яли их записями и каракулями, а то и карикатурами. И  пока
люди в России будут уметь  писать  или  хотя  бы  этому  обучаться,  такие
тетради не вымрут.
   Тетрадь была старой. Когда-то на коленкор была  наклеена  прямоугольная
этикетка с надписью "А.Пушкин. Химия" или "2-й курс, 6-я  группа.  Ираклий
Ионишвили", а то и "Маргарита Ф. Дневник", но теперь от  этикетки  остался
лишь пожелтевший уголок.
   Несколько первых страниц было вырвано  аккуратно,  с  помощью  линейки.
Наверное,  сменился  владелец  тетради  и   новому   прежние   записи   не
понадобились.
   Затем кто-то иной вырвал  из  тетради  еще  страниц  двадцать  -  одним
рывком, грубо, остались лохмотья страниц... Лидочка почему-то  представила
себе человека, согнувшегося над буржуйкой и, положив  тетрадь  на  колено,
выдирающего из нее опасные страницы, прислушиваясь притом,  не  слышны  ли
шаги в коридоре.
   Разумеется, просто  предположить,  что  последний  хозяин  тетради  был
человеком неаккуратным и нетерпеливым. Но этого быть не могло, потому  что
первая из уцелевших страниц начиналась с полуслова, и вся она была покрыта
аккуратным, стройным, почти писарским почерком Сергея Борисовича.
   Значит, вернее всего, он сам хотел уничтожить записи, но  потом  то  ли
опасность прошла стороной, то ли передумал...
   "...шине  Михаил  Иосифович  Авербах  рассказал  мне  об   удивительной
внутренней организации Л. Летом 1921 года  Л.,  предположив,  что  у  него
начинается  прогрессирующий  паралич,  попросил  Н.К.  достать   ему   все
возможные специальные труды, касающиеся этой болезни. Несколько вечеров он
провел над английскими и немецкими книгами  и  специальными  журналами,  а
потом, отдавая их обратно для возврата  в  библиотеку,  сказал  Н.К.,  что
теперь знает о своей болезни  больше,  чем  врачи,  и,  к  сожалению,  его
диагноз пессимистичен. Тогда же  он  стал  рассуждать  о  смерти  супругов
Лафаргов, которые за десять лет до того  покончили  с  собой,  решив,  что
болезни и возраст более не позволят  приносить  пользу  делу  освобождения
трудящихся. Н.К. отшутилась, сказав, что в их семье  обязательно  найдется
дезертир, имея в виду себя. Л. засмеялся  и  несколько  дней  после  этого
называл ее не иначе как дезертиром.
   Из английских трудов Л. сделал для  себя  простой  практичный  вывод  -
знаком приближения смерти служит сильная боль в  глазах,  не  связанная  с
утомлением. С тех пор и  до  кончины  Л.  особо  внимательно  относился  к
визитам М.И., потому что был убежден,  что  из  уст  окулиста  он  услышит
приговор. Роль вестника беды Михаила Иосифовича весьма огорчала, но он был
человеком долга и, несмотря на свою антипатию к  большевикам,  выделял  Л.
как удивительную яркую личность, в которой щедро, но нелогично  смешивался
высокий  идеализм  с  низменным  политиканством,  искренняя  скромность  и
невероятное  тщеславие,  умение  прощать  и  безбрежная  мстительность.  Я
полагаю, - что М.И. льстило, что именно он был избран для наблюдения за Л.
и именно ему Л. доверял более других.
   Вот именно тогда,  летом  1923  года,  во  время  очередного  визита  к
больному, когда я напросился к М.И. в качестве ассистента, не связанного с
кремлевской братией, я и услышал от него, что Л. и на самом деле планирует
самоубийство, что совершенно невозможно для  практически  парализованного,
почти лишенного речи человеческого обломка. Но так как  мы  имеем  дело  с
обломком гения, то не исключено, что его план удастся. Я не  понял  тогда,
шутит ли М.И., и решил, что сам  погляжу  на  великого  больного  и  потом
постараюсь сделать собственные  выводы.  (Если,  конечно,  бывают  великие
больные и просто больные.)
