еживал  за  брата  -  все  члены  этого
семейства были очень близки друг другу. М.И. меня не слушал. Он даже  ушел
из  спальни,  где  я  проводил   осмотр.   Л.   как   будто   слушал   мои
разглагольствования и кивал, но, может быть, причиной тому  была  слабость
шейных мышц.
   Затем Дмитрий  Ильич  удивил  меня,  выказав  полное  доверие  ко  мне,
подчеркивая, что я, по его мнению, не являюсь агентом ГПУ.
   В присутствии Л. Дмитрий Ильич  спросил  меня,  готов  ли  я  выполнить
личную и очень важную просьбу  Л.  Затем  он  пояснил,  что  речь  идет  о
цианистом калии - сильном яде, с помощью которого Л. намеревался покончить
с собой. Но братья сомневались, практически, во всех  обитателях  Горок  -
одни слишком любили Л. и не допускали мысли о его смерти, вторые  были  на
службе Сталина и потому - ненадежны.
   Яд для Л. хранился во флигеле у Преображенского. Но  тот  был  убежден,
что в его комнате недавно кто-то провел  обыск.  Пакетик  с  ядом  не  был
найден, но это не означало, что его не найдут  в  следующий  раз.  Поэтому
Дмитрий Ильич попросил меня достать и иметь при  себе  цианистый  калий  в
смертельной дозе для Л.
   Мои попытки отшутиться, отговориться невозможностью даже подобной мысли
- ибо она означала убийство одного из  самых  знаменитых  людей  на  нашей
планете, наткнулись на холодную стену отрицания.
   - Никто не просит вас сыпать лекарство, - Дмитрий Ильич  так  и  сказал
"лекарство", - в рот моему брату. Об этом мы с ним сами позаботимся. Но вы
должны достать лекарство и в нужный момент по моей просьбе  доставить  его
сюда.
   Не слушая более моих возражений, Дмитрий Ильич, такой милый и мягкий на
вид человек, объяснил напоследок, что  вряд  ли  возникнет  нужда  в  моей
помощи, но в  таком  серьезном  деле  братья  Ульяновы  не  намерены  были
рисковать...
   Слушая наш разговор, Л.  пытался  улыбнуться  одной  стороной  лица,  и
пальцы его левой руки шевелились, стараясь наложиться один на другой,  как
бы репетируя сигнал о смерти.
   М.И. в те дни не скрывал своего  изумления  перед  жизнестойкостью  Л.,
утверждая, что резервы его организма уже давно и полностью исчерпаны, но у
меня уже сложилось свое, отличное  от  авербаховского,  мнение.  Я  скорее
склонялся к точке зрения Дмитрия Ильича, который, приехав ко мне в  Москву
и желая убедиться, что я раздобыл яд, сказал, что он вообще не верит в то,
что Владимир умрет. "Он придумает выход, - произнес Дмитрий Ильич, глядя в
окно остановившимся взором. - Он всегда придумывал выход,  даже  из  более
сложных ситуаций".
   Я не был уверен, что в жизни Л. бывали более сложные ситуации.
   В тот приезд Дмитрий Ильич опасался слежки и вел себя  как  конспиратор
дореволюционных времен.
   Развязка наступила  20  января,  через  несколько  дней  после  приезда
Дмитрия Ильича. В середине  дня  мне  позвонил  М.И.  и  сказал,  что,  по
сообщению из Горок, у Л. - резкая боль в глазах. Сам Л. убежден, что это -
сигнал пришедшей смерти. Он отказался  подниматься  с  постели,  отказался
завтракать - он требует немедленного приезда М.И.
   М.И. спросил, не составлю ли я ему компанию,  благо  у  меня  сложились
добрые  отношения  с  семейством  Ульяновых.  Разумеется,  я   согласился.
Сомнения мои касались лишь пакета с ядом - должен ли я брать его с  собой.
