л?  Потрепанная книга Шепмана,  милого классика, догадавшегося
отделить  эктодерму  от зародыша саламандры - зародыш выздоровел и вырос в
саламандру  без  нервной  системы.  Оказывается,  мезодерма   контролирует
дифференциацию  нервной  ткани.  Так  и  меня  делали  -  от Шепмана через
Голтфретера и Стюарда к Ржевскому.  Иван постарался усилием воли  отогнать
головную  боль  - он и так уже перегружен медикаментами,  принялся листать
страницы книги,  загнутые кое-где отцом, и понял, что ему хочется загибать
те же страницы,  но он не может этого сделать,  потому что они уже загнуты
Сергеем,  и тот снова его опередил.  Обедать  Иван  пошел  в  институтскую
столовую.  Это право он себе выторговал с большими боями.  Нельзя мне жить
на сбалансированной диете.  Если ты,  отец,  одарил меня своим мозгом,  то
должен  допустить,  что  я  буду  претендовать  на  место  в  человеческом
обществе...
     Эльза сидела за соседним столиком и старалась не смотреть на Ивана. В
столовой было мало народу -  оба  они  пришли раньше,  чем  основная масса
сотрудников.
     Эльза отворачивается.  Ревнует его к собственной молодости.  А ну-ка,
мы просверлим тебя взглядом!  Это неэтично -  гордость института, первый в
мире  искусственный человек  жует  институтский гуляш  и  сверлит взглядом
директора библиотеки.  Эльза на  взгляд не реагировала,  но нервно двигала
пальцами,  постукивала по  стакану с  чаем,  начала что-то быстро и  очень
весело  рассказывать сидевшей спиной к  Ивану  женщине,  потом  неожиданно
вскочила и выбежала из столовой.
     Когда через несколько минут Иван  вышел,  Эльза стояла на  лестничной
площадке, нервно курила, встретила его взгляд и спросила:
     - Вы хотите что-то сказать?
     Иван  тоже  достал  сигареты,  закурил  и  не  ответил.  Тогда  Эльза
заговорила быстро, высоким, звонким голосом:
     - Вы меня не знаете.  Мы с вами не встречались.  Я не верю Ржевскому.
Вы всех ввели в заблуждение. И не понимаю, почему вы меня преследуете.
     - Я  не  преследую вас,  Эльза,  -  сказал  молодой  человек  голосом
Ржевского. - Мы с вами так давно знакомы, что можно не притворяться.
     - Я  все  равно не  верю,  -  отрезала Эльза.  -  Вам всего несколько
месяцев,  Ржевский рассказывал вам  обо мне,  потому что вы  ему нужны для
удовлетворения его  дикого тщеславия.  Может быть,  ваша  игра пройдет для
академического начальства, но меня вам не убедить.
     - А это совсем не трудно. Можете меня проверить.
     - Как?
     - Спросите меня о чем-то, чего никто, кроме вас и Ржевского, не может
помнить.
     - И окажется,  что он вам об этом рассказал.  И это гадко, понимаете,
гадко -  человек может распоряжаться лишь своими воспоминаниями.  Но когда
это касается других людей, это предательство. Сплетня.
     - И все же спросите.
     Эльза поморщилась. Но не ушла. Вдруг спросила:
     - Мы катались на речном трамвайчике.  Летом.  Было холодно,  и ты дал
мне свой пиджак... Помнишь?.. Помните?
     Воспоминание лежало где-то  внутри.  До этого мгновения Иван не знал,
что  когда-то  катался на  речном  трамвайчике с  Эльзой,  не  было  нужды
вспоминать.
     - Вы были в  синем сарафане,  с такими тонкими плечиками.  Вы сказали
мне,  что хотите шампанского с семечками,  я ответил,  что это - винницкий
вариант красивой жизни.
     - Не помню. И это все?
     - Все.
     - Лжешь! - Эльза бросилась вверх по лестнице.
