам там уже не было. Зато в  некотором
отдалении  посреди  пляжа  торчала одинокая кабинка, которую он
прежде не замечал. Ею  он  займется  попозже.  Он  выбрался  на
желтый  песок  и  подошел  к  девушке.  Та,  встав  на  колени,
развязывала на спине завязки своего купальника, чтобы посильнее
загореть. Вольф повалился на песок рядом с ней.
     -- Где ваша бляха? -- спросил он.
     Она протянула левую руку.
     -- Я ношу ее на запястье, -- сказала она. --  Это  не  так
официально. Меня зовут Карла.
     -- Вы  пришли  закончить  интервью?  --  с  легкой горечью
спросил Вольф.
     -- Да, -- сказала Карла. -- Может быть, вы скажете мне то,
чего не захотели говорить моим тетушкам.
     -- Эти две дамы -- ваши тетушки? -- спросил Вольф.
     -- По крайней мере у них такой вид, -- сказала  Карла.  --
Вы не находите?
     -- Гнусные клопихи, -- сказал Вольф.
     -- Н-да, -- сказала Карла, -- прежде выбыли куда любезней.
     -- Старые свиньи, -- сказал Вольф.
     -- Ну!  --  сказала  Карла.  -- Вы преувеличиваете. Они не
требовали от вас ничего сального.
     -- Они сгорали от желания что-нибудь  такое  услышать,  --
сказал Вольф.
     -- Кто   же   все-таки  достоин  вашей  привязанности?  --
спросила Карла.
     -- Не знаю, -- сказал Вольф. -- Была пташка, которая  жила
в  розовых  кустах, карабкавшихся к моему окну, она будила меня
по утрам, негромко стучась клювом в  окно.  Была  серая  мышка,
которая  приходила  ночью прогуляться возле меня и полакомиться
сахаром, я оставлял его ей на ночном  столике.  Была  черная  с
белым  кошка,  которая  никогда  меня  не  покидала  и  спешила
предупредить родителей, если я лез на слишком высокое дерево.
     -- Только животные, -- констатировала Карла.
     -- Именно поэтому  я  и  старался  доставить  удовольствие
сенатору, -- объяснил Вольф. -- Из-за пташки, мышки и кошки.
     -- Скажите,  --  спросила  Карла,  -- вам было мучительно,
когда вы были влюблены в девушку... я хочу сказать, страстно...
мучительно ее не иметь?
     -- Да, было, -- сказал Вольф, -- а потом переставало быть,
поскольку я находил пошлым горевать и не  умирать  от  этого  и
уставал быть пошлым.
     -- Вы  сопротивлялись своим желаниям, -- сказала Карла. --
Так странно... почему вы не давали себе воли?
     -- Мои желания всегда впутывали в игру кого-то другого, --
сказал Вольф.
     -- И конечно, вы никогда не умели читать  во  взгляде,  --
заключила Карла.
     Он  поглядел  на  нее:  она  была  совсем  рядом,  свежая,
золоченая, курчавые ресницы затеняли ее желтые глаза. Ее глаза,
в которых он читал теперь лучше, чем в раскрытой книге.
     -- Книга, -- сказал он, чтобы избавиться от  испытываемого
притяжения, -- не обязательно написана на понятном языке.
     Карла, по-прежнему глядя на него, засмеялась, выражение ее
лица изменилось. Теперь было слишком поздно. Явно.
     -- Вы  всегда  могли  сопротивляться  своим  желаниям,  --
сказала она. -- И теперь можете. Из-за этого-то  вы  и  умрете,
отчаявшись.
     Она встала, потянулась и вошла в воду. Вольф следил за нею
взглядом,  пока  ее  коричневая  головка не исчезла под голубым
настилом моря. Он не понимал. Он подождал чуть-чуть.  Никто  не
появился.
     В  отупении  он  поднялся в свою очередь. Ему подумалось о
Лиль, о жене. Кем, как не чужаком, был  он  для  нее?  Или  уже
мертвецом?
     Размякший  на  солнцепеке  Вольф  шагал  по мягкому песку.
Отчаявшийся, опустошенный -- самим собой.  Он  шел,  размахивая
руками,  потея  под кровожадным солнцем. Перед ним нарисовалась
тень, отбрасываемая  кабинкой.  Он  укрылся  в  ней.  Это  была
сторожка  с  проделанным в стенке окошечком, позади которого он
разглядел совсем дряхлого служителя в желтом канотье, с жестким
воротничком и узеньким черным галстуком.