В конце концов я положил пакетик в карман - проблема  жизни  и  смерти  Л.
решается им и его семьей. Я же не более как "почтовый ящик".
   Пока я собирался, в ушах беспрерывно звучала фраза Дмитрия Ильича:  "Он
придумает  выход".  В  ней  было  нечто  колдовское,  дьявольское  -  и  в
безусловном преклонении Дмитрия Ильича перед братом, и в том,  что  я  сам
все более склонялся к мысли, что фигура такого масштаба, как Л.,  не  даст
смерти одолеть себя. При том я оставался вполне трезвым, вовсе не склонным
к мистике ученым и полагал,  что  все  таинственные  явления  проще  всего
разгадывать с помощью здравого смысла и самой простой арифметики.
   В тот, последний, приезд обстановка в Горках резко  переменилась.  Хотя
не исключаю, что  ощущение  это  питалось  в  значительной  степени  моими
собственными предчувствиями.
   Мне показалось, что возле дома и в самом особняке в тот день было  куда
больше народу, чем обычно, - словно хозяин дома уже  умер  и  это  событие
выбросило из привычных уголков и комнат всех обитателей  большого  дома  и
привлекло иных  -  по  грустному  делу  или  из  обязательного  соседского
любопытства.
   Н.К. встретила нас внизу, глаза  ее  распухли  и  были  красными.  Анна
Ильинична, напротив, была бледна и осунулась. М.И.  заговорил  с  доктором
Осиповым, а меня попросил забрать из автомобиля таблицы и его  саквояж.  Я
взял требуемое и присоединился к окулисту в гостиной.
   Через несколько минут тревожного ожидания нас пригласили в спальню к Л.
   Л., вытянувшись, лежал на кровати,  покрытый  клетчатым  пледом.  Видно
было, насколько он ссохся и уменьшился  -  мне  показалось  даже,  что  на
кровати лежит лысый ребенок, умирающий от голода - фотографии таких  детей
еще недавно сопровождали в журналах сообщения из Поволжья.
   При звуке наших шагов он медленно повернул голову  и  после  нескольких
секунд  пустоты  глаза  начали   наполняться   соком   разума.   Губы   Л.
шевельнулись, он промычал нечто, и Н.К. сказала:
   - Он вас узнал.
   И тут я увидел левую руку Л., которая лежала на пледе -  средний  палец
шевельнулся, стараясь покрыть собой указательный палец. И  я  понял  смысл
этого жеста - Л. не намеревался  сдаваться  -  он  сам  решал,  когда  ему
умирать.
   Но тут центром внимания стал М.И. и его таблицы.
   Авербах склонился к  пациенту  и  стал  спрашивать  его  -  медленно  и
настойчиво, чтобы пробиться к тускнеющему сознанию:
   - Вам больно? Больно глазам? Сильная боль?..
   Я вскоре перестал следить за вопросами и повел  взглядом  по  небольшой
комнате, стараясь запомнить в ней все - и как расположена  мебель,  и  как
падает сквозь окно свет, и как одета Н.К. -  Почему-то  я  посчитал  своим
долгом все запомнить, потому что мне  предстоит  написать  воспоминания  о
последних минутах жизни вождя и преступно будет что-то упустить.
   Как ни странно, сейчас, описывая те события,  я  должен  признать,  что
начисто забыл, как кто был одет, какая там стояла мебель и даже -  сколько
народу было в спальне.
   Дмитрий Ильич тронул меня за локоть и потянул, увлекая за собой,  прочь
из комнаты.
   В коридоре он спросил:
   - Надеюсь, вы не забыли?
   Должен сказать, что перед отъездом из дома я провел отчаянную борьбу  с
самим собой, не желая брать  этот  проклятый  пакетик,  но  все  же  взял,
полагая, что не имею права подводить людей.
   Я хотел было передать пакетик Д.Н, но брат вождя отказался его  принять
и сказал, что сначала надо выслушать диагноз М.И.
