Юлий БУРКИН

                          КОРОЛЕВА ПОЛТЕРГЕЙСТА


                     К сожалению, автор нижеследующего текста лишь однажды
                и проездом был в Ленинграде (Санкт-Петербурге), а потому -
                приносит извинения за возможные географические неточности.



                                   МАША


                                    1

     Ей исполнилось четырнадцать лет, когда мать  вышла  замуж  во  второй
раз.  До  самой  материной  свадьбы  Маша  не  видела  человека,  которому
предстояло быть ее новым отцом, но намерение  матери  одобряла  (жили  они
замкнуто, обилием друзей похвастать не могли, но  друг  с  другом  нередко
откровенничали, словно ровесницы).
     Своего родного отца Маша помнила и любила, но за последние  три  года
видела его только раз: он поймал ее по дороге из школы, они прокатились по
городу на машине его старого приятеля - бородатого и лысого дяди Бори -  и
втроем посидели в кафе-мороженом.
     Прикуривая сигарету от сигареты (хотя курить здесь,  конечно  же,  не
разрешалось), отец объяснил, почему не может теперь часто видеться с  ней:
со своей нынешней семьей он  переехал  в  Ленинград,  где  ему  предложили
возглавить  кафедру  античного  права  и  пообещали  жилье.  Он  попытался
объяснить ей ("ты уже  большая  и  должна  меня  понять..."),  что  он  не
"бросил", не "предал" ее с мамой, а просто полюбил другую женщину и уже не
мог без той. А с мамой у них жизнь давно не клеилась.
     Маша знала, как трудно пришлось с ней родителям и считала, что  в  их
неурядицах есть доля и ее вины. И она прямо спросила об  этом  отца.  Тот,
усмехнувшись, ответил, что как раз  наоборот:  именно  тогда  они  жили  с
матерью душа в душу, когда над жизнью и здоровьем Маши  нависала  страшная
угроза.  Ведь  по  вине  акушера  Маша  при  рождении  получила  серьезную
черепно-мозговую  травму  и  около  двух  минут  находилась  в   состоянии
клинической смерти. И, чуть не до  года,  два-три  раза  в  неделю  с  ней
случались припадки, внешне напоминавшие эпилептические.
     Отец и мать возили  ее  на  физиопроцедуры,  делали  ей  предписанные
инъекции,  занимались  с   ней   рекомендованной   медиками   гимнастикой,
показывали светилам местной науки и бабкам-знахаркам. И  приступы  у  Маши
случались все реже и реже: раз в неделю, раз в месяц, в год... В последний
раз это случилось с ней в пять  лет,  и  сейчас  еще  она  смутно  помнила
нахлынувшее тогда ощущение: пространство вокруг становится вязким, липким,
как мед, а откуда-то изнутри монотонный голос начинает все громче и громче
бормотать неизвестные, но страшные  слова...  Еще  через  два  года  врачи
объявили, что недуг, по-видимому, побежден окончательно. Но вместе  с  ним
кануло в бездну и все лучшее, что было когда-то между матерью и отцом.
     Все это он рассказывал ей так, словно беседовал с совсем уже взрослым
человеком. А прощаясь, попросил не говорить об их встрече дома, ведь  мама
до сих пор не простила его, да, пожалуй, и вряд ли  когда-нибудь  простит.
Чего доброго она рассердится и на Машу.
     Дочь не осуждала его, но чувствовала все же, что, как  бы  не  мучило
его сейчас сознание вины, он гораздо счастливее  мамы.  Поэтому-то,  когда
та, изо всех сил делая вид, что для нее это вовсе ничего не значит, как бы
между прочим бросила, что некий замдиректора  Степан  Рудольфович  к  ней,
кажется, неравнодушен, Маша сходу заявила: "А ты выходи  за  него  замуж",
чем повергла мать в неописуемое смущение и оторопь.
     Когда дар  речи  к  матери  вернулся,  она  устроила  дочери  средних
размеров нагоняй за невыдержанность, однако устами младенца гласит истина,
и не прошло и полугода,  как  носатый  и  краснолицый  Степан  Рудольфович
возник на пороге их квартиры с белым свадебным цветочком в петлице.
     В первый  момент  отчим  Маше  сильно  не  понравился.  Ей  почему-то
казалось,  что  от  него  исходит  густой  запах  вареного  мяса.   Причем
чувствовала она этот "запах" не носом, а всем существом.
