потеплело.  Ивану было жалко,  что снег
съеживается,  темнеет.  Теплая зима неопрятна.  И  обидно,  если это  твоя
первая зима.
     Иван  не  собирался  в  Исторический музей.  Он  был  в  ГУМе,  купил
венгерские ботинки и галстук.  Пробелы в гардеробе были катастрофическими,
у отца брать вещи не хотелось, да и небогат был Сергей по этой части. Иван
обнаружил тут  некоторое кокетство великого человека,  который  натягивает
перед  зеркалом  потертый пиджак,  чтобы  все  видели,  насколько он  выше
подобных вещей. Отец, конечно, не отдавал себе отчета в кокетстве - только
со стороны было видно. Со стороны и изнутри.
     Низкие облака тащились над Красной площадью,  задевая звезду Спасской
башни.  Собирался снег. Или дождь. Исторический музей казался неприступным
замком.  Иван решил,  что он закрыт. Но перед тяжелой старой дверью стояли
скучные экскурсанты.  У них был вид людей, которые уже раскаивались в том,
что  соблазнились  культурой,   когда  другие  заботятся  о   материальном
благополучии.
     Иван купил   билет.   Он  даже  вспомнил  запах  этого  музея.  Запах
громадного  замка,  наполненного  старыми  вещами.  К   нему   надо   было
привыкнуть,  не  замечать  его,  забыть и вспомнить снова через много лет.
Когда он первый раз пришел туда?  Ему было лет  пятнадцать,  в  коробке  у
бабушки оказалась античная монета, будто оплавленная от патины, невероятно
древняя и невероятно ценная.  Он тогда вошел с проезда у кремлевской стены
в служебный вход,  позвонил снизу в отдел нумизматики,  кажется, номер 19.
Он держал монету в кулаке.  Прибежала девушка,  оказалась,  что  ее  зовут
Галей. Почему-то потом они сидели в комнате на втором этаже, которой можно
было достигнуть,  лишь пройдя путаными узкими  коридорами.  Стены  комнаты
были заставлены стеллажами с книгами.  Другая женщина,  постарше,  вынесла
толстый каталог в темном кожаном переплете.  Он  даже  запомнил,  как  она
сказала: <Варварское подражание>. Ему эти слова показались смешными.
     Иван покачал головой,  словно хотел вылить воду из  уха.  Он  никогда
раньше не был в  Историческом музее и  не знал,  как пахнет замок,  полный
старинными вещами.
     Иван  стоял в  зале  каменного века.  На  большой картине первобытные
охотники добивали мамонта.  Под  стеклом лежали  рядком наконечники стрел,
обитые ловко и точно, чуть зазубренные по краям.
     Это было приятное узнавание.  Кое-что изменилось.  Но  не  так много,
чтобы удивить. Впрочем, мало что изменяется в первобытно-общинном строе.
     Надо  было  зайти  в  следующий зал.  Но  там,  как  назло,  половина
помещения  была  отрезана  веревочкой,  на  которой,  чтобы  посетители не
налетели на нее,  были развешены зеленые бумажки. На полу стояло несколько
греческих ваз.  Рядом  сидел  Пашка Дубов с  кипой ведомостей на  коленях.
Пашка сильно постарел, раздался, но в общем изменился мало. Иван сказал:
     - Пашка!
     И тут же спохватился. Он же не знаком с Пашкой.
     Иван отвернулся к  витрине,  уставился в разноцветную карту греческих
поселений Причерноморья.  В  стекле  отразилось удивленное лицо  Дубова  -
усики  и  острый носик.  Хотя  тогда усики еще  только пробивались.  Дубов
говорил,  что настоящий археолог не должен бриться - это экономия усилий и
времени. Усики у него уже пробивались, а бороды еще не было. Они сидели на
берегу Волхова, недалеко от моста. Был прохладный серебряный летний вечер.
Давно  ушедшее солнце  умудрялось еще  подсвечивать купола  Софии.  Сергей
тогда сказал Пашке,  что таких вот,  как он,  и  бросали с моста в Волхов,
устанавливая  торжество  новгородской демократии.  Пашке  хотелось  скорее
отрастить усы и бороду,  потому что он был смертельно влюблен в аспирантку
Нильскую.  Разница между ними была необъятная -  минимум шесть лет. К тому
же Нильская сохла по Коле Ванину, который был талантлив, как Шлиман. Потом
пришел сам Коля Ванин и сказал,  что береста, которую нашли утром, пустая.