     Она не хотела,  чтобы он вспомнил, и боялась. А он вспомнил. Тогда на
трамвайчике Эльза доказывала,  что Лиза его недостойна.  Что он никогда не
почувствует с  ней духовной близости,  что Лизетта даже не  смогла кончить
десятый класс -  надо понимать разницу между романом и семейной жизнью. Ты
никогда не сможешь полюбить ее ребенка,  я говорю тебе как друг, ей всегда
будет ближе отец ребенка.  Ты еще мальчик, Сережа, ты не знаешь женщин. Ей
нужно  устроиться замуж  -  ради  этого  она  пойдет на  все.  Пойми  меня
правильно,  я люблю Лизетту.  Лизетта -  добрая душа. Но тебя она погубит,
опустошит... Беги от нее, спасайся, пока не затянуло мещанское болото...
     - Вот где я тебя нашел,  -  произнес Ржевский. - Я так и подумал, что
ты пошел в столовую. У меня кофе растворимый в кабинете, хочешь чашечку?
     Они  молча поднялись по  лестнице,  и  встречные сотрудники института
останавливались, потому Сергей и Иван были больше чем отец и сын, они были
половинками одного человека, разделенными временем.


                                    28

     - Меня смущает,  - сказал Ржевский, - что наши отношения складываются
иначе, чем мне бы хотелось.
     - Чего бы тебе хотелось? Чтобы я замещал тебя в этом кабинете?
     - Со временем я рассчитывал и на это.
     - Я  могу замещать тебя и сегодня.  Вопрос о жизненном опыте для меня
не стоит.
     Они  одинаково  держали  чашки  и  одинаково  прихлебывали  кофе.   И
наверное,  одинаково ощущали его вкус.  Иван прижал мизинец,  и  Сергей не
заметил этого движения.
     - Ты  должен идти дальше,  вперед,  от той точки,  в  которой я  тебя
оставил. В этом смысл тебя, меня, нашего с тобой эксперимента.
     - А прошлое? Его во мне больше, чем в тебе.
     - Почему?
     - Ответь мне,  как была одета мать,  твоя мать,  когда вы  отстали от
поезда в сорок первом году?
     - Мы отстали от поезда...  Это было в степи. Поезд стоял на насыпи...
нет, не помню.
     - И еще там была девочка, маленькая девочка. Когда мать побежала, она
подхватила эту девочку,  потому что та не могла быстро бежать. А ты злился
на мать и кричал ей: <Брось!>
     - Не кричал я этого!
     - Кричал, кричал. Как была одета мать?
     - Не помню. Разве это вспомнишь через сорок с лишним лет?
     - А я помню. Понимаешь, я помню. Почему?
     - Почему? - повторил вопрос Ржевский.
     - Да потому,  что я - это не ты. Потому, что я знаю: эти воспоминания
моими никогда не были!  Я могу в них копаться, я могу в них смотреть. Мать
была тогда в голубом сарафане и сандалетах.  Тебе кажется, что ты забыл. А
ты не забыл!  Просто вспомнить это  могу  только  я,  потому  что  я  хочу
вспомнить. Ты думаешь, это единственное различие между нами?
     - Я забыл и другое? - Ржевский пытался улыбнуться.
     - Ты забыл многое - я еще не знаю всего...
     - Вместо того,  чтобы искать точки сближения,  ты  стараешься от меня
удалиться.
     - А  ты  подумал о  том,  что я  -  единственный человек на Земле,  у
которого не было детства?  Я помню, как мальчиком иду с матерью по лугу, и
в  то  же время знаю,  что никогда не ходил с  матерью по лугу,  -  это ты
ходил, ты украл у меня детство, понимаешь, ты обокрал меня и теперь сидишь
вот здесь довольный собой -  у тебя есть духовный преемник,  замечательный
сын, хорош собой и во всем похож на человека.
     - Ты и есть человек. Самый обыкновенный человек.