   Он же сообщил мне, что последний и самый сильный приступ начался  ночью
и сам Л. убежден, что вот-вот умрет.
   Мы вернулись в комнату к Л.
   М.И. как раз произносил свой диагноз:
   - Со стороны глазного нерва и вообще глаз никакого нарушения нормы нет.
Все в порядке...
   Эти слова "все в порядке" звучали в той комнате как тревожный  вопль  -
значит, дело не в глазах, не в переутомлении -  на  что  так  надеялся  Л.
Значит, это - как он и вычитал в книгах - последний звонок  приближающейся
смерти.
   Л. прикрыл веки, давая понять, что понял М.И.
   Последующий час М.И. провел с родными Л., он вынужден был признать, что
положение  Л.  совершенно  безнадежно  и,  как  бы  не  сопротивлялся  его
организм, исход один и близок...
   М.И. совсем не удивился,  узнав  от  меня  и  стоявшего  рядом  Дмитрия
Ильича, что я, по его просьбе, остаюсь в Горках на ночь. Сам М.И. остаться
не мог и не хотел.
   М.И. покинул Горки, когда уже было темно.  Я  вышел  проводить  его  на
крыльцо. Стоял жгучий мороз. Снег отчаянно скрипел, будто  взвизгивал  под
каблуками людей. В спину нам бил теплый свет из окон.
   М.И. пожал мне руку, словно Пущин остающемуся в ссылке Пушкину.
   Вскоре после отъезда М.И. Анна Ильинична обнаружила меня в  гостиной  и
попросила следовать за ней.
   - Сейчас приедут разные люди, - сказала она  неодобрительно.  -  Лучше,
чтобы они вас здесь не видели. Как мухи на падаль... - и повторила, -  как
мухи на падаль, - не ощущая двусмысленности этих слов.
   А впрочем, подумал я, может быть, она уже похоронила брата? И  я  здесь
единственный, кто не верит в смерть Л.
   Анна Ильинична оставила меня в небольшой комнатке второго  этажа,  окно
которой выходило на главный фасад. Она зажгла свет и попросила чувствовать
себя, как дома.
   В комнате стоял диван, письменный стол и  старый  шкаф  с  полуоткрытой
дверцей. На письменном столе стояла электрическая лампа,  переделанная  из
керосиновой. Анна Ильинична прошла  к  окну,  задернула  занавески,  потом
зажгла лампу на столе.
   - Здесь вы будете ночевать, - сказала  она.  -  Я  принесу  вам  белье.
Туалет и умывальник в конце коридора. Простите меня. Мне некогда.
   С этими словами, не ожидая моего ответа, она вышла  из  комнаты,  и  ее
сухие частые шаги застучали, удаляясь, по коридору.
   Впервые за вечер я остался один.  Звуки  снизу  сюда  не  достигали.  Я
почувствовал тишину, которая царила в Горках.
   Я подошел к окну и открыл форточку. По дороге к дому приближались  огни
автомобилей. Наверное, ехали те, кого Анна Ильинична сравнила с мухами.
   Я потушил свет, чтобы меня не было видно снаружи, и стал  наблюдать  за
тем, что происходит  у  входа  в  особняк.  Лестница  была  ярко  освещена
электрическими фонарями.
   Мое любопытство объяснимо и понятно -  ведь  я  был  куда  моложе,  чем
сейчас, и судьбой  мне  было  уготовано  присутствовать  при  кардинальном
моменте истории - смерти великого человека.
   Из первой машины выбрался Сталин - его мне приходилось  видеть  в  годы
гражданской войны, когда я, недавний студент, вернувшийся с южного  фронта
после ранения и  продолживший  обучение  в  университете,  любил  посещать
разного рода собрания и митинги, влекомый свойственным  мне  любопытством.
