к
было на прошлой неделе, когда повысилась кислотность. К счастью, Ржевского
в институте не было, а когда он приехал, все уже обошлось.
     Ниночка прошлась по комнате. В институте было очень тихо. Желтый лист
на стекле вздрагивал и, видно, собирался улететь.
     - Если улетит, - загадала Ниночка, - я загляну. Краем глаза.
     Конец листа оторвался от стекла,  Ниночка напряглась, испугалась, что
он  улетит и  придется заглядывать.  Но капли дождя прибили лист к  стеклу
снова. Он замер.
     Тогда Ниночка подумала,  что скоро Коля вернется. Она подошла к двери
и  легонько тронула ее.  Может,  дверь и  не  откроется.  Дверь открылась.
Легко, беззвучно.
     Переходник  был  ярко  освещен,  дверь  направо,  в  инкубатор,  чуть
приоткрыта.  Каблучки Ниночки быстро простучали по плиткам пола.  В  шкафу
висели халаты.  Из рукомойника капала вода.  Ниночка замерла перед дверью,
прислушалась. Тихо. Даже слишком.
     Только  жужжали  по-электрически  какие-то   приборы.   Из-за   двери
пробивался мягкий свет.
     Нина приоткрыла дверь и скользнула внутрь.
     Почему-то  сначала она увидела мягкий черный диван и  на нем открытую
книгу и половинку яблока. Там должен был сидеть Коля Миленков. У дивана на
столике стояла  обыкновенная настольная лампа.  Одна  ванна  была  пустая,
большая,  совершенно как египетский саркофаг с выставки. Или как подводная
лодка.  Все таинство происходило во второй ванне,  поменьше,  утопленной в
полу  и,  к  сожалению,  совершенно  непрозрачной.  То  есть  крышка  была
прозрачной,  но внутри - желтоватая мутная жидкость. Ниночка наклонилась к
ванне,  но  все  равно  не  смогла различить,  и  тогда  она  потрогала ее
стеклянный гладкий бок.  Бок был теплым.  Ее прикосновение вызвало реакцию
приборов.  Они  перемигнулись,  гудение усилилось,  словно шмель  подлетел
поближе,  к самому уху,  Ниночка отдернула руку,  и тут дверь отворилась и
вошел Ржевский. Ниночка думала, что это Коля, и даже успела сказать:
     - Коля, не сердись...
     И замолчала,  прижав к груди руку,  как будто на ней отпечатался след
прикосновения к ванне.
     - Ты что тут делаешь?  -  Ржевский сначала даже не удивился, прошел к
приборам,  повернулся к  Нине спиной,  и  она стала продвигаться к  двери,
понимая, что это глупо.
     - Меня Коля попросил побыть,  пока он  за  водой сходит,  -  ответила
Нина.
     - Попросил?  Побыть?  -  Ржевский резко обернулся.  -  Как он посмел?
Оставить все на девчонку! Несмышленыша! Ты чего трогала?
     И Ниночке показалось, что он ее сейчас убьет.
     - Не трогала.
     - Почему улыбаешься?
     - Я не улыбаюсь, барон.
     - Кто?
     - Синяя Борода. Или он был герцог?
     Ржевский  прислушался к  жужжанию шмеля,  потом  ладонью  рубанул  по
кнопке, и жужжание уменьшилось.
     Видно, понял, в чем дело, и сам улыбнулся.
     - Мне было очень интересно,  -  сказала Ниночка.  -  Простите, Сергей
Андреевич.  Я  все понимаю,  но обидно,  когда я каждый день сижу там,  за
стенкой, а сюда нельзя.
     - Это не прихоть, - объяснил Ржевский. - Как ребенок... Синяя Борода.
Чепуха какая-то.
     - Чепуха,  -  быстро  согласилась Ниночка.  -  Это  очень  похоже  на
саркофаг. Только фараона не видно.
     - Даже  если  бы  ты  и  увидела,   ничего  бы  не  поняла.   Процесс
строительства тела идет иначе,  чем в природе. Совсем иначе. Куда приятнее
увидеть младенца,  чем  то,  что  лежит  здесь.  Послезавтра будет большое
переселение.  -  Ржевский постучал костяшками пальцев по  большому пустому
саркофагу.  -  И попрошу больше сюда не соваться.  Ты вошла сюда в обычном
халате - не человек, а скопище бактерий.
     Нет, он не сердился. Какое счастье, что он не сердился.
     - Но тут все закрыто герметически, я же знаю.
     - А я не могу рисковать.  Я двадцать лет шел к этому.  Неудачи мне не
простят.
     - К вам так хорошо относятся в президиуме.