     Но уже через месяц под воздействием его  нарочитой  вежливости,  а  в
особенности - благодаря недешевым подаркам, инстинктивная неприязнь Маши к
отчиму почти полностью растаяла, и она изредка уже  могла  заставить  себя
выдавить требуемое материным шепотом обращение "папа Степа".
     Что изменилось в ее жизни? Изменения по ее собственной  классификации
были и хорошие и плохие.
     Хорошие. У  нее  появились  красивые  новые  тряпки  (даже  фирменные
вареные джинсы), адидасовский скейт, на  котором  она  теперь  по  вечерам
училась ездить, наконец - карманные деньги  (не  только,  как  раньше,  на
школьные обеды). Она увереннее стала себя чувствовать в классе и иногда во
всеуслышание (но не без внутреннего содрогания) заявляла: "А  вчера  мы  с
ОТЦОМ ходили..." А главное - у нее появился избыток свободы;  мать  теперь
не столь  ревностно  следила,  куда  она  идет  и  когда  возвращается  и,
казалось, даже рада была, когда ее долго не было дома, то есть когда они с
мужем могли побыть одни в своей тонкостенной квартирке.
     Плохие  изменения.  Откровенные  разговоры   с   мамой   прекратились
полностью. Теперь приходилось  дома,  где  она  привыкла  вести  себя  как
заблагорассудится,  постоянно  помнить  о  присутствии  чужого   человека,
следить за речью и поступками (не расхаживать по квартире  полуодетой,  не
вламываться без стука в мамину спальню и так далее).
     И самое неприятное. Отныне она вынуждена была раз в неделю (в пятницу
вечером) выслушивать долгие и нудные нравоучительные  проповеди,  до  коих
Степан Рудольфович после принятия нескольких  бутылок  пива  изрядный  был
охотник.
     Она не знала только к какой категории - хороших или плохих  изменений
- отнести то, что сопровождало эти нотации.  А  именно.  В  пятницу  после
работы отчим, нетвердо держась на ногах, вваливался  в  квартиру,  отдавал
пальто и шапку подоспевшей жене, проходил в комнату, падал в кресло  перед
выключенным телевизором и неизменно требовательно  звал:  "Дочка!.."  Маша
старалась дотянуть до этого момента и не  лечь  спать,  а  значит  -  быть
нормально одетой. Но случалось, время было уже столь поздним,  что  нельзя
было не быть в постели (а по молчаливому согласию между ней и матерью  все
шло так, словно обе они не ведали, что сейчас  произойдет),  и  тогда  она
выходила в рубашке.
     В любом случае он сгребал ее в охапку, затаскивал на колени и начинал
монотонно объяснять ей, почему  учиться  следует  обязательно  хорошо  или
почему нужно слушаться маму и всемерно заботиться о ее здоровье. И  потные
ладони его при этом ползали по всему ее  телу,  невзначай  заползая  порой
черт знает куда; и речь его при этом  становилась  особенно  бессвязной  и
прерывистой, а и без того багровое лицо делалось еще темнее.
     Маша совсем не помнила отцовскую ласку, и она гнала от себя  мысль  о
том,  что  все  это  не  совсем  естественно,  обвиняя  себя  в   излишней
подозрительности и даже испорченности; ведь, наверное, все отцы так  ведут
себя с дочерьми. Гладит же она котенка и не задумывается, где можно, а где
нельзя. Да и если это было бы чем-то плохим, мама, наверное,  не  потакала
бы своему мужу. А она в такие минуты всегда уходит на  кухню.  И  все-таки
что-то тут было не так; Маша чувствовала это  уже  потому,  как  нервно  и
звонко шумит за стеной перемываемая матерью посуда.
     Но однажды, в отсутствии мужа, мать в редком ныне порыве искренности,
смущаясь, как первоклашка, поделилась с Машей новостью, которая  заставила
ее  целые  сутки  вспоминать  отчима  только  с  благодарностью.   Новость
заключалась в  том,  что  скоро  у  Маши  появится  маленький  братик  или
сестренка.
     Она умела сдерживать свои чувства, и, чтобы не обидеть  мать,  а  еще
более от того, что не знала, как в этом случае нужно себя  вести,  сделала
вид, что кроме легкой радости, известие это не вызвало в ее душе  никакого
отклика. На самом же деле она была  потрясена.  Она,  конечно,  давно  уже
знала,  что  в  создании  ребенка  участвуют  и  женщина  и  мужчина,   но
единственный из данного посыла вывод, который она делала  применительно  к
своей семье, это то, что с момента развода родителей ей нечего и надеяться
заполучить сестренку или братишку. Она свыклась с этой мыслью, и сейчас ей
как-то и в голову не приходило, что повторное замужество матери  что-то  в
таком раскладе вещей меняет.