Без  надписи.  Пашка  смотрел на  мост,  и  видно  было  -  хотел сбросить
талантливого соперника в  Волхов.  А  Коля не подозревал об угрожавшей ему
участи и  рассказывал,  что печать Данилы Матвеевича надо датировать самым
началом пятнадцатого века.  Сергей глядел на  молодого Шлимана влюбленными
глазами.  Он разделял чувства аспирантки Нильской. Коля Ванин разговаривал
со школьниками,  приехавшими на каникулы в Новгородскую экспедицию,  точно
так же,  как с  академиками.  Ему важны были единомышленники и умные люди.
Должность - дело наживное.
     Пашка  Дубов снова обратился к  ведомости.  Интересно,  он  счастлив?
Прошло три десятка лет с тех пор,  как они сидели на берегу Волхова.  Коля
Ванин теперь член-корр.  Грамот, которые в те годы только начали находить,
набралось  уже  несколько  сотен,  а  пожилой  Пашка  Дубов,  оказывается,
работает в Историческом музее и считает черепки.
     Дубов почувствовал взгляд и  вновь обернулся.  Что  он  видит сейчас?
Просто молодого человека, забредшего сюда в пасмурный день?
     Дубов привстал, положил на стул ведомости, улыбнулся криво и несмело,
он всегда так улыбался.
     - Простите, - сказал он. - Простите...
     - Вы обознались,  - ответил Иван. - Хотя я очень похож на Ржевского в
молодости.
     И  он  быстро ушел из зала,  почти выбежал из музея,  чуть не забыл в
гардеробе ботинки,  ему  было неловко,  что  он  себя вел,  как мальчишка.
Совсем как мальчишка.


                                    31

     Вечером он сам зашел к отцу. Без предупреждения.
     У  отца  сидел громоздкий обвисший старик,  академик Человеков.  Отец
удивился и обрадовался.
     - Вот вы какой,  -  гудел Человеков.  - Завидую, завидую отцу вашему.
Молодец вымахал. Что беспокоит?
     Они пили чай с вафлями.  Два солидных человека,  настоящий академик и
будущий академик.  Ржевскому неловко было спросить,  зачем Иван пришел. Он
делал вид, что Иван здесь днюет и ночует.
     - Чай пить будешь? - спросил отец.
     - Нет, спасибо. Я на антресоли залезу, хорошо?
     - Что тебе понадобилось?
     - Книжки, - ответил Иван.
     Человеков,  видно, решил, что Иван здесь живет, и продолжал разговор,
не стесняясь постороннего. Впрочем, какой он посторонний?
     Иван  подставил стремянку.  Антресоли были  широкие,  снаружи  лежали
старые ботинки, связки журналов. Иван бросал их на пол.
     - Осторожнее, - сказал Ржевский. - Внизу люди живут.
     - Ассигнования я гарантирую,  - говорил Человеков. - Я бы не пришел к
вам с пустыми руками. И лимит на японскую аппаратуру. Ведь нуждаетесь, а?
     Книги,  заткнутые внутрь,  пахли пылью. Когда он их туда положил? Лет
шесть назад, когда был ремонт. Спрятал подальше, чтобы не вспоминать. Иван
вытащил  сборник  по  дендрохронологии в  белой  бумажной  обложке.  Срезы
стволов,  из которых сложены новгородские мостовые, были прорисованы тонко
и точно.
     - В любом случае, - рокотал Человеков, - вы не остановитесь на первом
экземпляре.  Не морщитесь. Экземпляр - это не оскорбление. Правда, молодой
человек?
     - Нет, - откликнулся Иван. - Я не обижаюсь.
     - Вот видите,  он разумнее вас.  А  денег вам сейчас больше не дадут.
Сначала года три помучают комиссиями.
     За  плотной  стенкой книг  по  археологии нашелся и  ящик.  Юношеская
коллекция. Ящик поддался со скрипом. Он был тяжелый. Иван с трудом спустил
его на пол. Сел рядом и вынимал оттуда завернутые в белую бумагу черепки и
кремни. Читал округло написанные данные - где, когда найдено.
     Он даже не сразу услышал, как Человеков начал прощаться.
     - Так  проходит мирская слава,  -  сказал академик.  -  У  меня  внук
собирается в историки.  Я отговариваю.  Прошлого не существует, пока мы не
устроили настоящее.
     Иван  поднялся.   Человеков  прошел  в  прихожую  и  долго  одевался.
Внимательно разглядывал Ивана,  кидал быстрые взгляды на Ржевского,  потом
снова на его сына.
     Когда наконец натянул пальто, вдруг спросил:
     - Молодой человек, а хочется ли вам быть продолжением отца?
     - Я еще не знаю. Наверное, не во всем.