Тогда для  меня  он  был  представителем  нового  российского  начальства,
выползшего из глухих углов империи, плохо говорящего  по-русски.  Были  те
начальники грузинами,  венграми,  евреями,  латышами,  казаками  -  людьми
ущербными от долгого угнетения и готовыми наказывать всех, кто не  был  им
подобен. Тот Сталин, которого я увидел три  года  назад  и  в  котором  не
угадал вождя великой державы и  даже  сочувствовал  его  неумению  слагать
русские фразы, был невелик, сдержан в жестах и  этим  запомнился  -  среди
крикунов и лицедеев он был бухгалтером.
   На этот раз я узнал Сталина лишь по усам - он был в дохе  и  ушанке.  А
следом,  из  второй  машины,  выкатился,   поспешил   к   Сталину   нарком
здравоохранения Семашко. На улице им разговаривать было холодно -  пар  от
дыхания был плотен и  непрозрачен.  Они  нырнули  в  подъезд,  который  им
пришлось открывать самим, за Сталиным вбежал еще какой-то  человек,  видно
из охраны, а шоферы отогнали машины в сторону.
   Сталин был тогда Главным секретарим партии. И все считали его другом  и
надежным союзником Л.
   Когда  они  вошли  в  дом,  я  тихо  вышел  в  коридор  -  меня  влекло
любопытство.
   В коридоре было почти темно - слабенькая лампочка горела у лестницы.
   Подойдя к лестнице, я мог лишь наблюдать за теми, кто выходил из покоев
Л. Но нарушить приказ Анны Ильиничны и спуститься вниз я не посмел.
   Пробежала Мария Ильинична с кастрюлей горячей  воды,  за  ней  одна  из
секретарш или служанок несла полный графин. Смысл этого  действа  был  мне
непонятен.
   Из спальни вышел Сталин. Он отошел к стулу, стоявшему  у  дверей,  сел,
достал пачку папирос и закурил. В доме  никто  не  курил  и  потому  запах
табака в одночасье отравил воздух в доме. Даже я, относившийся к табачному
дыму вполне лояльно, чуть не закашлялся.
   Возле Сталина остановилась Анна Ильинична.
   - Иосиф Виссарионович, - предложила она, - может, желаете выпить  чашку
чаю? Самовар в столовой, горячий.
   - Спасибо, - сказал Сталин, наклонив голову, чтобы вытолкнуть  из  себя
это слово. - Мне не хочется чаю. Я побуду здесь.
   У него были тяжелые слова. Анна  Ильинична  тоже  это  почувствовала  и
отступила от Сталина, словно испугалась.
   А  тот  продолжал  курить,  задумчиво  глядя  в   пол.   Затем,   будто
почувствовав мой взгляд, он поднял голову, и я еле успел отступить  назад.
Я  понял,  что  он  сейчас  пойдет  к  лестнице,  чтобы   проверить,   кто
подслушивает. Но, на мое счастье, дверь  в  спальню  открылась,  и  оттуда
вышел нарком Семашко.
   - И как там у вас дела?  -  спросил  Сталин.  Он  очень  плохо  говорил
по-русски.
   Семашко понизил голос, словно сообщал государственную тайну.
   - Владимиру Ильичу дали касторку, - громко прошептал он.
   - Зачем? - спросил Сталин.
   - У товарища Л. не работает желудок, - сообщил нарком.
   - Правильно, - сказал Сталин.
   Они замолчали.
   Я стоял вне поля их видимости, значит, и сам их не видел. Только мог по
шагам и голосам догадываться, кто участвует в разговоре.
   Скрипнула дверь. Явление следующее: те же и супруга вождя.
   - Мне надо будет поговорить с  Владимиром  Ильичом  наедине,  -  сказал
Сталин.
   - Но вы же знаете, он не владеет речью, - послышался голос Н.К.
   Я знал от М.И., что у Ленина  произошел  со  Сталиным  конфликт  именно
из-за Н.К. И якобы он послужил толчком к обострению болезни. Сталин и Н.К.