     - Врешь!  Я  не  человек и  не буду им,  потому что у  меня нет своей
жизни. Я - твоя плохая копия, я вынужден вести твои дела, за тебя выяснять
отношения с  Эльзой,  которая боится,  как бы  я  не  запомнил из прошлого
больше,  чем  ты.  Ты  этого не  понимаешь и  еще не  боишься,  а  она уже
испугалась.  Видно,  инстинкт самосохранения развит у  нее сильнее,  чем у
тебя.
     - Чего  ей  бояться?  -  Ржевский поднялся,  налил  себе  кипятку  из
термоса, принесенного Леночкой. - Хочешь еще кофе, сын?
     - Замолчи,  Ржевский! Сына надо вырастить, вставать к нему по ночам и
вытирать ему  сопли.  Ты  создавал не  сына,  а  себя самого.  Сын  -  это
продолжение,  а ты стремился к повторению. Если тебя тяготила бездетность,
почему ты не удочерил Катеньку? У вас с Лизой были бы и другие дети... Или
Эльза была права,  когда вы катались на речном трамвайчике и  она уверяла,
что Лизочка тебе не пара?
     - Какой еще трамвайчик?
     - Ты  меня наградил этой памятью,  а  теперь недоволен?  Ты  разве не
знал,  на  что  шел?  Тебя не  научили шимпанзе?  Или  ты  хотел,  чтобы я
унаследовал только твою страсть к науке?
     Ржевский взял себя в руки.
     - В  чем-то ты,  наверное,  прав...  Но и  мне нелегко.  У меня такое
чувство,  будто я  прозрачен,  будто в  меня можно заглянуть и увидеть то,
чего я сам не хочу видеть.
     - Я не хочу никуда заглядывать.  Мне это не дает спокойно жить.  Тебе
хотелось  бы,   чтобы  я   опроверг  эффект  Гордона  и   всерьез  занялся
математикой? А я думаю о Лизе.
     - Я  надеялся,  что  после окончания работы комиссии ты  переедешь ко
мне. Я живу один, две комнаты, мы бы друг другу не мешали...
     - А  теперь уже сомневаешься.  И ты прав.  Нельзя жить вместе с самим
собой.  Дай нам разойтись...  подальше.  Я  не могу чувствовать себя твоим
сыном,  потому что я  старше тебя.  Дав мне свою память,  ты  позволил мне
судить тебя.
     - Мы  еще  вернемся к  этому разговору.  -  Ржевский сказал это сухо,
словно отпуская провинившегося сотрудника,  и,  когда Иван хмыкнул,  узнав
эту интонацию, он вдруг стукнул кулаком по столу. - Иди ты к черту!
     Иван  расхохотался,  вытянул ноги,  развалился в  кресле,  и  Алевич,
который сунулся в  кабинет,  потому  что  надо  было  решать  со  Ржевским
хозяйственные дела, замер на пороге, не входил. Подопытный молодой человек
вел себя уж слишком нахально. Сергей Андреевич никому этого не позволял.


                                    29

     Ниночка сидела у Ивана,  он гонял ее по химии -  зима на исходе, пора
думать о том,  как поступать в институт.  Потом обнаружилось,  что у Ивана
кончились сигареты, и Ниночка сказала, что сбегает. Иван поднялся.
     - Мне тоже не мешает подышать свежим воздухом.
     Мороз на улице был сухой, несильный, снег скрипел под ногами звонко и
даже весело.
     - Мы так и не собрались на лыжах,  - сказал Иван. - Зима на исходе, а
мы с тобой...
     - Я принесу лыжи из дома,  - ответила Ниночка. - Они лет десять стоят
у нас без движения.
     Бараки уже снесли. Но отсутствие их не так чувствовалось зимой, когда
деревья прозрачны и дыры, оставшиеся от бывших строений, не видны.
     - Ты знаешь, что он здесь когда-то жил? - спросил Иван.
