?
     - Она мало изменилась. Она любит тискать чужих детей. Если знает, что
скоро их отдаст владельцам.
     - Ну и язык у тебя.
     Телефон на  столе  взорвался писком -  это  был  зеленый,  внутренний
телефон. Ржевский схватил трубку.
     - Почему сразу не сообщили? Иду.
     Он бросил трубку. Злой, губы сжаты.
     - Иван ушел. Недосмотрели.
     - Куда ушел?
     - А черт его знает.  За ним Мария Степановна побежала. Ну как же так!
Я же ему говорил. Не на ключ же его запирать!


                                    21

     Отыскали Ивана  в  виварии.  Он  стоял  перед клеткой со  Львом.  Лев
внимательно разглядывал посетителя,  словно встречал его раньше.  Джон, на
которого не обращали внимания,  суетился в своей клетке,  ворчал,  а Мария
Степановна отрешенно застыла у двери.
     - Тебе еще рано выходить, - сказал Ржевский с порога.
     - Здравствуй, - ответил Иван.
     - Почему ты меня не предупредил?
     - Я  знаю в институте все ходы и выходы,  -  бросил Иван.  -  Не хуже
тебя.
     Ниночка стояла на  шаг сзади,  поворачивала голову,  отмечая различия
между ними. Например, чуть более высокий и резкий голос Ивана.
     - Погоди,  -  сказал вдруг Ржевский,  -  дай-ка руку, пульс дай, тебе
говорят!
     Иван  протянул руку.  Лев,  который увидел  это,  протянул свою  лапу
сквозь решетку, ему тоже захотелось, чтобы у него проверили пульс.
     - Почему такой пульс? - спросил Сергей Андреевич.
     - Ты прав,  -  кивнул Иван. - Давай вернемся. Голова кружится. Делали
меня не из качественных материалов. Черт знает что совали.
     - Что и  во всех,  -  ответил Сергей Андреевич.  -  По рецептам живой
природы.
     В  коридоре встретили нескольких сотрудников.  Мало кто  в  институте
видел  Ивана.  Люди  останавливались и  смотрели  вслед.  Кто-то  крикнул,
приоткрыв дверь:
     - Семенихин, да иди ты сюда! Скорей!
     Ниночка почувствовала,  как Ивану неприятно.  Он  даже ускорил шаги и
вырвал руку у отца.


                                    22

     Ему снился длинный сон.  В  этом сне он был мал,  совсем мал.  Шел по
поляне,  на  которой покачивались цветы с  него  ростом,  и  между цветами
слепило солнце.  Рядом шла мать,  он ее не видел,  видел только пальцы, за
которые цепко  держался,  потому  что  боялся шмеля.  Вот  прилетит и  его
заберет.  Он знал, что дело происходит в Тарусе и ему четыре года, что это
одно из его первых воспоминаний,  но в то же время это был сон, потому что
само воспоминание уже  выветрилось из  памяти Сергея Ржевского,  оно стало
семейным фольклором -  как Сережа боялся шмеля. Но почему-то в сознании не
было картинки шмеля,  а  лишь звуковой образ Ш-Ш-Ш-мель!  Неопределенность
угрозы заставляла ждать ее  отовсюду,  она могла даже превратиться в  руку
матери,  и он начал вырываться,  но мать держала крепко, он поднял глаза и
увидел,  что это не мать.  А Лиза,  которая плачет,  потому знает - сейчас
прилетит шмель и унесет его...
     Он проснулся и лежал,  не открывая глаз. Он хитрил. Он знал, что люди
при нем перестают разговаривать об обычных вещах - словно ему нельзя о них
знать.  Он понимал,  что его притворство скоро будет разоблачено - приборы
всегда предавали его.
     На этот раз, видно, никто не поглядел на приборы, может, не ждали его
пробуждения.  Говорили  шепотом.  Мария  Степановна и  другая,  незнакомая
сестра.
     - Глаза у него неживые,  старые глаза,  - шептала Мария Степановна. -
Сколько у меня было пациентов - миллион, никогда таких глаз не видела.
     - Откуда же он все знает? Это правда, что он скопированный?
     - Не скажу,  - ответила Мария Степановна. - Когда меня сюда перевели,
он уже готовый был.
     - И рассуждает?
     - Рассуждает.  Иногда заговаривается,  конечно.  На первых порах себя
директором воображал.
     Иван осторожно приоткрыл глаза -  в  комнате горела только настольная
лампа,  техник дремал в  кресле,  две медсестры сидели рядышком на диване.
Было тихо, мирно, и разговор вроде бы и не касался его.
     - А ты не боишься его? - спросила незнакомая сестра.
     - Да  нет,  он  добрый,  я  агрессивность в  людях чувствую,  большой
послеоперационный опыт.  Агрессивности в нем нет.  Но глаза плохие. Боюсь,
что не жилец он. Нет, не жилец...
     Это я  не  жилец?  Почему?  Неужели в  самом деле во  мне есть что-то
ненастояшее,  недоделанное,  слишком  хрупкие  сосуды  или  не  той  формы
эритроциты?
     Иван  невольно прислушался,  как  бьется  сердце.  Сердце  пропустило
удар... По крайней мере, нервы у него есть.