     В тот же  день,  улучив  момент,  она  выскользнула  из  квартиры  и,
подгоняемая  радостным  возбуждением,  помчалась  в  соседний  подъезд   -
поделиться умопомрачительной новостью с лучшей подругой Алкой.
     Весь  вечер  они  наперебой  болтали  о  предстоящем   событии.   Они
перебирали в уме  пеленки  и  распашонки,  которые  необходимо  немедленно
приобрести. Они сокрушались  по  поводу  дефицита  детского  питания.  Они
представляли,  как  по  очереди  будут  гулять  с  лялькой  в  коляске,  а
проходящие мальчики будут думать,  что  перед  ними  -  юные  мамы,  и  от
удивления - по уши в них влюбляться.  (Правда,  у  Алки  шансов  сойти  за
мамашу было маловато: тоненькие ручки, тоненькие ножки,  плоская  грудь  и
веснушчатое мальчишеское лицо; зато  Маша  в  свои  неполные  четырнадцать
физически была развита очень неплохо и выглядела на все семнадцать, а то и
восемнадцать; но  Маша  великодушно  поддерживала  и  Алкины  честолюбивые
мечты.) Они перелистали от корки до корки "Словарь имен"  и  после  долгих
споров и пререканий твердо решили, что ребенка, если  это  будет  девочка,
следует назвать или Кристиной,  или  Моникой,  мальчика  же  -  непременно
Арнольдом.  Хотя  и  возникали  сомнения,   захочет   ли   мама   называть
новорожденного столь диковинно.
     Домой Маша вернулась в состоянии  легкой  эйфории.  Она  так  глубоко
погрузилась в свои розовые мечты,  что  не  заметила  необычную  натянутую
молчаливость, царящую между мамой и отчимом за ужином.
     Сон никак не шел к ней, но когда минут через сорок  после  того,  как
она легла, в комнату заглянула мать, она сделала  вид,  что  спит,  и  та,
постояв немного возле ее кровати, погасила свет и вышла.
     Маша всегда засыпала с зажженным светом, а просыпалась с  погашенным;
она знала, что каждую ночь мать заглядывает к ней, чтобы погасить его,  но
бодрствовала она в этот момент впервые.  И  впервые  она  поняла  истинную
причину этих ночных визитов: мать просто проверяет,  спит  ли  она,  чтобы
вести себя в соседней комнате  не  стесняясь.  Сразу  после  ее  ухода  за
стенкой раздались ее и отчима громкие  голоса.  Звукоизоляция  в  квартире
отсутствовала напрочь, и родители, по-видимому, позволяли себе жить  своей
тайной взрослой жизнью только после того, как удостоверялись, что Маша  их
уже не услышит.
     Сопоставив эту догадку с сегодняшним признанием матери, Маша,  затаив
дыхание, прислушалась к тому, что происходит за стенкой,  надеясь  уловить
что-нибудь интимное. Но то, что она услышала вызвало лишь разочарование  и
негодование, хотя поняла она и не все.
     - Но Степа, - говорила мать со слезами в голосе,  -  я  ведь  уже  не
девочка, мне уже тридцать семь; и больше ЭТОГО уже может не случиться. А я
так хочу, так хочу еще хотя бы раз побыть молодой мамой.
     Голос отчима гневно вещал:
     - Да отдаешь ли ты себе отчет в том, что собираешься совершить?! Она,
видите ли, хочет побыть "молодой мамой"! Если бы ты  думала  не  только  о
себе, а о нас обоих, ты бы понимала, что этого сейчас  нельзя  ни  в  коем
случае! Мы перебиваемся  с  копейки  на  копейку,  у  нас  нет  ни  минуты
свободного времени...
     - Я как раз и думаю о нас обоих: если у нас будет общий  ребенок,  мы
станем ближе...
     - Общий ребенок!  Выходит,  ты  сомневаешься  в  том,  что  я  считаю
Машеньку родной, да? Ну конечно, разве я, такой эгоист, такой  черствый  и
бессердечный человек, могу считать своим ребенком твою дочь?.. А я,  между
прочим, очень даже привязался к ней!..
     - Это-то я хорошо заметила.
     - На что  ты  намекаешь  таким  ехидным  тоном?  Ах,  понятно...  Ну,
конечно, мои чувства могут  быть  только  самыми  низкими,  ведь  это  МОИ
чувства!..