     - Нахваталась  институтских  сплетен  -  <хорошо  относятся>.  Хорошо
относятся  к  победителям.  Остапенко тоже  рискует,  поддерживая нас.  Ты
знаешь,  как принято говорить?  Поработайте еще пять лет с крысами...  ну,
если хотите с обезьянами, удивительные эксперименты... великий шаг вперед!
Неопасно! Рискованно! Триумф генной инженерии, создали гомункулуса! А если
вы - наш, советский Франкенштейн? Ты знаешь, кто такой был Франкенштейн? И
что он создал?
     Ржевский сел на Колин диван, взял книгу, рассеянно полистал.
     - Да,  я слышала,  - ответила Ниночка голосом отличницы. - Он сшил из
трупов человека,  а тот потом нападал на женщин. Но ведь вы же выращиваете
своего по биологическим законам...
     - Супротив законов...  -  Ржевский отложил  книжку.  -  Супротив всех
законов. Неужели ты этого не знаешь? А лезешь сюда с немытыми руками.
     - Я больше не буду.
     Нина  понимала,  что  надо уйти.  Но  уйти было жалко.  И  жалко было
Ржевского - он побледнел, осунулся, ему все это дорого обходится.
     - У  вас еще не  было детей,  -  сказала Ниночка непроизвольно,  сама
удивилась, услышав свой голос. - Теперь будет.
     - Ты о нем?
     - Разумеется.  Конечно,  лучше,  если бы у вас уже были свои дети, но
для начала можно и так.
     - С ума сойти, - удивился Ржевский. - А ну, марш отсюда!


                                    12

     Иван родился 21 ноября в шесть часов вечера.
     Никто  не  уходил  из  института  -  хоть  и  не  объявляли  о  конце
эксперимента.  Ждали.  Ржевский три дня буквально не выходил из внутренней
лаборатории,  а Ниночка по очереди с другими девушками покупала и готовила
тем,  кто  был  внутри,  еду.  Они  выбегали  на  несколько минут,  что-то
перехватывали и исчезали вновь за дверью переходника.
     С  утра в тот день в институте появились новые люди -  медики.  Потом
два раза приезжал Остапенко и один из тех,  старых академиков.  В кабинете
директора все время звонил телефон,  но Леночка имела жесткие инструкции -
Ржевского  не  звать,   ничего  ему  не  передавать,  даже  если  начнется
землетрясение.
     Ниночка сама не  пошла обедать,  какой уж  там  обед.  Мысли ее  были
внутри,  за дверьми.  Этот мальчик,  гомункулус, чудовище Франкенштейна...
вот он повернулся,  вот он старается открыть глаза,  и слабый хриплый стон
вырывается между  синих  губ.  Или  сейчас  прервалось дыхание -  Ржевский
начинает массировать сердце...  Она недостаточно разбиралась в  вынесенных
на  пульт во  внешней лаборатории показаниях прибора.  У  пульта толпились
биологи из других лабораторий и вели себя так, словно смотрели футбол.
     В  шесть  часов  с  минутами кто-то  из  молодых талантов,  глядя  на
мельтешню зеленых кривых на экранах,  сказал: <Вот и ладушки>, - и хлопнул
в ладоши. Они все заговорили, заспорили, стали глядеть на дверь, и Ниночке
почему-то показалось, что Ржевский должен выйти с Ним.
     Ржевский долго не выходил,  а вышел вместе с одним из медиков. И все.
Ниночка не  могла разглядеть Ржевского за спинами высоких молодых талантов
- в  этой толпе его  и  унесло в  коридор,  и  лишь раз  его усталый голос
поднялся над другими голосами: <У кого-нибудь есть сигареты без фильтра?>.
Ниночка почувствовала,  что смертельно устала,  но не могла не смотреть на
дверь во  внутреннюю лабораторию,  потому что  Он  мог выйти сам по  себе,
забытый и неконтролируемый. А когда вышел покурить и Коля Миленков, она не
выдержала и спросила его тихо, чтобы не услышали и не засмеялись:
     - Он ходит? Он говорит?
     - Будет ходить, - произнес Коля самодовольно.
     Потом  вернулся  Ржевский и  потребовал у  Фалеевой графики  дежурств
лаборанток.  Он  сидел за столом,  Ниночка подошла к  нему поближе,  и  ей
казалось очень трогательным,  что  волосы на  затылке у  Ржевского редкие,
мягкие и хочется их погладить.