     - Да, очень давно.
     - В третьем бараке от угла. Жаль, что я не успел туда сходить.
     - Почему? Ты же борешься с Ржевским. Даже до смешного.
     - Мне не все ясно. И я начинаю терзаться.
     - Ой,  и простой же ты человек,  -  сказала Ниночка.  -  Ясности тебе
подавай.  Даже я  уже догадалась,  что без ясности иногда проще.  Ведь это
замечательно, что еще остались какие-то тайны. Раньше вот ты был тайной, а
теперь ты...
     - Кто я теперь?
     - Сотрудник института.
     - Со  мной  нельзя  дружить,  -  произнес  Иван,  усмехнувшись.  -  Я
потенциально опасен.  Все  неизвестное  опасно.  А  вдруг  у  меня  завтра
кончится завод?
     - А  вот и неправда.  Не кончится.  Целая комиссия тебя на той неделе
разбирала по косточкам.
     Ниночка  разбежалась и  поехала  по  ледяной дорожке,  раскатанной на
тротуаре.  Иван,  мгновение поколебавшись,  за  ней.  Он  часто колебался,
прежде чем сделать что-нибудь,  вполне соответствующее его двадцатилетнему
телу.  Будто  Ржевский,  сидевший  в  нем,  стеснялся кататься по  ледяным
дорожкам или прыгать через лужи и  немолодыми костями и  мышцами соизмерял
препятствия.
     Они зашли в магазин у автобусной остановки.  Иван купил блок сигарет.
Ему не хватило тридцати копеек, и Ниночка добавила их.
     По  договоренности с  академией с  первого  числа  Ивана  зачислили в
институт на  ставку лаборанта -  не  сидеть же  здоровому молодому парню в
подопытных кроликах.  Конечно,  он мог бы и руководить лабораторией.  Но и
Ржевский,  и сам Иван понимали, что рассчитывать на такую милость академии
не приходится. Пока что Иван оставался экспериментальным существом, и даже
в  поведении  мудрых  членов  последней комиссии  Иван  отметил  некоторую
робость и настороженность. Но он уже привыкал на это не обижаться.
     - Рассказывай  дальше,  -  попросила  Ниночка,  когда  они  вышли  из
магазина и повернули к институту.
     - Эльза их познакомила.  Сергей жил в  общежитии,  а  Лиза -  в одной
комнате с матерью, братом и, главное, с Катей. Катя - это ее дочка от того
актера. У актера была семья, он к той семье вернулся.
     - А сколько было девочке?
     - Кате?  По-моему,  годика  три,  совсем  маленькая.  Лиза  и  Сергей
полюбили друг друга.
     Ниночка вдруг начала ревновать Ивана к  той,  далекой Лизе,  что было
бессмысленно, но ведь Иван помнил, как ее целовал. И, может, даже лучше бы
он и не рассказывал об этой Лизе, но останавливать его нельзя...
     - А  потом...  Пока Лиза была бедной и легкомысленной подругой,  твоя
мама ее опекала и обожала. Ах, эти исповеди на Эльзиной кухне!
     - Стой -  сказала Ниночка мрачно.  -  Этого вы со Ржевским помнить не
можете...
     - Нам...  То  есть ему рассказывали.  И  у  моей памяти перед памятью
Ржевского есть преимущество -  я  всегда могу спохватиться и сказать себе:
это не  моя любовь!  Это не моя боль!  Ты,  отец,  ошибаешься,  потому что
участвовал. Я вижу больше, потому что наблюдаю. И сужу.
     Иван разбежался,  первым прокатился по ледяной дорожке,  развернулся,
протянул руки Ниночке, но она не стала кататься и обежала дорожку сбоку.
     - Рассказывай,  - велела она. - Что дальше было. И оставайся на почве
фактов, как говорил комиссар Мегрэ.