     - Ну прости меня, прости, Степушка, это я от обиды,  не  подумав.  Но
что же мне делать? Что ты предлагаешь?
     Отчим что-то коротко буркнул, после чего мать долго молчала, а  затем
Маша услышала ее сначала тихий, а  потом  перешедший  в  громкие  рыдания,
плач. Наконец мать смогла говорить:
     - Может ведь случиться, что после этого я уже не смогу иметь детей...
Степушка, ну пожалуйста, только не это.
     - Так не честно, Галя, - напирал отчим. - Ты  прекрасно  знаешь,  что
это единственный выход, но вынуждаешь сказать об этом именно меня, а потом
плачешь и выставляешь меня каким-то извергом. Я ведь  просто  хочу,  чтобы
всем нам было хорошо... Давай, повременим еще хотя бы  с  год.  Ну  скажи,
например, как мы втиснемся здесь вчетвером?..
     Слова и слезы текли рекой, и  Маша,  уже  не  прислушиваясь,  плакала
тоже, уткнувшись носом в подушку. Она не знала, чем кончится разговор,  но
чувствовала, что отчим, как всегда, одержит верх. И  не  будет  у  нее  ни
братика, ни сестренки. И она возненавидела отчима - за миг  до  того,  как
окончательно погрузиться в сон.



                                    2

     Но звонким весенним утром все кажется уже далеко  не  таким  мрачным.
Хоть в школе Маша и оборвала довольно грубо начатый-было Алкой разговор на
вчерашнюю тему, хоть она и переставала порой слышать, что говорят учителя,
полностью  отключаясь  от  окружающей  действительности  и  уходя  в  свои
невеселые мысли, все же  большую  часть  времени  она  была  оживленной  и
смешливой как всегда. А когда на последней перемене  она  заметила,  каким
взглядом смотрит на нее давняя ее симпатия десятиклассник Леша Кислицын  -
атлетически сложенный  темноглазый  мальчик,  настроение  ее  окончательно
установилось и, казалось, ничто уже не может его испортить.
     А выяснилось, нет ничего проще. Для того, чтобы ее  настроение  вновь
было сведено на  нет,  ей  достаточно  было,  придя  домой,  взглянуть  на
припухшие от слез мамины глаза. Все время пытаясь отвести  их  в  сторону,
мама сказала:
     - Дочка, завтра меня не будет дома. В субботу и в воскресенье - тоже.
Я буду в больнице.
     - Ты заболела? - спросила Маша  с  вызовом,  проверяя,  хватит  ли  у
матери духу не соврать ей.
     - Нет... то есть, да. Поживите эти три дня без меня.  В  холодильнике
две пачки пельменей, сметана и молоко. Если понадобятся деньги,  возьми  у
папы Степы. И слушайся его. Если зайдет тетя Зина...
     Не дослушав, Маша отвернулась, закусив, чтобы не расплакаться,  губы,
прошла в свою комнату и заперлась. Там, не раздеваясь, она  плюхнулась  на
кровать и долго провалялась так без движения,  но  и  без  слез,  пока  не
уснула, сама того не заметив.
     Она проснулась под утро, стянула  с  себя  одежду  и,  с  блаженством
ощущая прикосновение свежего белья к  голой  коже,  вползла  в  прохладную
постель. Но глаз уже больше не сомкнула, а лежала и думала, наблюдая в  то
же время, как в комнате становится все светлее.
     Она думала о своей жизни, об отце, о том, как было бы хорошо, если бы
тот никуда не уходил. Уж он-то не заставлял бы маму идти делать аборт. Она
даже вздрогнула, произнеся про себя это слово. Она и  не  помнила,  откуда
знает его. Потом она подумала о Леше Кислицине, подумала, как бы вел  себя
он, если бы она сказала ему, что ждет ребенка. Уж  наверное  не  так,  как
отчим. Ведь Леша, хоть и  культурист,  но  совсем  не  тупой,  как  другие
"качки"; наоборот - и учится нормально, и на гитаре играет. И уж  конечно,
если полюбит ее, то ребенку будет  только  рад.  Тут  она  подумала,  что,
скорее всего это не совсем нормальные мысли для тринадцатилетней  девочки.