                                    23

     Снова Иван проснулся под утро.  Что-то было не так...  Снег стегал по
закрытым окнам, ветер такой, что дрожали стекла. Почему-то показалось, что
рядом лежит Лиза и спит - беззвучно, неслышно, чтобы не помешать ему, даже
во  сне боится ему помешать...  Он протянул руку,  чтобы дотронуться до ее
плеча,  которое так точно вписывается в чашу согнутой ладони. И понял, что
это  не  его  память!  Тряхнул головой,  сбил  подушку.  Мария Степановна,
прилегшая на диванчик, заворочалась, забормотала во сне, но не проснулась.
     И  тогда,  уже бодрствуя,  Иван начал прислушиваться к звукам ночного
института, в которых что-то было неправильно.
     Осторожно опустил ноги на пол,  босиком,  в  пижаме,  прошел к двери.
Повернул ручку. Потом щелкнул замок.
     В  переходнике было темно.  Иван прикрыл за  собой дверь,  во внешней
лаборатории отыскал выключатель.  Вспыхнули лампы,  он  даже зажмурился на
мгновение.  Тоже тихо -  лишь через несколько стен доносится шум, глухой и
неразборчивый.
     По коридору побежал.  Подошвы тупо стучали по половицам.  За одной из
дверей -  здесь живут шимпанзе -  слышно было ворчание,  стук. Он повернул
ручку двери.  Заперта. Иван наклонился, заглянул в замочную скважину. Была
видна  часть  клетки,  скупо освещенная маленькой лампочкой под  потолком.
Джон метался по  клетке,  тряс прутья,  потом понял,  что за дверью кто-то
есть,  и  принялся ухать,  верещать,  словно никак не мог вспомнить нужные
слова.
     - Что у вас там? - спросил Иван тихо. - Что случилось?
     Джон услышал,  принялся бить ладонями по полу,  отдергивая их, словно
обжигался.
     - Внизу? - спросил Иван.
     Джон подпрыгнул и заревел.
     Иван наклонился,  попробовал ладонью пол.  Может,  ему показалось, но
пол здесь был теплее. Подошвы ног этого не чувствовали, а ладонь ощутила.
     И тут он услышал вой собак.  Собаки часто выли ночами,  но сейчас вой
был совсем другим.
     Иван пробежал еще несколько шагов, растворил дверь, ведущую в подвал,
и, когда спускался по лестнице вниз, почувствовал, что воздух стал теплее,
словно кто-то неподалеку открыл дверь в прачечную.
     Дверь в  виварий была не заперта.  Иван потянул ее на себя,  и в лицо
ударил горячий сгусток пара.  Вниз  вело  еще  ступенек пять,  нижние были
покрыты водой,  и  лампы  под  потолком чуть  светили сквозь  белую  вату.
Жуткий, собачий вой перекрывал шипение и журчание горячей воды.
     Иван ступил вниз,  в  воду -  она была горячей.  Дальше,  в  середине
длинного подвала с  клетками вдоль стены пар был гуще,  и там из лопнувшей
трубы била вода.
     Надо было ее закрыть.  Но как доберешься до трубы и  чем ее закроешь?
Бежать наверх,  звать на помощь?  Иван даже полуобернулся было к двери, но
тут скулеж собак усилился -  собаки плакали,  визжали,  боялись,  что Иван
сейчас уйдет,  и Иван понял, что сначала надо было выпустить животных, это
можно сделать быстро,  в  несколько минут.  А  то,  пока приедет аварийка,
собаки могут свариться.
     Он нащупал ногой еще одну ступеньку, потом еще одну...
     В  два  шага,  пробиваясь сквозь воду  -  словно вошел в  море и  оно
придерживает,  не дает ступать быстро,  добрался до первой клетки. Пес там
стоял на задних лапах -  псы во всех клетках стояли на задних лапах -  это
была крупная собака. Откинув засов, рванул дверцу на себя - собака чуть не
сшибла его и бросилась к выходу,  попыталась бежать,  не получилось, стала
добираться к ступенькам вплавь...
     Клеток оказалось много.  Он  не  мог  спешить,  вода  становилась все
горячее,  и  ноги начали неметь от боли.  У каждой клетки надо было на две
секунды остановиться,  чтобы откинуть засов и медленно - так лучше, вернее
- потянуть,  преодолевая сопротивление воды,  дверцу  на  себя.  Из  пятой
клетки никто не  вылез -  там  была маленькая собачонка,  она  еле держала
голову над  водой,  -  пришлось протянуть руку  в  клетку и  тащить собаку
наружу,  теряя драгоценные секунды,  а  та,  обезумев от  боли  и  страха,
старалась укусить его,  и  это ей  удалось.  Он бросил ее по направлению к
двери и поспешил дальше.  Ему казалось, что у него с ног уже слезла кожа и
он никогда не сможет выйти отсюда - откажут ноги и придется упасть в воду.
А  он  все брел,  как в  замедленном фильме,  от  клетки к  клетке,  боясь
отпустить решетки,  чтобы не потеряться в пару, нагибаясь, открывая засовы
и  выпуская или  вытаскивая псов.  И  только когда увидел,  что  следующая
клетка  пуста,  повернул  обратно,  хватаясь за  горячие  прутья  решеток,
мучаясь,  что за той,  пустой клеткой, наверное, была еще одна, до которой
он не добрался, но даже его упрямства не хватило, чтобы пойти назад...
     Он успел заметить,  что из одной из клеток собака не вышла -  плавает
на поверхности воды серой подушкой,  но он прошел мимо, считая шаги, чтобы
не упасть.  И  уже у порога,  увидев,  как пытается из последних сил плыть
какой-то песик, подобрал его и вынес наружу, переступив через тело собаки,
выбравшейся  из   воды,   но  не  одолевшей  ступенек.   Иван  на  секунду
остановился, вдохнув холодный воздух. Надо позвонить в аварийку. Или дойти
до Марии Степановны,  чтобы смазала ему ожоги?  Он поднялся по лестнице, к
кабинету Ржевского,  хотя ближе было дойти до вахтера. Ноги слушались его,
но  их  начинало терзать болью и  почему-то  руки  тоже,  но  он  не  смел
поглядеть на свои руки -  он миновал стол Леночки,  кабинет был заперт, он
вышиб дверь плечом - с одного удара.
     Прошел к  столу,  нажал кнопку настольной лампы и с трудом подтащил к
себе телефон.  И только тогда увидел свою руку -  красную и распухшую.  Но
как звонить в аварийку,  он не знал. А куда звонить? Ржевскому? Нет. Он не
поможет.  Кто-то  должен  отвечать за  такие  вещи...  Иван  набрал  номер
телефона Алевича. Долго не подходили.
     - Я слушаю, - послышался сонный голос.
     - Дмитрий Борисович,  -  сказал Иван.  -  Простите, что разбудил. Это
Ржевский.
     Алевич  сразу  понял  -  что-то  случилось.  Голос  директора  звучал
натужно. И было четыре часа утра.
     - Я слушаю. Что случилось? Что-нибудь с Иваном?
     - Вы не можете...  вызвать аварийную?  Прорвало трубу горячей воды...
затопило виварий...
     - Господи, - вздохнул с облегчением Алевич. - А я-то думал...
     - Погодите. Я совсем забыл номер... вызовите и <скорую помощь>.
     - Ветеринарную? - Алевич все еще не мог скрыть облегчения.
     - Нет, для меня, - сказал Иван и уронил трубку.
     В  коридоре топали  -  Мария  Степановна носилась по  этажам,  искала
пациента...