     -- Что вы тут делаете? -- спросил старик.
     -- Жду,  чтобы  вы  меня  опросили,   --   сказал   Вольф,
машинально прислоняясь к окошечку.
     -- Вы должны заплатить мне налог, -- сказал служитель.
     -- Какой налог? -- спросил Вольф.
     -- Вы купались, нужно заплатить налог.
     -- Чем? -- сказал Вольф, -- У меня нет денег.
     -- Вы должны заплатить мне налог, -- повторил тот.
     Вольф  силился  сообразить.  Тень от сторожки пошла ему на
пользу. Без сомнения, это последний пункт.  Или  предпоследний,
чертов план.
     -- Как ваше имя? -- спросил Вольф.
     -- Налог... -- потребовал в свою очередь старик.
     -- Никакого налога, -- сказал он. -- Мне только и остается
-- уйти, не заплатив.
     -- Нет,  --  сказал другой. -- Вы же не один на свете. Все
платят налог, нужно делать как все.
     -- Для чего вы служите? -- спросил Вольф.
     -- Для сбора налогов, -- сказал старичок.  --  Я  выполняю
свою работу. У вас есть ваша? Чему служите вы сами?
     -- Достаточно просто существовать... -- сказал Вольф.
     -- Вовсе  нет,  --  ответил  старик.  -- Нужно делать свою
работу.
     Вольф легонько нажал на сторожку. Держалась она не слишком
крепко.
     -- Послушайте,  --  сказал  Вольф,  --  пока  я  не  ушел.
Последние  разделы плана, все идет хорошо. Так что я сделаю вам
подарок. Кое-что слегка изменю.
     -- Выполнять  свою  работу,   --   повторил   старик,   --
обязательно.
     -- Никакой  работы,  никакой безработицы, -- сказал Вольф.
-- Так или нет?
     -- Налог, -- сказал  старик.  --  Платите  налог.  Никаких
толкований.
     Вольф ухмыльнулся.
     -- Я  потрафлю своим инстинктам, -- напыщенно произнес он.
-- В первый раз. Нет, во второй, по правде говоря. Я уже разбил
хрустальную салатницу. А сейчас вы увидите, как наружу вырвется
главная страсть моего существования: ненависть к бесполезному.
     Он поднапружился, как аркбутан, сделал резкое усилие --  и
сторожка  опрокинулась. Старичок в своем канотье остался сидеть
на стуле.
     -- Моя сторожка, -- сказал он.
     -- Ваша сторожка валяется на земле, -- ответил Вольф.
     -- У вас будут неприятности, -- сказал старик. -- Я  подам
рапорт.
     Рука  Вольфа  обрушилась туда, откуда торчала шея старика,
тот застонал. Вольф заставил его встать.
     -- Пошли, -- сказал он. -- Составим рапорт вместе.
     -- Оставьте меня, -- запротестовал, сопротивляясь, старик.
-- Сейчас же оставьте меня в покое, или я позову на помощь.
     -- Кого? -- спросил Вольф. --  Идите  со  мной.  Пройдемся
немного. Нужно выполнять свою работу. Моя -- это, прежде всего,
вас выгулять.
     Они вышагивали по песку, Вольф, как коршун, вцепился в шею
сгорбившегося  старика,  желтые  ботинки  которого  то  и  дело
оступались. Солнце свинцом давило на Вольфа и его спутника.
     -- Прежде  всего  вас  выгулять,  --  повторил  Вольф.  --
Потом... шваркнуть о землю.
     Что он и сделал. Старик скулил от страха.
     -- Потому  что  вы  бесполезны,  -- сказал Вольф. -- И мне
мешаете. А я теперь собираюсь  избавиться  от  всего,  что  мне
мешает.  От всех воспоминаний. От всех препятствий. Вместо того
чтоб    сгибаться,    превозмогать    себя,     изматываться...
изнашиваться...  потому  что я изнашиваюсь, вы слышите меня! --
завопил Вольф. -- Я уже старше вас.
     Он опустился на колени  рядом  со  старым  месье,  который
глядел  на него полными ужаса глазами и разевал челюсти, словно
выброшенная на сушу рыба.
     А потом Вольф захватил пригоршню  песка  и  запихал  ее  в
беззубый рот.
     -- Одну за детство, -- сказал он.
     Старик отхаркнул и, поперхнувшись, пустил слюну.
     Вольф зачерпнул вторую горсть.
     -- Одну за религию.
     На третьей старик начал бледнеть.