     - В ближайшие недели, - сказал Ржевский Фалеевой, но слышали все, - с
ним должны дежурить сиделки.  Я договорился с Циннельманом, но у них плохо
с младшим персоналом.  Сестры будут, а вот в помощь им хотелось бы позвать
кого-нибудь из наших. Есть добровольцы?
     Ржевский оглянулся.
     - Конечно, есть, - ответила Фалеева.
     Но никто не отозвался, потому что девушки вдруг испугались.
     Оробел даже Юра,  лаборант, который занимается штангой. И больше всех
испугалась Ниночка. И потому проговорила тонким голосом:
     - Можно я?
     - Конечно,  -  сказал Ржевский,  который,  видно, совсем не боялся за
судьбу Ниночки. - А еще кто?
     Тогда еще вызвались Юра и сама Фалеева.


                                    13

     Вокруг темнота и глухота, темнота и глухота, но темнота небесконечна,
только нужно из нее выкарабкаться и знать, куда ползти сквозь нее, а никто
не может сказать,  куда надо ползти, и если поползешь не туда, то попадешь
в колодец;  это еще не колодец,  а понятие, для которого нет слова, место,
куда падают,  падают,  падают, и тело становится громоздким, и все растет,
оно больше, чем пределы колодца, но не касается, они отодвигаются быстрее,
чтобы пропустить его в бездну.
     И он не знает,  что это значит, хотя должен знать, иначе не выбраться
из темноты...


                                    14

     Ниночка пришла домой в  девятом часу.  Родители были на  кухне.  Отец
читал <Советский спорт>. Мать рубила капусту.
     - Что так поздно? - спросил отец мирно, как будто с облегчением.
     - Мы так устали...  - И Ниночка замолчала. Когда она шла домой, то не
знала,  что сделает,  вбежит ли с криком: <Он родился!> - или просто ляжет
спать.
     - Наверно,  устала,  -  сказал отец, чуть раскачиваясь. - Каждый день
приходила чуть не ночью... Теперь хоть будешь дома сидеть.
     - Нет. Теперь будет больше работы. Меня назначили дежурить с Ним.
     - С кем? - спросила мать, нож повис в воздухе.
     - С Иваном. Его зовут Иваном, ты знаешь?
     - Я ничего не знаю,  - ответила мать. - Я ушла раньше. Иван - это его
детище?
     В слове <детище> было отношение к новорожденному. Плохое.
     - Я буду дежурить у него.
     - Господи, - сказала мать. - Возле этого чудовища? Одна?
     - Он не чудовише.  Это сын Ржевского.  Понимаешь, биологически он сын
Ржевского, он выращен из его клетки.
     Мать бросила нож,  он отскочил от доски и упал на пол.  Никто не стал
поднимать.
     - Он убийца! - закричала мать. - Он убил Лизу! Он убивает все, к чему
прикасается.  Он  затеял  всю  эту  историю  из  патологического желания -
доказать мне, что у него может быть ребенок.
     Ниночке бы  уйти,  она всегда уходила от  таких сцен,  но теперь все,
относившиеся к Ржевскому, слишком ее интересовало.
     - Какая Лиза? - спросила Ниночка.
     Мать подобрала нож и сказала, будто не услышала:
     - Я категорически, - она подчеркнула свои слова ножом, - против того,
чтобы Нина приближалась к  этому ублюдку.  Если нужно,  я  дойду до самого
верха. Я не оставлю камня на камне.
     И  тогда Ниночка убежала из  дома.  Было темно и  зябко.  У  нее  был
домашний телефон Ржевского,  она списала его дома,  из  телефонной книжки.
Она зашла в  будку автомата,  еще не думая,  что будет звонить,  -  просто
освещенная изнутри желтой лампой будка была теплым и уютным местом,  чтобы
спрятаться. А потом она набрала номер Ржевского.
     Поняв по голосу,  что разбудила директора института, Нина хотела было
уже бросить трубку, но не успела.
     Он строго спросил:
     - Кто говорит?
     И она не посмела скрыться.
     - Простите, я не хотела вас будить. Это Нина Гулинская.
     - Что-нибудь случилось? Ты из института?
     - Нет,  я  пошла  домой,  а  потом поругалась с  мамой,  то  есть  не
поругалась, а просто ушла от них.
     - Тогда не плачь. Ничего особенного не произошло.
     - Она  мне не  разрешает,  а  я  хочу.  Я  уйду от  них,  если она не
разрешит...
     - Ты из автомата?
     - Да.
     - Тогда приезжай ко мне. Адрес запомнишь?
     - У  меня есть.  Я  давно еще списала...  Но уже поздно,  и  вам надо
спать.
     - Если не ко мне, то куда пойдешь?
     - Не знаю.