     - Они с  Лизой сняли комнату в  одном из этих бараков,  купили тахту,
сколотили топчанчик для  Кати и  стали жить.  Они  любили друг друга...  А
потом в воспоминаниях начинаются сбои.
     - Почему?!
     - Я  думаю,  что  наш дорогой Сергей Андреевич переоценил свои силы и
свою любовь, но признаться в этом не может даже себе.
     - Он ее разлюбил?!
     - Все сложнее. Во-первых, разрушился союз друзей...
     - Почему?
     - Представь  себя  на  месте  мамы.  У  тебя  есть  младшая  подруга,
непутевая и  еще  с  ребенком на  руках,  рядом  -  талантливый Ржевский и
обыкновенный Виктор...  И вдруг оказывается, что Ржевский серьезно намерен
жить с Лизой,  жениться на ней... И тогда твоя мама, прости, возненавидела
Лизу, отвергла от своего сердца эту предательницу...
     - Неправда!
     - Я на днях разговаривал с твоей матерью. Она хотела узнать, не забыл
ли я одного разговора о Лизе.
     - Она надеялась, что ты забыл?
     - А я запомнил. Лучше Ржевского.
     Они вошли в  институт,  в коридоре встретили Гурину,  которая вела за
руку шимпанзе Льва, и тот сморщил рожу, узнав Ивана.
     В  лаборатории Ниночка осталась во  внешней комнате.  Иван,  чувствуя
неловкость, что наговорил лишнего, прошел к себе.
     Но через пять минут Ниночка ворвалась к нему.
     - Почему ты не рассказал, чем все кончилось? Жалеешь меня?
     - Нет.
     - Рассказывай.
     - Ладно. Подошло время поступать в аспирантуру. Они с Лизой прожили к
тому  времени больше полугода.  Ржевский стоял  в  очереди за  молоком для
Катеньки и  работал  ночами,  когда  ребенок засыпал.  Лиза  готовила еду,
стирала  белье  и  была  счастлива,   совершенно  не  видя,  что  Ржевский
смертельно устал -  последний курс,  диплом, а он - мальчишка, на которого
свалились заботы о семье.
     Ниночка кивнула.  Достала из  пачки сигарету,  хотела закурить,  Иван
отобрал у нее сигарету.
     - В  общем,  Ржевский устал.  Ему уже не  нравился суп,  который Лиза
готовила без мяса,  потому что на  мясо не  было денег.  Она сама работала
через  день  на  фабрике -  без  этого не  прожить,  а  каждый второй день
Ржевский оставался с  девочкой,  и  ничего нельзя было поделать -  тогда в
детский  сад  устроиться  было  очень  трудно,  начало  пятидесятых годов.
Ржевскому страшно хотелось остаться одному  -  без  Лизы,  без  Кати,  без
людей.  Он чувствовал себя пещерным человеком, у которого жизнь кончилась,
не  начавшись.  И  он  уже  никогда не  будет ученым.  Он  был раздражен и
несправедлив к Лизе.
     - Я  могу его  понять,  -  сказала Ниночка.  -  Лиза тоже должна была
понимать, на что она его обрекла.
     - Ни  черта ты не понимаешь.  Что могла Лиза сделать?  Она старалась,
чтобы Катя не плакала,  когда папа Сережа работает.  И надеялась -  Сережа
поступит в  аспирантуру,  им дадут квартиру в  институте,  все образуется.
Как-то  он  встретился с  твоей мамой и  не  сказал об  этом  Лизе.  Эльза
обволакивала его сочувствием. Она его понимала!
     - Можно без комментариев? - попросила Ниночка.
     - Можно.  Потом в  один прекрасный день твой дорогой Ржевский сообщил
Лизе, что они с Катей погубили ему жизнь.
     - Просто так, на пустом месте?
     - Нет,  ему сказали, что его моральный облик, связь с Лизой закрывают
ему путь в аспирантуру.  В те времена к этому относились строго.  А она не
была разведена с тем актером.