                                    24

     - Теперь ты  еще больше отличаешься от Сергея Андреевича,  -  сказала
Ниночка. - И моя кровь в тебе есть.
     - Спасибо,  -  ответил Иван. Они сидели на лавочке в заснеженном саду
института. - Хотя мне иногда хотелось, чтобы меня не спасали.
     - Так было больно?
     - Нет.
     Они помолчали,  Иван поправил костыли,  чтобы не  упали со  скамейки,
достал сигареты.
     - Почему он тебе разрешил курить?
     - Наверное, потому, что курит сам. Во мне есть память о курении, есть
память, и ничего с ней не поделать.
     - Ну ладно,  кури,  -  снисходительно разрешила Ниночка. - Значит, ты
унаследовал его плохие привычки.
     - А что у тебя дома сказали? - спросил вдруг Иван.
     - Мать сказала,  что этого от  тебя не  ожидала.  Что ты  всегда себя
берег.
     - Неправда,  -  обиделся Иван за Ржевского.  -  Она же знает, что это
неправда...
     - Иван, а почему ты побежал? То есть я понимаю, я бы струсила, но все
говорят, что разумнее было вызвать аварийку.
     - Конечно,  разумнее.  Но я  ведь тоже подопытная собака.  Своих надо
выручать...
     - Глупости,  -  оборвала его Ниночка.  -  Теперь к  тебе никто так не
относится. Особенно те, кто тебе свою кровь давал.
     - И  потом...  Виноват Сергей.  Во  мне сидело ощущение,  что это мой
институт, мои собаки... без него я бы даже не нашел дороги в подвал.
     - Замечательно,  -  произнесла Ниночка.  - Ты обварился за него, а он
спокойно спал дома.