     - Вытри глаза и приезжай.
     В голосе Ржевского ей послышалась насмешка, и она сухо ответила:
     - Нет, спасибо.
     Не поедет она за сочувствием...
     Потом  прошла  еще  две  или  три  улицы,  позвонила подруге Симочке,
сообщила, что приедет к ней ночевать, и поехала к Ржевскому.


                                    15

     Квартира Ржевского разочаровала Ниночку.  Она часто представляла, как
он живет,  совсем один,  и ей казалось, что его мир - завал книг, рукописи
горой  на  столе,  обязательно  большое  черное  кожаное  кресло,  картина
Левитана  на  стене  -  неустроенный уют  великого  человека.  А  квартира
оказалась маленькой, двухкомнатной, аккуратной и скучной.
     - Я  кофе собирался выпить,  -  сообщил Ржевский.  Он был в джинсах и
свитере. - Будешь?
     - Спасибо.
     Он  пошел  на  кухню,   а   Ниночка  осталась  стоять  возле  чистого
письменного стола,  огляделась, увидела широкий диван и подумала: <К нему,
наверное,  приходят женщины. Приходят, а он им делает кофе и потом достает
вон оттуда,  из бара в стенке,  коньяк.  А вдруг он смотрит на меня как на
женщину?>  Ниночка  испугалась  собственной  мысли,   которая  происходила
оттого, что в глубине души ей хотелось, чтобы он видел в ней женщину.
     - Сосиски сварить? - спросил Ржевский из кухни.
     Ниночка подошла к двери на кухню,  заглянула. Кухня была в меру чиста
и небогата посудой.
     - Спасибо. Я не хочу есть. А вам кто-нибудь помогает убирать?
     - Вызываю  молодицу из  фирмы  <Заря>,  окна  мыть.  Держи  печенье и
конфеты. Поставь на столик у дивана.
     <Он совершенно не видит во мне женщину>,  -  поняла Ниночка. Это было
обидно.  Ее не разубедило в этом даже то,  что Ржевский достал все-таки из
бара бутылку коньяка и  две маленькие рюмочки.  Кофе был очень ароматный и
крепкий - такой умеют делать только взрослые мужчины.
     - Давай выпьем с тобой за первый шаг, - сказал Ржевский.
     Он капнул коньяку в  рюмки,  и  Ниночка устроилась удобнее на диване.
Она поняла,  что они коллеги и  они обсуждают эксперимент.  К  тому же они
знакомы  домами.  Видела  бы  мама,  что  она  пьет  коньяк  с  директором
института.  А какое бы лицо было у Фалеевой?  Правда,  репутация директора
погибла бы безвозвратно. Ниночка хотела было сказать Ржевскому, что никому
не проговорится о своем ночном визите, но он ее опередил:
     - Рассказывай, что дома приключилось.
     - Они  все взбунтовались.  Мать не  разрешает мне с  Иваном работать.
Говорит, что он ублюдок. Вы не обижайтесь.
     - Я твою маму знаю много лет и знаю, какой она бывает во гневе.
     - Она отойдет, вы же знаете, она быстро отходит.
     - Не совсем так.  Она мирится внешне, а так, без Каноссы, прощения не
добиться.
     - Без Каноссы?
     - Вас, голубушка, плохо учат в школе.
     Ниночка заметила,  что  в  углу  стоят  горные  лыжи,  очень  хорошие
иностранные горные лыжи,  им не место в комнате,  но кто укажет Ржевскому,
что можно ставить в комнату, а что нет.
     Ниночка кивнула, согласившись, что ее плохо учили в школе.
     - Что же теперь будем делать?  Перевести тебя в другую лабораторию? -
спросил он.
     - Что вы! - испугалась Ниночка. - Разве я плохо работала?
     - Я к тебе не имею претензий. Но, может, ты и сама его боишься?
     Ниночка покачала отрицательно головой. Сказать, что совсем не боится,
было бы неправдой.
     Ржевский поднялся с кресла,  подошел к окну,  приоткрыл его -  оттуда
донесся неровный, прерывистый вечерний шум большой улицы.
     - Тебе не холодно?
     - Нет. Вы не думайте, что я боюсь. Но ведь это первый... первый такой
человек.
     - Но не последний,  -  сказал Ржевский.  -  Твоя мама выражает мнение
весьма существенной части  человечества...  Есть  какие-то  вещи,  которые
человеку делать положено,  а  какие-то нет.  Например,  положено создавать
себе подобных ортодоксальным путем.