   В памяти у меня сохранилось ощущение чудесного  теплого  дня,  жужжания
насекомых и пения птиц, всеобщего мира и покоя.  Роскошный,  но  в  то  же
время очень простой по формам  загородный  дворец  в  Горках  был  окружен
щедрым, хоть  и  порядком  запущенным  парком.  Нас  встретила  миловидная
пожилая женщина, похожая на Л. и оказавшаяся  его  старшей  сестрой  Анной
Ильиничной. В тот же день мне привелось увидеть  также  Дмитрия  Ильича  -
младшего  брата  Л.,  врача  по  образованию,  еще  одну  сестру  -  Марию
Ильиничну, а также его жену Н.К. Должен сказать,  что  все  это  семейство
произвело на меня самое лучшее впечатление своей деликатностью, и в то  же
время желанием постоять друг за  дружку,  поддержать  и  ободрить.  Милое,
российское интеллигентное семейство, вовсе  не  погубленное  революцией  и
сохранившееся как бы вне этого дикого времени, как бы осознавшее свой долг
- посильную помощь кумиру, самому умному, самому лучшему брату Володе. Все
они - родственники Л. -  трудились,  и  притом  бескорыстно,  в  различных
газетах либо учреждениях, принося помощь обществу и, по мере  сил,  как  я
понял, стараясь не реагировать на реальности мира, созданного Володенькой.
Мне показалось даже, что и участие в учрежденческих делах, и присутствие в
газетах совершалось родными Л. не из любви  к  такой  деятельности  -  вся
энергия семьи после смерти старшего брата, террориста и убийцы Александра,
сконцентрировалась в Володе, - а для того, чтобы служить ушами  и  глазами
брата и знать столько, чтобы быть ему полезными не только дома, но  и  вне
его.
   Стань Л. присяжным поверенным или мировым судьей, они бы все ограничили
всю  жизнь  домом  или  его  ближайшими  окрестностями,  превратившись   в
интеллигентных российских обывателей, почти по Чехову.
   Присутствие любящих и преданных женщин было сразу очевидно потому,  как
чисто и  скромно  содержался  особняк,  как  был  вымыт,  ухожен  Л.,  как
аккуратно была заштопана выглаженная сорочка и как тщательно были  пришиты
к ней пуговицы. Я подумал,  глядя  на  более  чем  скромную  одежду  всего
семейства, что они так и не приспособились к распределителям и  талонам  -
они помнили, что новую сорочку или кофточку можно было купить в  недорогом
магазине, оставшемся в том, милом их сердцу, прошлом, которое они помогали
уничтожить.
   Как  и  предупредил  меня  М.И.,  у  Л.  наступила  ремиссия.  Болезнь,
коварнейшая из смертельных недугов,  временно  отступила,  как  осаждающий
крепость неприятель, который высматривает слабые места  в  полуразрушенных
после предыдущих штурмов стенах. Так  что  я  надеялся,  хотя  и  не  было
оснований для  такой  надежды,  на  то,  что  увижу  вождя  нашей  страны,
гуляющего с палочкой в руке, продолжающего борьбу с  болезнью.  Хоть  я  и
знал, что нельзя верить большевистским  газетам,  создававшим  в  сознании
обывателя  именно  такой  образ  Л.,   я   оказался   неподготовленным   к
открывшемуся передо мной зрелищу,  когда  Анна  Ильинична  провела  нас  к
лужайке, еде находился Л.
   В кресле-качалке с высокой, затянутой  соломкой,  закругленной  поверху
спинкой, с приспособленными к ней велосипедными  колесами  и  подставочкой
для ног сидел незнакомый старый человек с остановившимся  взором,  неживой
желтоватой кожей лица - лишь рыжеватые  с  проседью  усы  и  бородка  были
узнаваемы по портретам и фотографиям.
   Анна  Ильинична  окликнула  Л.,  и   тот   с   некоторым   запозданием,
отреагировал на голос сестры. Его глазам вернулось осмысленное  выражение.
Л. криво улыбнулся, показывая этим, что узнал М.И., затем  перевел  взгляд
на меня - обычный просительный взгляд очень больного человека,  с  которым
он обращается к незнакомому врачу в  тщетной  надежде,  что  тот  обладает
панацеей от его немощи.
   М.И. поздоровался - Л.  поднял  и  протянул  ему  левую  руку,  еще  не
окончательно  потерявшую  подвижность,  затем  М.И.  представил  меня  как
молодого способного терапевта, призванного для независимой консультации.
   Мой визит был строго неофициален,  так  как  у  меня  были  собственные
сложности с ГПУ. С точки зрения здравого смысла, моя поездка в Горки  была
верхом легкомыслия. Кстати, когда меня впервые взяли в тридцать первом,  я
ожидал, что мне будут шить покушение на вождя  мирового  пролетариата.  Но
оказалось, что мои поездки в Горки не были  зафиксированы  в  моем  досье.