     -- Одну  за  образование,  --  сказал  Вольф. -- И одну за
любовь. И глотайте-ка все, глотайте, старый козел.
     Левой  рукой  он  пригвоздил  к  земле  жалкую  развалину,
которая задыхалась, испуская придушенное урчание.
     -- Еще  одну,  --  сказал он, пародируя месье Перля, -- за
вашу деятельность в качестве ячейки социального организма.
     Его правая, сомкнутая в кулак  рука  уминала  песок  между
деснами жертвы.
     -- Что   касается  последней,  --  заключил  Вольф,  --  я
приберег ее для ваших последующих метафизических треволнений.
     Старик больше не двигался. Последняя пригоршня  высыпалась
на  его  почерневшее  лицо;  песок собрался в глубоких впадинах
глаз, прикрывая их -- налившиеся кровью, вылезшие из  орбит  --
от света.
     -- Что  может  быть  более  одинокого,  чем  мертвец... --
пробормотал   Вольф.   --   Но   и   более   терпимого?   Более
устойчивого...  а,  месье Брюль?.. И что более любезного? Более
приспособленного к своим функциям... более свободного  от  всех
беспокойств?
     Он замер, встал.
     -- Избавляетесь  от  того, что вам мешает, первое очко, --
сказал он, -- и получаете труп. Тем  самым  нечто  совершенное,
ибо   нет   ничего  совершеннее,  законченнее  трупа.  Да,  это
плодотворная операция. Двойной удар.
     Вольф шагал, и солнце исчезало. От земли, волочась  серыми
полотнищами,  исходил  неторопливый  туман.  Скоро Вольф уже не
видел своих ног. Он чувствовал, что почва  становится  твердой,
теперь он шел по сухому камню.
     -- Мертвец,  --  продолжал  Вольф,  --  это  прекрасно. Он
полон. Не имеет памяти. Завершен. Пока не мертв, не завершен.
     Он почувствовал, что земля резко поднимается вверх  крутым
откосом.  Поднялся  ветер  и  рассеял  туман.  Согнувшись в три
погибели,  Вольф  карабкался  и  боролся,  помогая   себе   при
продвижении   руками.   Стемнело,  но  он  различал  над  собой
скалистую, почти отвесную стену, к которой  цеплялись  ползучие
растения.
     -- Разумеется, чтобы забыть, достаточно было подождать, --
сказал  Вольф.  --  Так  бы  и  получилось.  Но  и тут, как и в
остальном, находятся люди, которым ждать невмоготу.
     Он почти прилип к вертикальной стенке и поднимался  совсем
медленно.  Один из его ногтей застрял в трещине камня. Он резко
отдернул руку. Палец начал кровоточить, кровь торопливо  билась
внутри.
     -- И  когда  ждать  невмоготу, -- сказал Вольф, -- и когда
мешаешь сам себе, появляется  повод  и  оправдание  --  и  если
избавишься  от  того,  что  мешает...  от  себя самого... тогда
прикоснешься к совершенству. Круг, который замыкается.
     Его мускулы сокращались в бессмысленных  усилиях,  он  все
поднимался,  прилепившись  к  стене,  как  муха.  В тысяче мест
растения своими стальными когтями разрывали  его  тело.  Тяжело
дыша, обессилев, Вольф приближался к гребню.
     -- Пылающий    можжевельник...   в   камине   из   бледных
кирпичей... -- сказал он еще.
     В этот миг он достиг вершины каменной  стенки  и,  как  во
сне,  почувствовал  у  себя под пальцами холод стальной клетки,
ветер ударил его по лицу.  Голйй  в  вымороженном  воздухе,  он
дрожал и стучал зубами. Под напором неистового шквала ему никак
не удавалось ослабить хватку.
     -- Когда  захочу... -- выдавил он сквозь сжатые зубы. -- Я
всегда мог сопротивляться своим желаниям...
     Он разжал руки, его лицо расслабилось, а мускулы обмякли.
     -- Но умираю я оттого, что их исчерпал...
     Ветер вырвал Вольфа из клетки, и  его  тело  ввинтилось  в
воздух.

     ГЛАВА XXXIV

     -- Итак, -- сказала Лиль, -- собираем пожитки?
     -- Собираем, -- ответила Хмельмая.
     Они  сидели  на кровати в комнате Лиль. У них были усталые
лица. У обеих.
     -- И довольно, больше никаких серьезных мужчин, -- сказала
Хмельмая.
     -- Никаких, -- сказала Лиль.  --  Только  жутких  волокит.