     - Молодец,  -  обрадовался академик.  -  Когда  мы  сделаем моего,  я
обязательно уговорю заняться чем-нибудь еще.
     - Почему? - спросил Ржевский.
     - Я пятьдесят лет отдал своей проклятой науке.  Я устал. Какое я имею
право навязывать своему сыну перспективу еще пятьдесят лет делать то,  что
он мысленно проделал со мной вместе? Не обращайте внимания, я шучу. У меня
тоже бывают сомнения.
     Когда академик ушел, Сергей сказал:
     - Приходил просить сделать... это. С ним.
     - Я  понял,  -  кивнул Иван.  -  Но  при  виде  меня его  уверенность
уменьшилась?
     - Даже с  его влиянием денег ему не достать...  Что это ты вспомнил о
детских увлечениях?
     Иван вертел в пальцах половинку синего стеклянного браслета.
     - Помнишь, как ты чуть с обрыва не рухнул? - спросил он.
     - Помню. Конечно, помню.
     - Я сегодня в Историческом музее был. Знаешь, кого там видел?
     - Не имею представления.
     - Пашку Дубова.
     - Неужели? А что он там делает?
     - Работает. Антикой занимается.
     - Молодец,  -  одобрил Ржевский.  -  А я думал, он сбежит. Знаешь, он
страшно комаров боялся.
     - Знаю.
     - Человеков врет.
     - Что? - Иван осторожно завернул обломок браслета в бумагу. Развернул
следующий пакетик.  Он еще никогда не ощущал такого сладостного узнавания.
Даже в  желудке что-то  сжалось от  радости,  что он  сейчас встретится со
старым знакомым. Конечно же, валик от амфоры. Из Крыма.
     - Человеков врет,  -  повторил Ржевский. - Я готов еще пятьдесят, сто
лет заниматься тем же. И ты должен меня понимать лучше любого другого.
     - Дубов растолстел,  - сказал Иван. - А усики такие же. Сидит в зале,
проверяет что-то по ведомостям.
     - Значит, недалеко ушел. Младший без степени, - определил Ржевский. -
Потом сложи все это обратно.


                                    32

     В  начале  марта  сдох  шимпанзе  Лев.  От  общего  истощения нервной
системы,   как  туманно  выразились  ветеринары.  В  последние  недели  он
отказывался от пищи, устраивал беспричинные истерики, бросался на решетку,
словно хотел пробиться к  своему отцу  и  растерзать его.  Джон огрызался,
сердился, но тоже был подавлен, словно знал, что Льву не жить на свете.
     Ржевского эта  смерть очень  расстроила.  И  даже  не  своим фактом -
подопытные животные погибали и раньше.  Плохо было, что ни один из медиков
не смог определить причину смерти.
     Но потом случилось еще одно непредвиденное осложнение. Когда Лев пал,
Джон обезумел,  рвался к мертвому сыну. Тело Льва унесли. Всю ночь Джон не
спал.  Гурина  не  выходила  из  вивария,  но  под  утро  задремала.  Джон
умудрился,  не  разбудив  ее,  выломать  замок  и сбежать из института.  В
поисках своего сына он добрался чуть ли не до центра Москвы -  время  было
раннее,  и  машин  мало.  Но  в  начале  Волгоградского проспекта его сшиб
троллейбус. Насмерть. Водитель даже не успел понять, что случилось, увидел
только,  что кто-то попал под колеса. И решил, что сбил человека. Когда он
остановил машину  и  увидел,  что  это  обезьяна,  он  почувствовал  такое
облегчение, что ноги отказали, и он сел прямо на асфальт.
     Иван с  Ниночкой об  этом не знали.  Они пошли к  Гулинским в  гости.
Эльза сказала Ниночке:  <Приходи с  ним>.  Та удивилась и  не приняла этих
слов всерьез, но с улыбкой передала приглашение Ивану. Он сразу согласился
идти. И сказал:
     - Я там давно не был. Несколько лет.
     - Это любопытство? Или раскопки самого себя?
     - Археология.
     - Так я  и  знала.  Пойду скажу матери,  что ты придешь.  Она сама не
верила.  Если не сказать, она не позвонит отцу. Если она не позвонит отцу,
некому будет купить жратву на вечер.
     Мать  тщательно накрасилась,  достала сервиз из  шкафа,  подаренный к
свадьбе,  поредевший, но ценимый. Отец, конечно, запоздал, и гости сначала
выслушали гневную речь в его адрес.
     Иван  ходил по  большой комнате,  вглядываясь в  вещи,  многие так  и
прожили  в  этой  давно  не  ремонтированной квартире  все  тридцать  лет.