не выносили друг друга.
   - Мне не нужно, чтобы он владел речью. Но в свое время он обратился  ко
мне с просьбой. И я, надеюсь, смогу ему теперь помочь.
   - Не думаю, что Владимир Ильич нуждается сейчас в вашей помощи.
   - Это решаем мы с  ним,  а  не  вы,  -  тихо  произнес  Сталин.  И  мне
показалось, что я заглянул в его рыжие глаза.
   - Хорошо, - голос Н.К. дрогнул.
   Она скрылась в спальне Л. Семашко куда-то испарился.
   Снова наступила тишина. Сталин откашлялся, будто рядом со мной,  -  так
тихо было в  доме.  Потом  приоткрылась  дверь  в  комнату  Л.,  и  оттуда
донеслись голоса. Я осмелился выглянуть и увидел, как Сталин  поднялся  и,
не  вынимая  изо  рта  папиросу,  заглядывает  в  приоткрытую  дверь.  Мне
запомнилось, что у него на ногах были валенки и галоши - с  галош  натекло
возле стула, где он сидел.
   - Ну что? Что там? - спросил Сталин.
   Я понял, что он говорит с наркомом.
   - Прослабило, - сообщил нарком.
   - Да идите вы со своими клизмами! - рассердился вдруг Сталин. -  Почему
эта курица не выгонит всех из комнаты?
   - Сейчас, они меняют белье, - сообщил Семашко. - Вы же понимаете, Иосиф
Виссарионович.
   - Черт возьми, еще этого не хватало!
   Поскрипывал рассохшийся паркет. Сталин быстро ходил по залу.
   Потом шаги замолкли, и я услышал голос Сталина:
   - Тогда пойдите к Ильичу и скажите ему в ухо, чтобы  он  понял,  что  я
привез то, о чем он просил. Я привез.
   - О, нет! - почему-то возразил Семашко. - Подождите немного, и вы  сами
ему скажете.
   Послышались шаги, шуршание одежд. Я  наклонился  -  из  дверей  спальни
вышло несколько женщин - одна несла ночную посуду, вторая свернутые в узел
простыни. Третья - пустой кувшин и таз.
   В дверях стоял Дмитрий Ильич.
   -  Заходите,  Иосиф  Виссарионович,  -  сказал  он.  -  И  если  вы  не
возражаете, я буду вам помогать.
   Не ответив ему, Сталин вошел в комнату к Л.


   Ночью, когда все в доме затихло, Сталин и Семашко умчались в Москву,  а
Л. уснул, Дмитрий Ильич поднялся  ко  мне  и  рассказал,  как  происходила
последняя ветре - Л. и Сталина.
   Сталин, по словам Дмитрия Ильича, был поражен, увидев, как изменился Л.
   Л. с трудом понимал связную речь и уж тем более не  мог  отвечать,  так
что Дмитрию Ильичу пришлось выступить в роли переводчика.  Сначала  Сталин
убедился, что никто их не подслушивает, затем он спросил Л., не изменил ли
тот своего намерения. Того самого намерения, помочь в исполнении  которого
он просил Сталина еще полтора года назад.
   Л. долго не мог понять,  но  когда  понял,  глядя  на  Дмитрия  Ильича,
промычал слово "убить". Или "убил".
   - Вы говорите о самоубийстве? - спросил Дмитрий Ильич.
   - Вот именно.
   Л. показал глазами, что удивлен, а Дмитрий Ильич истолковал его  вопрос
так:
   -  Почему  вы  изменили  свое  мнение?  Ведь  вы  были   резко   против
самоубийства!
   - Я думаю, товарищ Л., - сказал тогда Сталин, обращаясь к умирающему, -
что этим я выражаю вашу волю. Я ведь тоже человек и должен помогать другим
людям.