Которые  танцуют,  хорошо  одеваются,  чисто  выбриты  и  носят
розовые шелковые носки.
     -- По мне, так зеленые, -- сказала Хмельмая.
     -- И с автомобилями по двадцать  пять  метров  длиной,  --
сказала Лиль.
     -- Да,   --   сказала   Хмельмая.   --   И   заставить  их
пресмыкаться.
     -- На коленях. И на  пузе.  И  они  оплатят  нам  норковые
манто, кружева, драгоценности и домработниц.
     -- В накрахмаленных фартуках.
     -- И  их не любить, -- сказала Лиль. -- И показать им это.
И никогда не спрашивать, откуда у них деньги.
     -- А  если  они  окажутся  слишком  умными,   --   сказала
Хмельмая, -- их бросить.
     -- Это будет чудесно, -- восхитилась Лиль.
     Она  поднялась  и ненадолго вышла. Потом вернулась, волоча
за собой два огромных чемодана.
     -- Вот, -- сказала она. -- Каждой по одному.
     -- Мне никогда его не заполнить, -- заявила Хмельмая.
     -- Мне  тоже,  --  согласилась  Лиль,  --  но  зато  какой
презентабельный вид. И кроме того, их будет легче нести.
     -- А Вольф? -- вдруг спросила Хмельмая.
     -- Уже  два  дня,  как  он убыл, -- очень спокойно сказала
Лиль. -- Он не вернется. К тому же в нем больше нет надобности.
     -- Моя мечта... -- задумчиво сказала Хмельмая,  --  теперь
моя мечта -- выйти замуж за богатого педераста.

     ГЛАВА XXXV

     Солнце  стояло  уже  высоко  в небе, когда Лиль и Хмельмая
вышли из дому. Обе они  принарядились.  Быть  может,  чуть-чуть
броско,  но зато со вкусом. В конце концов они оставили слишком
тяжелые чемоданы в комнате Лиль. За ними пришлют.
     На  Лиль  было  шерстяное  платье  цвета  перванш,   тесно
обтягивающее  грудь  и  бедра; сбоку открывался длинный разрез,
позволяющий приглядеться к ее дымчатым чулкам. Туалет завершали
маленькие голубые туфельки с крупными бантами, большая замшевая
сумка подходящего цвета и украшающий ее светлые волосы  султан.
Хмельмая надела очень строгий черный английский костюм и блузку
с  пышным  жабо,  дополнив  их  длинными  черными  перчатками и
черно-белой шляпкой. Трудно было не обратить на  них  внимание;
но  в  Квадрате не было никого -- кроме зловеще возвышавшейся в
пустом небе машины.
     Из остатков любопытства они прошли  рядом  с  ней.  Мрачно
зияла  шахта,  в  которую попадали воспоминания, и, склонившись
над ней, они увидели, что какая-то темная жидкость наполняет ее
теперь почти до краев. На металле опор уже можно было различить
на удивление глубокие следы коррозии. Всюду, где Вольф и  Ляпис
расчистили   почву  для  установки  аппаратов,  вновь  начинала
пробиваться красная трава.
     -- Долго она не протянет, -- сказала Хмельмая.
     -- Конечно, -- сказала Лиль. -- Еще одна вещь,  с  которой
он дал маху.
     -- Быть  может,  он достиг, чего хотел, -- с отсутствующим
видом заметила Хмельмая.
     -- Да, -- рассеянно сказала Лиль.  --  Может  быть.  Пошли
отсюда.
     Они двинулись дальше.
     -- Первым  делом  сходим  в  театр,  -- сказала Лиль. -- Я
несколько месяцев сидела дома.
     -- О! Да, -- сказала Хмельмая. -- Мне так этого хочется. А
потом подыщем красивую квартирку.
     -- Боже! -- сказала Лиль. -- Как мы могли так долго жить с
мужчинами.
     -- Просто безумие, -- подтвердила Хмельмая.
     Они пересекли стену Квадрата  и  застучали  каблучками  по
дороге.  Пустынен  был  обширный  четырехугольник,  и большущая
стальная машина понемногу разлагалась по воле небесных бурь.  В
нескольких  сотнях  метров  к западу, запрокинув лицо к солнцу,
покоилось обнаженное, почти невредимое тело Вольфа.  Повернутая
под редкостным углом к туловищу голова его казалась независимой
от тела.
     Ничто  не  смогло  удержаться  в  его  широко  распахнутых
глазах. Они были пусты.