Несколько лет назад собрали деньги на ремонт,  но тут подвернулась горящая
путевка в  Дом  творчества писателей в  Коктебеле.  Эльза  прожила месяц в
самом центре культурной жизни,  а  Виктор снимал койку в  поселке и  после
завтрака  волочился в  Дом  творчества за  кисочкой.  Иван  никак  не  мог
сообразить,  что же его так тянуло сюда?  Он прошел на кухню. Потолок стал
темнее,  клеенка на  столе новая.  Сколько раз он  сидел на  этой кухне за
поздними бесконечными разговорами.  И сюда он пришел после ухода Лизы... И
Эльза,  потрясенная предательством Лизы,  повторяла, что этого и надо было
ждать... Зато перед Сергеем теперь открылась дорога в науку.
     Ниночка вбежала в кухню.
     - Что ты тут потерял?!!
     - Прошлое, - ответил Иван. - Но не стоило находить.
     Эльза тоже пришла на кухню и стала мыть картошку.
     - Простите,  -  произнесла она,  - но я не смогла отпроситься. Сейчас
все будет готово. Десять минут. Ниночка, почисть селедку.
     Пришел, волоча ноги, бледный и заморенный Виктор.
     - Похож, - сказал он Ивану, здороваясь. - Как две капли.
     Он  поставил на  пол  сумки.  Потом из  одной вытащил бутылку водки и
несколько бутылок минеральной воды. И сунул их быстро в холодильник.
     - Я тебя просила? - начала Эльза. - Я тебя просила раз в жизни что-то
сделать для дома...
     - Погоди,  кисочка,  не сердись!  Я такое зрелище сейчас видел, ты не
представляешь.
     - Масло купил?
     - Купил,  купил,  сейчас достану.  Понимаешь, обезьяна под троллейбус
попала. Вы можете себе такое представить?
     Он шарил глазами по Ивану, будто рассказывал только ему.
     - Какая обезьяна?  -  испугалась Ниночка. Казалось бы, в городе сотни
обезьян, да и не знала она, что Джон сбежал. - Черная? Большая?
     - Я ее уже мертвую видел.  Громадная,  -  сказал Виктор.  - На месте,
одним ударом!  Это же  не  чаще,  чем драка двух львов на  улице Горького,
можно подсчитать вероятность. Из зоопарка, наверное, сбежала.
     - Его Джоном звали, - проговорила Ниночка. - Это он, правда?
     Она взяла Ивана за руку. Тот кивнул.
     - Что? - спросил Виктор. - Ваша обезьяна, из института? Ну, тем более
за это надо выпить.  И срочно. Вечная ей память. Наверное, в валюте за нее
платили?
     - Это какая наша? - удивилась Эльза. - Из вивария?
     - Да.
     - Искусственная или настоящая?
     - Настоящая, - сказала Ниночка зло. - Самая настоящая.
     - Шимпанзе-самоубийца! - расхохотался Виктор.
     Ниночка увела Ивана в комнату.
     - Ты расстроен за Ржевского? - тихо спросила она.
     - Ему сейчас плохо.
     - Но это же случайность.
     - Случайность.
     За столом царили улыбки и благодушие.  Правда, Иван не пил, совсем не
пил, и все согласились, что правильно, молодому человеку лучше не пить.
     Виктор быстро захмелел.  Последние годы ему достаточно было для этого
двух-трех рюмок,  а тут он,  пользуясь тем, что внимание Эльзы приковано к
гостю, опрокинул их штук пять. И сразу стал агрессивен.
     Ниночка не  любила своего отца в  таком состоянии -  как будто в  нем
таился  другой человек,  совсем не  деликатный и  мягкий,  как  обычно,  а
человек  злой,  завистливый и  скрывающий свою  зависть за  умением резать
правду-матку.
     - Мы с твоим отцом, Ваня, - сказал Виктор, - были друзьями. Веришь?
     Иван кивнул. Виктор был близок к истине.
     - И  остались бы,  если бы не бабы и  не его карьеризм.  Он стремился
вверх,  любой ценой. Ради славы готов был убить. А я... Я не мог наступать
на людей.
     Эльза пошла за печеной картошкой,  загремела крышкой духовки,  Виктор
наклонился к Ивану.
     - Я ему завидовал.  Всегда.  И был не прав.  Теперь я ему не завидую,
понимаешь? Он довел себя до трагедии одиночества. А ты - его расплата.
     Иван послушно кивал,  как  истукан.  Щеки его покраснели.  Ниночка не
знала, как его увести.
     - Ржевский будет беспокоиться, - напомнила она.