   - Ни я, ни мой брат, - сказал мне тогда Дмитрий Ильич,  -  не  поверили
Сталину. Я  чувствовал,  как  брат  старается  сжать  пальцами  мою  руку,
лежавшую на его кисти. Я взялся истолковывать невысказанные мысли  Володи.
Я сказал Сталину:
   - Брат просит оставить привезенное с собой.
   - Почему он думает - почему вы думаете, что я привез это с собой?
   - Это понятно, - сказал я.
   Сталину не понравились мои слова, но он вынул из кармана и передал  мне
пакетик. И сказал, что это - цианистый калий.
   - И тогда я увидел, что мой брат улыбается. И я понял, почему. Теперь у
него есть целых три пакета с ядом. Три  смерти  ждут  его,  не  говоря  об
обыкновенной... Сталин ушел, недовольный мной и братом. Ему казалось,  что
его дурачат. Но он не понимал - истолковываю ли я Володю или придумываю от
своего имени, тогда как Володя - не более как бессмысленное растение.
   - Но почему вдруг Сталин привез яд? - спросил я. -  Значит,  ему  нужен
мертвый Л.?
   - Почти правильно, - ответил Дмитрий Ильич, не удивившись моей излишней
смелости: даже в те годы рассуждать так с  малознакомыми  людьми  не  было
принято.
   Но оказавши раз доверие, Дмитрий Ильич как  бы  позволил  мне  задавать
такие вопросы.
   - Раньше он отказывался даже обсуждать эту проблему, -  сказал  Дмитрий
Ильич. - Я думаю, потому, что ему нужен был живой, но  беспомощный  Ленин.
"Лучший ученик", "верный последователь", "замечательный организатор"  -  я
наслышался этих слов даже здесь. Да и брат полагал, что Сталин оставлен им
в роли цепного пса, пока хозяин отлучился. Но цепной пес  стал  показывать
нрав. Брат обсуждал с ним проблему ухода из этого мира  -  Сталин  избегал
этого разговора. Как только Володя умрет... - Дмитрий  Ильич  остановился,
прислушиваясь - но в особняке было очень тихо - тревожная  тишина  ночного
бодрствования. - Как только Володя умрет, Сталину придется отстаивать свое
место против сильных ветеранов. А по уму, способностям, силе воли он им не
чета...
   Как тогда ошибался Дмитрий Ильич! Впрочем, ошибались  все.  И  даже  те
самые сильные ветераны.
   - Так что же случилось?
   - А то, что Володя понял опасность. Опасность,  исходящую  от  Сталина,
для партии, для всей страны, для мирового коммунизма. Он  понял,  наконец,
что Сталин вовсе не коммунист, а политический интриган, рвущийся к власти.
И после инцидента с Надюшей Л. перешел в наступление.
   - Союз хозяина и цепного пса распался? - неосторожно спросил я.
   Дмитрий Ильич поморщился - при свете настольной лампы мне  было  видно,
как неприятно ему было слушать эти мальчишеские слова, причем  виной  тому
был сам - он произнес их первым.
   - Простите, - сказал я.
   - Ничего, - ответил Дмитрий Ильич. - Накурил он здесь - за два  дня  не
выветришь... Последние шаги брата были направлены против  Сталина.  И  тот
должен понимать, что если Володя пошел в крестовый  поход,  то  остановить
его может только смерть. И тогда Сталин вспомнил о просьбе Володи -  когда
станет совсем плохо, дать ему яд.  Смотрите,  Сергей  Борисович,  с  какой
скоростью он  действовал:  не  прошло  трех  часов,  как  уехал  профессор
Авербах...
   - М.И. не стал бы ему звонить.
   - Что мы знаем о страхе? -  отмахнулся  Дмитрий  Ильич.  -  Правда,  не
исключено, что Сталина информировала Фотиева или сам Осипов. Наш  телефон,
хоть и плохо, но порой связывает с Мос