Видно, в последние месяцы Л. охраняли плохо и нехотя.
   Прежде чем вернуться в дом для осмотра. Л., время прогулки которого еще
не истекло, немного поговорил с М.И. о семейных делах моего  коллеги,  что
меня расположило к больному. Я должен сказать, что периодически  разум  Л.
как бы выползал из  болота,  и  ты  видел,  какой  громадный,  трепещущий,
измученный страданием ум бьется в этом немощном тельце.
   Во время неспешной беседы появился Дмитрий Ильич, младший брат Л.,  сам
врач из Крыма, человек милый в манерах и  более  ничем  не  выдающийся.  Я
обратил внимание на то, с каким живым интересом Л.  обратил  свой  взор  к
брату, вопрошая его о чем-то. Тот кивнул. Дмитрий Ильич спросил, не  можем
ли мы провести осмотр здесь, на  свежем  воздухе,  но  М.И.  категорически
отказался - он привез и развесил свои таблицы.
   Мы осматривали Л.  в  главном  корпусе,  на  первом  этаже.  Затем  Л.,
уставший от общения с нами и вновь потерявший дар речи, покинул нас -  его
увезли, а Н.К. пригласила нас пообедать.
   За скромным летним деревенским  обедом  все  старались  не  говорить  о
болезни Л. и почему-то увлеклись воспоминаниями  о  жизни  в  Европе,  где
каждый из нас побывал и жил. Перебивая друг друга, родные Л. и мы  с  М.И.
описывали  красоты  Германии  или  Швейцарии,  как  пресловутые  восточные
обезьянки,  не  желающие  слышать,  видеть  или   произносить   чего-либо,
относящегося к неприятной действительности.
   За нами должны были прислать машину, но она запаздывала, и  мы  с  М.И.
после обеда отправились гулять по  дорожкам  парка,  тогда  как  семейство
Ульяновых разошлось по своим комнатам - благо их в Горках немало.
   Помню, как я начал рассуждать о возмездии, каре, которая может проявить
себя в неожиданной форме, на что М.И. резко возразил, что как врач  он  не
видит проявления небесного бича в заболевании Л. хотя бы  потому,  что  за
свою практику насмотрелся больных  прогрессирующим  параличом,  которые  в
жизни и мухи не обидели.
   - И все же, - настаивал я, - из всех возможных казней египетских  некто
всеведущий избрал для Л. специальное наказание, - недвижность  для  шарика
ртути, безгласность для граммофона, бессилие для тирана, создавшего  новый
тип мировой империи. Почему такое совпадение?
   - Возьмите судьбу иных  тиранов,  -  спорил  со  мной  М.И.  -  Правда,
помирали они, как правило, рано, мало кто дожил до пятидесяти, вычерпывали
себя скорее, чем обычные  индивидуумы.  Александр  Македонский,  Наполеон,
Петр Великий, Тамерлан... Но ведь то же можно сказать и о поэтах?
   - Никто еще всерьез не занимался физиологией гения, - сказал я. -  Ведь
это аномалия. Гении толкают историю вперед, создают в ней  разрывы,  дыры,
завихрения,  их  деятельность  приводит  к  колоссальным  потерям  жизней.
Значит, в этом желтом немощном паралитике есть что-то, отличающее  его  от
прочих людей.
   - Что вы имеете в виду? - спросил М.И.
   - Возможно, это гормон либо иное вещество, стимулирующее особую  работу
мозга.
   - Или особую бессовестность! -  улыбнулся  М.И.,  доставая  гребенку  и
расчесывая растрепанные налетевшим ветром вьющиеся волосы  -  мой  старший
коллега был элегантен и всегда следил за собой.
   - Это не бессовестность, - сказал я. - Это иная мораль.
   - Что в лоб, что по лбу.
   - Значит, вы не верите в различие между человеком и гением?
   - Во-первых, я не знаю, кто гений, а кто нет.  Во-вторых,  короля,  как
гласит французская поговорка, играет его окружение. Сложись обстоятельства
иначе, не  было  бы  вождя  мирового  пролетариата,  а  был  бы  присяжный
поверенный в Симбирске.
   -  А  вот  нет!  -  возмутился  я.  -  Обстоятельства-то  как  раз   не
благоприятствовали Ленину. Он прожил почти полвека до  своей  революции  и
все эти годы держался на поверхности  радикальной  политики  силой  своего
гения. Я убежден, что пройдут годы...
   - И памятниками ему будет уставлена вся земля российская!