     - Кто ему сказал про аспирантуру? Он сам догадался?
     - Неважно.
     - Важно. Моя мама, да?
     Ниночка уже  верила в  это и  потому стала агрессивной и  готова была
защищать Эльзу.
     - Нет, - ответил Иван, не глядя ей в глаза.
     Он не думал об этом раньше,  а тут сразу вспомнил. Об этом сказала не
Эльза.  Виктор тогда стажировался в  институте,  всех знал и  был не  то в
месткоме,  не то ведал кассой взаимопомощи. Они курили в коридоре, у окна,
а  Виктор  смотрел  грустно  и  рассуждал вслух:  <В  дирекции недовольны.
Наверняка отдадут место Кругликову.  Я  слышал краем уха.  Старичок,  надо
выбирать.  Или любовь, или долг перед наукой. Сам понимаешь...> Иван забыл
об этом разговоре.  Виктор мог рассуждать сколько угодно, если бы Ржевский
сам для себя не готовился к расставанию.
     - А чем кончилось? - спросила Ниночка.
     - Лиза ушла от него. И уехала из Москвы.
     - И он ее не нашел? Или не искал?!
     - Сначала  он  почувствовал  облегчение.   А  через  некоторое  время
затосковал. Пошел к Лизиной матери. Но та отказалась помочь. Эльза сказала
ему, правда, она ошиблась, что Лиза вернулась к тому актеру.
     - Ошиблась? Или нарочно?
     - Не знаю. Через несколько лет он услышал, что Лиза уехала в Вологду.
А там попала под поезд или как-то еще умерла.
     - Она бросилась под поезд. Как Анна Каренина! Он ее убил!
     - Может,  случайность.  С  тех пор Ржевский уверен,  что виноват в ее
смерти.
     - Виноват, - подтвердила Ниночка. - И мама в этом убеждена.
     - Главное,  что он  виноват для самого себя.  А  когда он  планировал
меня,  то, разумеется, не учел, что я буду помнить все о Лизе. Не только о
генах и мутациях, но и о Лизе.
     - А что стало с девочкой... с Катей?
     - Милая,  прошло много лет.  Она  сейчас старше нас с  тобой.  Живет,
наверное, в Вологде, нарожала детей...
     - Не хотела бы я быть на месте Ржевского.
     - Прости, что я тебе все это рассказал.
     - Кому-то надо было рассказать. Ты же ревнуешь к отцу.
     - Ревную?
     - Конечно. Тебе кажется, что он у тебя отнял и любовь. Он ее целовал,
а ты об этом помнишь, как будто подглядывал. Это ужасно!
     - Эдипов комплекс, Фрейд в квадрате. Не усложняй.
     - Куда уж  там...  -  Ниночка положила ладонь на  руку Ивана,  и  тот
накрыл ее другой рукой.
     Ниночка  замерла,  как  будто  была  птенцом,  которого  Иван  накрыл
ладонью.
     - А я?  -  сказала она не сразу.  -  Меня ведь там не было.  Я только
сегодня.
     - Тебя я ни с кем не делю, - согласился Иван.
     - Ты думаешь о другом?
     - Нет, что ты...
     Ниночка вырвала ладонь, вскочила, отбежала к двери.
     - Мне тебя жалко! - крикнула она от двери. - До слез.
     - Извини, - сказал Иван. - Я думал о другом.
     - Знаю, знаю, знаю!
     Ниночка хлопнула дверью. Тут же открыла ее вновь и заявила:
     - Когда сам влюбишься, тогда поймешь.
     - Но  трудно рассчитывать на  взаимность,  -  улыбнулся Иван.  -  При
такой-то биографии. У меня даже паспорта нет.
     - Дурак!
     На  этот раз  Ниночка так  хлопнула дверью,  что  зазвенели склянки в
белом шкафчике у окна.


                                    30

     В  конце февраля вдруг совсем