                                    25

     Иван  отложил  <Сайентифик Америкен> -  на  столике  у  кровати  кипа
журналов,  отец  приносит их  каждое утро,  будто,  если  Иван  читает их,
какая-то часть знаний переходит к  отцу.  Любопытно наблюдать,  как читает
Ржевский.  Себя -  со  стороны.  Хочется делать иначе.  Отец,  беря ручку,
отставляет мизинец  -  ни  в  коем  случае  не  отставлять мизинец.  Отец,
задумавшись,  почесывает висок. Ивану тоже хочется почесать висок, но надо
сдерживаться...
     Журнал скользнул на пол. Повязки с рук сняли - руки в розовых пятнах.
И это радовало - отличало от отца. Отец никогда не совершал этого поступка
- это мой, собственный поступок.
     Его организм оказался слабее,  чем рассчитывали,  -  никто в этом при
нем  не  признавался,  но  проскальзывали  фразы  вроде  <для  нормального
человека такой ожог не потребовал бы реанимации>... А он - ненормальный?
     Его сны,  долгие и подробные кошмары были скорее формой воспоминания.
Чужая память тщательно выбирала стрессовые моменты прошлого, то, что резче
отпечаталось в мозгу Сергея Ржевского.  Иван предположил,  что получил как
бы два набора воспоминаний: трезвые, будничные и сонные, неподконтрольные.
Сергей, как и любой человек, стрессовые воспоминания прятал далеко в мозг,
чтобы не  терзали память.  Мозг  Ивана воспринимал эти  воспоминания,  как
чуждое.  Но когда дневной контроль пропадал,  сны обрушивали на мозг Ивана
подробные картины чужого  прошлого,  где  каждая  деталь  была  высвечена,
колюче торчала наружу - не обойти, не закрыть глаз, не зажмуриться.
     Ожидая,  когда  придет  сестра  и  сделает обезболивающий укол,  Иван
прокручивал,  как в  кино,  -  Сергею это в  голову не приходило -  мелочи
прошлого.  Он восстанавливал, выкладывал в хронологическом порядке то, что
сохранилось в  его памяти от чужого детства.  Начало войны,  ему семь лет,
отец ушел на  фронт.  Они ехали из Курска в  эвакуацию,  эшелон шел долго,
целый  месяц.  Это  живет в  памяти Сергея как  набор фактов,  из  которых
складывается формальная сторона биографии: <Перед войной мы жили в Курске,
а потом,  нас эвакуировали,  и мы провели год под Казанью>.  В мозгу Ивана
нашлись лишь отрывочные картинки,  и не было никакой гарантии, что там они
лежали в таком же порядке,  как в мозгу отца. Иван старался вспомнить: как
же  мы  уезжали из  Курска?  Это  было  летом.  Летом?  Да.  А  вагон  был
пассажирский или теплушка?  Конечно,  теплушка, потому что память показала
картинку - длинный состав теплушек стоит на высокой насыпи в степи, и они,
кажется, с матерью и еще одной девочкой, отошли далеко от состава, собирая
цветы.  Состав стоит давно и  должен стоять еще  долго,  но  вдруг вагоны,
такие небольшие издали, начинают медленно двигаться, и далекий, страшный в
своей отстраненности гудок паровоза,  незаметно подкатившегося к  составу,
доносится сквозь густой жаркий воздух, и вот они бегут к составу, а состав
все еще далеко,  и  кажется,  что уже не  добежать...  Потом кто-то  бежит
навстречу от состава...  Потом они в  вагоне.  Больше Иван не может ничего
вспомнить.
     Ночью Иван уже готов к этому,  как  готов  к  неизбежности  уколов  и
перевязок,  воспоминание,  выпестованное днем, возвратится в виде кошмара,
полного подробностей того, что случилось когда-то и забыто. Он снова будет
бежать к маленькому поезду, протянувшемуся вдоль горизонта, но на этот раз
увидит,  как мама возьмет на руки чужую девочку,  потому что та  плачет  и
отстает.  Ему,  Сергею,  станет страшно,  что отстанет, и он будет дергать
девочку за край платья,  чтобы мать бросила ее - ведь это  его  мать,  она
должна спасать его,  - и он бежит за матерью и кричит ей: <Брось, брось!>,
а мать не оборачивается,  на матери голубой  сарафан,  а  девочка  молчит,
потому   что   ей   тоже  страшно,  и  бег  к  поезду,  столь  короткий  в
действительности,  в кошмаре превращается в вечность,  так  что  он  может
разглядеть   мать,   вспоминает,  что  у  нее  коротко,  почти  в  скобку,
остриженные  светлые  волосы,  видит  ее  полные  икры,  узкие  щиколотки,
стоптанные сандалеты.  Без помощи этого сна ему бы никогда не увидеть мать
молодой - мать отпечаталась в дневной памяти лишь полной,  разговорчивой и
неумной женщиной, с завитыми крашеными, седыми у корней волосами. А потом,
очнувшись и веря тому,  что кошмар был, как и все эти кошмары, правдив, он
оценит  поступок  матери,  которая,  страшась  отстать от эшелона где-то в
приволжской степи,  помнила,  что ее семилетний сын может  бежать,  а  вот
чужая  девочка добежать не сможет...  Но мать уже шесть лет как умерла,  а
он,  Сергей,  успел только на похороны...  У него,  Ивана, никогда не было
матери,  и признательность он испытывает к чужой маме,  которая никогда не
бегала с ним за уходящим поездом и никогда не отгоняла от  него  страшного
шмеля.  И в то же время Иван понимает, что сейчас он ближе к этой женщине,
чем Сергей,  потому что Сергей никогда не видел этого кошмара, спрятанного
глубоко в мозгу.