   - Нет...  я  о  более  отдаленном  будущем.  Я  о  том  времени,  когда
взбаламученная Россия  успокоится  после  очередного  смутного  времени  и
историки, журналисты, романисты начнут искать  слабости  в  характере  Л.,
провалы в его теоретических работах, роковые ошибки в политике. Вы  можете
найти миллион ошибок и слабостей,  но  от  этого  Л.  не  перестанет  быть
гением.
   - Гений и злодейство...
   - Совместимы, Михаил Иосифович, -  перебил  я  профессора,  -  еще  как
совместимы! И гениев злодейства  было  не  меньше,  чем  гениев  добра.  В
природе все уравновешено.
   Мы присели на лавочку в тени старой липы.  Солнечные  лучи  пробивались
сквозь густую листву и высвечивали розовые пятна на земляной дорожке.
   - Вряд ли я смогу вам помочь, - сказал М.И.
   Я не понял, в чем он собирался помочь мне.
   - Я не смогу оставить вас здесь для наблюдений за Л., - пояснил М.И.  -
Лечащий врач Осипов, которого сегодня,  к  счастью,  нет,  весьма  ревниво
относится к конкурентам - куда проще выписать профессора из  Берлина,  чем
московского приват-доцента. Они на вас накинутся, как стая  гарпий.  И  вы
кончите молодую жизнь в подвалах ЧК.
   М.И. полагал, что шутит или почти шутит. Он  не  подозревал,  насколько
скоро я пойду по предсказанному им пути.
   - Не знаю, - сказал я, - интересно ли мне оставаться рядом с Л.  Я  его
побаиваюсь. Он ведь гений.
   - Опять вы за свое! - М.И. рассердился на меня. -  Он  просто  пациент,
который просыпается утром и  через  минуту  сладкого  неведения,  в  ужасе
вспоминает о том, что он парализован, обречен... Какая буря бушует  в  его
душе, каков конфликт между душой и бессильным телом! Он посылал  людей  на
смерть, а теперь ждет свою...
   К нам подошел невысокий, стройный - из родни - Дмитрий  Ильич,  который
был взволнован и потому, игнорируя меня,  увлек  М.И.,  которому  очевидно
доверял, в сторону. Они принялись негромко беседовать.
   Вскоре  после  того,  как  они  закончили  беседу,  за  нами   прислали
автомобиль, и, провожаемые добрыми  напутствиями  Ульяновых,  мы  покинули
Горки. Тогда, вполголоса, чтобы не услышал шофер, М.И. поведал мне историю
с запланированным самоубийством Л.
   Оказывается, Л.  удалось  привлечь  на  свою  сторону  брата,  а  также
переведенного  с  помощью  Дмитрия  Ильича  из  Крыма  старого  большевика
Преображенского. Сделано это было затем, чтобы окружить Л. своими  людьми,
уменьшив влияние агентов Сталина, который не хотел смерти Л., так  как  от
его имени укреплял свои позиции в партии.  В  то  же  время  Сталин  желал
контролировать каждый вздох Л. и его  родни,  потому  что  во  всех  видел
врагов и заговорщиков. Ему  нужен  был  еле  живой,  безгласный  и  потому
послушный Л.
   Оказывается,  предыдущую  ночь  Л.   провел   во   флигеле,   где   жил
Преображенский.  Там  до  трех  часов  утра  Л.  спорил   с   Дмитрием   и
Преображенским. Спорил знаками, хрипом, неверными движениями  левой  руки,
отказывался спать и есть до тех пор, пока те не сдались. Было решено,  что
в тот день, когда М.И.  установит,  что  наступил  последний  приступ,  Л.
подаст условный знак - сложит указательный и средний пальцы левой руки.  И
тогда Преображенский принесет спрятанный у него во флигеле яд,  а  Дмитрий
Ильич даст его брату.
   Мне было трудно поверить в полную серьезность  этого  заговора.  В  нем
было что-то от романтической литературы. Но М.И. был совершенно серьезен и
его лишь  беспокоила  этическая  сторона  дела.  Признавая  право  каждого
человека прекратить  свою  жизнь,  он  не  желал  быть  участником  такого
убийства.
   Я спросил тогда  М.И.,  сколько  же  еще  протянет  его  пациент.  М.И.
ответил, что, по общему убеждению всех врачей, жить  Л.  осталось  две-три
недели.
   - Несмотря на то, что ему сейчас лучше?