     <Зачем он говорит со мной,  как с девочкой?  -  подумала Нина.  - Как
будто тайны жизни для меня закрыты на замок.>
     Она взяла бутылку, налила коньяка себе в рюмку, потом - Ржевскому.
     Тот поглядел на нее внимательно, улыбнулся уголками губ, взял бутылку
и отнес ее на место, в бар. Закрыл бар и сказал:
     - Так мы с тобой сопьемся.
     Ниночка одним глотком выпила рюмку.  Коньяк был горячим и  мягким.  И
зачем она только пришла сюда?
     Ниночка  увидела,  что  у  Ржевского оторвана  пуговица  на  рубашке.
Никогда  Ниночке  не  приходило  в   голову  смотреть  на  пуговицы  своих
сверстников.  Она отлично умеет пришивать пуговицы.  Но  нельзя же сказать
ему: я хочу пришить тебе пуговицу, дядя Сережа.
     - Лет двадцать пять назад... - Вдруг Ржевский замолчал.
     И Ниночка поняла,  что он вспомнил о той Лизе,  которую убил.  Именно
тогда.  Они дружили -  мать,  отец и Ржевский.  Ржевский хотел жениться на
матери,  а она предпочла ему отца - об этом Ниночка знала давно, из шумных
сцен  на  кухне,  когда  мать  кричала отцу:  <Если  бы  я  тогда вышла за
Ржевского, мы бы не прозябали!>
     Ржевский нахмурился, будто с трудом вспомнил, на чем остановился.
     - Тебе не пора домой?
     - Нет,  я  часто от  них  убегаю.  Они  думают,  что я  ночую у  Симы
Милославской.
     - Может, позвонишь?
     Ниночка отрицательно покачала головой.
     - Двадцать пять лет.  Ты думаешь,  это много?  Оказывается,  я помню,
сколько там ступенек,  и помню слова, которые там говорились. Как вчера. А
память у  меня совсем не  фотографическая.  Просто все это было недавно...
Двадцать пять лет назад я  резал планарий,  глядел в микроскоп и читал.  И
обо мне говорили,  что я перспективен,  говорили без зависти, потому что я
казался  фантазером.  Даже  когда  американцы  активно  занялись  тем  же.
Наверное, внутри моих друзей и оппонентов сидел религиозный запрет <Богу -
богово>,  хотя они были убежденными атеистами. А теперь клонирование стало
обыденностью.   Родились   первые   настоящие  здоровые   младенцы,   весь
генетический  материал  которых  -  искусственно выращенная  клетка  отца.
Старшему в Японии сейчас...
     - Три года, - сказала Ниночка.
     - Спасибо.  Три года.  А он и не подозревает,  что чудовище.  Растет,
пьет молочко,  говорит свои первые слова...  Никогда не  доверяй банальным
истинам...  Сделали самого  обыкновенного человека.  Самого обыкновенного,
просто нестандартным способом.  А теперь сделали еще шаг дальше и получили
человека сразу взрослым. Избавили Ивана от долгих и непроизводительных лет
детства. Ты еще кофе будешь?
     - Нет, спасибо.
     - А я себе сделаю.
     Ржевский пошел на кухню,  поставил кофе.  Ниночка поднялась с дивана,
подошла к окну -  видно,  прошел дождь,  она не заметила,  когда он был, и
машины отражались огоньками в черном мокром асфальте.
     - Почему ты мне не возражаешь?  - спросил Ржевский громко из кухни. -
Мне все возражают.
     - Вы думаете, хорошо, что у него не было детства?
     - А что хорошего в детстве? Учеба, учеба... все тебе приказывают, все
тебе запрещают. Хотела бы ты снова прожить детство?
     - Не знаю. Наверное, нет. Но я его уже прожила.
     Ржевский маленькими глотками отхлебывал кофе. Ниночка молчала. Что-то
было  в  этом  неправильно.   По  отношению  к  Ивану.  Но  она  не  могла
сформулировать свое сомнение.
     - Вы уверены? - спросила она.
     - В чем?
     - В том, что он вас поймет?
     - Если он будет спорить со мной,  я это буду приветствовать.  Знаешь,
почему?
     - Нет.
     - Да потому, что я сам все с собой спорю. Нет больших оппонентов, чем
самые близкие люди.  А он не только близок мне,  он -  продолжение меня. Я
дошел до своей вершины,  и  теперь,  хочу того или нет,  пришло время идти
вниз.  Я постараюсь сделать это как можно медленнее, но процесс остановить
невозможно... Невозможно? А вот возможно! Возможно, понимаешь, девочка?
     - Поэтому вы выбрали себя в отцы?
     - Чувствую,  что об этом тоже говорили у  Эльзы