                                    26

     - У тебя с ним роман, и меня это тревожит, - произнесла мать.
     Они  смотрели по  телевизору скучный детектив.  Ниночка так устала за
день, что у нее не было сил воевать с матерью.
     - Ты  сначала говорила,  что у  меня роман с  Сергеем Андреевичем,  -
ответила Ниночка, - а теперь навязываешь мне его сына.
     Надо идти спать, подумала Ниночка, завтра рано вставать, в темноте по
морозу  бежать  в  институт.  Мария  Степановна заболела,  Фалеева тоже  в
гриппе, а она обещала перепечатать годовой отчет. Сумасшедшая работа.
     - Роман с  искусственным человеком еще хуже,  -  сказала мать.  -  Он
ненормальный.
     - Опять, мама!
     - И эта попытка самоубийства в кипятке! Разве ты не видишь, что в нем
сидит деструктивное начало...
     Пришлось вставать, идти в свою комнату. Останусь без чая, не в первый
раз.
     Стенка тонкая, Ниночке слышен разговор из большой комнаты.
     - Я его любила, - говорит мать.
     - Не верю. Не мешай смотреть.
     - Но сама не понимала.
     - У тебя была мама.  А Сергей был вчерашний студент,  без жилплощади,
без денег,  без перспектив. Ты оказалась в положении буриданова осла. Одна
охапка сена  -  Сережа,  вторая -  мамино воспитание.  Вот  и  проморгала.
Пришлось сожрать меня.
     - Мерзавец. Подлец!
     - Тише, ребенку рано вставать...


                                    27

     Сергей заглянул утром,  спросил,  как дела,  напомнил,  что завтра на
комиссию. Оставил новые журналы. Сказал, что зайдет попозже. Взгляд у него
был вопрошающий, он говорил с Иваном иначе, чем с остальными. Как будто он
передо мной  виноват,  подумал Иван.  Я  знаю его  мысли,  его  надежды на
бессмертие,  его рассуждения о научной эстафете - все это в моей памяти. А
сегодняшнего Ржевского в  ней  нет.  Мы  как  бы  начали в  одной  точке и
разбегаемся поездами по рельсам в разные стороны.
     Иван открыл книгу,  но читать  не  стал.  Сейчас  выйдет  во  внешнюю
лабораторию,  там  сидит  Ниночка,  которая  при  виде  его вскочит,  лицо
вздрогнет радостной улыбкой - смешной котенок.  У Эльзы -  и  вдруг  такая
взрослая дочь.  Дома у них стояло пианино, и Эльза бравурно играла на нем.
О чем я дума