     - Я  оставил ему  этот  телефон,  -  сказал  Иван,  не  двигаясь.  Он
внимательно смотрел на Виктора, будто приглашая его продолжать.
     Эльза принесла блюдо с  печеной картошкой.  Хрусталинки соли блестели
на серой кожуре. Она грохнула блюдом об стол.
     Виктор поднялся, подошел к Ивану, наклонившись, обнял его за плечи.
     - Ты мне неприятен,  -  громко произнес он.  -  Но это не ты,  а  он,
понимаешь?
     - Папа!
     - Молчи. Он, может, сам не понимает, он меня ограбил, а через столько
лет опять явился.  Тебе Эльзы мало?  Тебе Лизетты мало?  Ты за мою Ниночку
взялся? Не дам! Не дам, понимаешь? Ничего тебе не дал и не дам!
     - Молчи! - закричала Эльза.
     Ниночка вскочила.
     - Пошли отсюда, Иван!
     Эльза плакала. Виктор поплелся за ними в прихожую.
     - Ты не понимай меня в прямом смысле, - бормотал он.
     К счастью, они быстро поймали такси.
     В институте Иван сразу лег. Ему было плохо.


                                    33

     Четкий кошмар пришел той  ночью к  Ивану.  Из  тех  кошмаров,  что не
оставляли  неосвещенными  ни   одного   уголка  памяти  Сергея  Ржевского,
заставляя Ивана знать о нем больше, чем сам Сергей.
     Он вошел в  комнату в  бараке,  кипя злостью и  обидой,  а Лиза,  еще
ничего не  подозревая,  бросилась к  нему,  обняла длинными тонкими руками
мокрый  от  дождя  пиджак и  тепло  поцеловала мягкими податливыми губами,
стала  стаскивать  пиджак,   приговаривая:   <Ну   снимай  же,   ты   чего
сопротивляешься?  Я  сейчас же  его  проглажу>.  Потом с  пиджаком в  руке
замерла:  <Что-то случилось? На работе? У тебя неприятности?> Она говорила
таким виноватым голосом,  будто неприятности на работе бывали только из-за
нее.  Он смотрел,  понимая,  что она ни в чем не виновата,  но все -  и ее
близорукий взгляд, и дрогнувшая нижняя губа, и даже движение ее рук, чтобы
отвести в сторону прядь волос,  отросших и забранных сзади резинкой,  - не
вызывало обычного умиления.
     - Я  не  хочу  есть,  -  сказал он,  проходя в  комнату из  маленькой
прихожей -  метр на два,  но тут же подался назад:  совсем забыл, что Катя
болела  третий  день,   даже  не  спросил  о  ней,  но  это  лишь  усилило
раздражение.
     Они стояли в прихожей совсем близко,  но не касаясь друг друга. Краем
глаза Сергей видел,  что на  столе под лампой стоит тарелка,  рядом хлеб и
масло.
     Так они и стояли в прихожей.  И не могли никуда уйти. Иван догадался,
что  в  этой неподвижности и  таится кошмарность сна.  И  пока разговор не
завершится, они не двинутся из тесной прихожей.
     - Расскажи, что случилось.
     - Ты мне не сможешь помочь.
     - Но я хоть выслушаю. Раньше ты мне все рассказывал.
     - Меня не зачисляют в аспирантуру.
     - Не может быть!
     - Ничего,  -  ответил Сергей.  -  Пойду  в  школу,  буду  преподавать
биологию...
     - Почему не берут? Ты же лучше всех. И твой диплом печатать взяли.
     Сережа молчал и  думал,  что у  Лизы скошенный лоб и  слишком широкие
скулы.
     - Это из-за меня? - прошептала Лиза. - Ну скажи, скажи.
     - Я сам во всем виноват. Сам. Понимаешь, только сам. Не надо было нам
встречаться, - произнес он наконец.
     А в прихожей -  метр на два -  тесно и душно, кружится голова, и Иван
знает,  что  сейчас Лиза  задохнется.  У  Лизы плохое сердце,  она  совсем
больная,  здесь,  в тамбуре,  ей не хватит воздуха, и она умрет. Тогда все
кончится,  его возьмут в аспирантуру, только надо еще потерпеть... и потом
станет легче.
     А ему,  Ивану,  хоть это не его вина и не его боль, необходимо спасти
Лизу,  открыть  окно,  сломать  стену,  хотя  бы  распахнуть дверь.  И  он
просыпается.  Тихо.  Теперь никто не дежурит ночами в  комнате.  И вообще,
почему человек должен жить в институте? Как в виварии. Вот притащили шкаф,
списанный в  какой-то лаборатории,  белье,  лежащее в  нем,  пропитывается
застарел