   - Это не играет роли. Это коварная шутка  болезни,  как  шутка  палача,
который придерживает ноги повешенного,  чтобы  тот  подольше  мучился.  Но
палачу скоро надоест, он отступит в сторону, и труп медленно завертится на
веревке.
   Оставшийся путь  мы  проделали  в  молчании.  Оба  были  заняты  своими
невеселыми мыслями.
   Когда мы уже въезжали в Москву, М.И. вдруг сказал:
   - Но я бы не стал полностью доверяться диагнозу. Пациент  меня  не  раз
удивлял и удивит в будущем.
   - Значит, вы все же признаете господство духа над плотью?
   - Не в случае с прогрессивным параличом, - грустно  улыбнулся  М.И.,  -
просто палач Л. оказался великим шутником.
   В тот момент я не предполагал, что еще  увижу  Л.  живым  и  даже  буду
участником загадочных событий, сопровождавших его кончину.
   Мог ли я предположить, что в темнеющем  сознании  Л.  отпечатается  мой
образ и каким-то образом Л. свяжет мое присутствие с собственной  борьбой.
Я в то время  слишком  прямо  понял  замысел  Л.,  слишком  доверился  его
решимости покончить с собой, не понимая еще, что даже этот акт был  рожден
его могучим инстинктом самосохранения.
   Прошло около полугода, прежде чем М.И. вновь предложил мне сопровождать
его в Горки. За месяцы, прошедшие с  последней  нашей  поездки,  положение
вождя революции ухудшалось и - улучшалось с общей тенденцией к ухудшению.
   Мы приехали под Рождество, стоял сильный мороз, нас везли в санях,  под
пологом.
   Мы достигли дома Л. в синих морозных скрипучих сумерках.  Сыпал  редкий
сухой снежок. В гостиной стояла елка, и Дмитрий  Ильич  с  сестрой  Марией
украшали ее - Дмитрий Ильич стоял, прижав  к  груди  картонную  коробку  с
шариками и другими дореволюционными игрушками, а Мария Ильинична, стоя  на
высоком стуле, вешала шарики на ветки.
   Навстречу нам вышла Н.К. и незнакомая мне дама с длинным скучным лицом.
   К столу, на котором стоял большой самовар, подкатили и кресло с  Л.  За
полгода он ссохся и пожелтел, вернее, потемнел - даже волосы на  висках  и
бородка потемнели, словно прокуренные. Голова его покачивалась  и  дрожала
на похудевшей шее, и ему стоило  труда,  взяв  себя  в  руки,  держать  ее
вертикально.
   Но нас признал, и из невнятных звуков, которые он издавал и  в  которых
разбирались лишь близкие, складывалось мое имя и имя М.И.
   Надежда Константиновна сидела за столом рядом со мной и сказала, что Л.
не раз вспоминал обо мне, он верил, что я  хороший  врач,  и  даже  хотел,
чтобы я приехал, но доктор Осипов был против лишних медиков  в  Горках,  и
вместо меня из Германии выписали Ферстера  и  Гетье,  которые  лишь  могли
констатировать состояние больного и подтвердить роковой диагноз.
   После  чая  М.И.  проверил  глазное  дно  Л.,  не  нашел  ничего   явно
тревожного, затем Л. дал понять, что хочет, чтобы  и  я  его  осмотрел.  Я
обратил внимание на то, что Л. за последние месяцы усох и даже  уменьшился
в росте, словно и кости тоже обладали способностью  ссыхаться.  Я  отметил
этот факт М.И., тот улыбнулся и отмахнулся - в  тот  момент  он  выписывал
рецепт.
   В целом же за пределами основного заболевания я не нашел никаких следов
разрушения организма, о чем сказал Л., и тот,  напрягшись,  понял  меня  и
несколько раз кивнул лысой головой.
   В  те  годы  я   уже   увлекался   проблемой   компенсаторных   функций
человеческого организма. Упрощенно моя теория заключалась в том, что  если
в организме есть сильный раздражитель, угроза жизни в целом, то  вторичные
беды и напасти отступают, затаиваются, ожидая, чем же закончится  основной
бой. Л. меня интересовал в первую очередь из-за этого. И  я  был  убежден,
как бы не насмешничал М.И., что виной тому необычайно  высокая  умственная
организация Л., сила  его  необычайного  мозга  -  все,  что  было  в  Л.,
подлежало мобилизации на войну против паралича,  который,  тем  не  менее,
побеждал. Но побеждая в главном, отступал по второстепенным направлениям.
   Некоторые из моих соображений я  высказывал  вслух,  прежде  всего  для
Дмитрия Ильича, который весьма  пер