Почти  четырнадцатилетней,  поправила  она  себя,  слегка  сама  с   собой
кокетничая. И еще добавила мысленно: и очень  даже  симпатичной...  Да,  в
классе она точно самая красивая. А может быть даже - и в  школе.  И  почти
все мальчишки в нее влюблены. Потому что она - вся в маму. Такие же  синие
(и чуть зеленоватые) глаза. Такие же  светлые  душистые  густые  волосы...
Значит, она будет так же несчастна, как мама? Почему я была такой грубой с
ней вчера? Ей ведь сейчас хуже всех; и она-то ни в чем не виновата.
     За стенкой раздался звонок будильника и возня просыпающихся. Потом  -
плеск воды, шаги, приглушенные кухонные звуки. Потом раздался стук в дверь
ее комнатки, и мамин голос: "Машенька, пора вставать".
     Маша выпрыгнула из постели, распахнула дверь и повисла у мамы на шее,
осыпая поцелуями ее лицо. "Ну что ты, что", -  смущенно  отстранялась  та.
"Прости меня, мамочка, - шепнула Маша, - ты лучше всех, всех, всех",  -  и
скользнула в ванную.
     Потом был молчаливый завтрак, а потом всем семейством  они  вышли  из
дому (Маша - в школу, мама со Степаном Рудольфовичем - в больницу).
     А в школе случилась неприятность - сказался ее  сегодняшний  короткий
сон: на последнем уроке - химии - Маша уснула, уронив голову  на  руки,  и
заметившая это  вредная  молодая  химичка,  по  прозвищу  Крокодил,  ни  в
малейшей степени не опасаясь болезненно задеть самолюбие своей немаленькой
уже ученицы, с ехидными замечаниями выставила ее за дверь.
     Они всегда недолюбливали друг друга, и, видно, неказистая учительница
была рада возможности отыграться, измываясь  над  симпатичной  подопечной.
"Ну, Крокодилище, ты меня еще вспомнишь, - сжав кулаки,  шептала  Маша  по
дороге домой, - я тебе устрою, - не зная,  правда,  что  и  когда  она  ей
устроит, - ты у меня попляшешь еще!"
     Дома было пусто и одиноко. Маша вскипятила воду и, приспособив  перед
собой на складной подставке для книг любимых "Трех мушкетеров", попила чаю
с печеньем. Потом, не отрываясь от книжки, завалилась на  кровать.  Читая,
на  месте  благородного  Атоса  она  видела  Лешу   Кислицина,   себя   же
представляла то королевой Анной, то Констанцией Бонасье, а то и Миледи - в
зависимости от того, к какой из героинь она  испытывала  в  данный  момент
наибольшую симпатию.
     Вот тут-то, за чтением Дюма-отца и настиг Машу миг, перевернувший всю
ее жизнь, пустивший ее по новому руслу, в  новом,  неведомом  направлении.
"Один из моих друзей... - читала она, - один  из  моих  друзей,  а  не  я,
запомните хорошенько, - сказал Атос (Леша Кислицин) с мрачной  улыбкой,  -
некий граф из той же провинции, что и я, то есть из  Берри,  знатный,  как
Дандоло или Монморанси, влюбился, когда ему  было  двадцать  пять  лет,  в
шестнадцатилетнюю  девушку,  прелестную,  как  сама  любовь..."  Так   как
девушкой этой в данный момент несомненно была Маша, прочтя эти строки, она
зарделась от смущения... И тут раздался скрежет отпираемого  замка,  затем
скрипнула дверь, и Маша узнала шаги отчима - такие, какие бывали у него по
пятницам, вечерами (а сегодня и  была  пятница).  И  из  глубины  квартиры
раздался традиционный зов:
     - Дочка!
     Маша вошла в мамину комнату. Степан Рудольфович, растопырив обтянутые
мятыми коричневыми брюками ноги, сидел в кресле возле телевизора и смотрел
на нее бесцветными пьяными глазами.
     - Вот она, наша умница, вот она - наша красавица, - разверз он губы в
елейной улыбке, - ну, иди сюда, моя девочка, - протянул он руку  и  поймал
ее за запястье, - иди к своему папочке.
     И она, как и много раз прежде, очутилась у него на коленях. Но что-то
в его голосе, в том, КАК он держал ее сегодня, было не таким, как  всегда,
и вызывало у нее инстинктивное чувство опасности. И тут Маша подумала, что
впервые в это время дома нет мамы, и ощутила, как ужас,  пока  не  понятно
еще перед чем, сковывает ее тело.
     - Вот какие у нас волосики, -  упоенно  ворчал  отчим,  внедряя  свою
пятерню в шелковистую копну, - как у мамочки, как у мамочки.