кие же порты и шапки.  На кофты
сзади нашиты четырехугольники, "бубновые тузы". В руках  у  горемык жестяные
кружки: острожные просят милостыню:
     -  Подайте  на  пропитание!  Господа  хорошие,  от  сумы  и  тюрьмы  не
отрекайтесь. Жертвуйте, кто сколько может...
     Сердобольные  люди  опускают  в  кружки медяки.  Отвыкшие  за  лето  от
подобных картин,  мальчики  всматриваются в  лица  кандальников и подают  по
мелкой монете. "Конечно, эти люди - преступники", - успокаивают себя братья.
И все же на душе у них тягостно, будто они сами в чем-то виноваты...
     Братья  идут по  Большой Архангельской. Лишь постепенно избавляются они
от  неприятного ощущения. Однако, новые впечатления уже вытесняют тревогу  и
грусть,  навеянные   безрадостной  встречей.  Само  приближение  к  гимназии
настраивает Пашу и Митю на приподнятый лад.
     Менделеевы сворачивают направо  - мостик через Курдюмку уже за спиной -
и они  оказываются в гимназическом саду, где  разрослись вовсю липы, березы,
черемуха.  Путь  мальчиков  пролегает  мимо  белой  ротонды.  Сюда прибегают
гимназисты   во  время   перерывов  между  занятиями.  Тут   старшеклассники
поигрывают в карты и даже с оглядкой курят.
     Весенними и летними вечерами в выпускники назначают в беседке свидания.
Тогда в  ней  допоздна  сидит,  обнявшись, размягшая  от нахлынувших  чувств
какая-нибудь  парочка.  Под  шум  деревьев  тут  признаются  в  любви.  Юные
тоболячки,  став  матронами,  долго,  не  без  приятности  вспоминают  белую
ротонду...
     Сейчас здесь  пусто.  Только  двое малолеток бегают  по крыше. Да Митин
одноклассник, рослый  не по годам,  лохматый  круглолицый Колька  Медведенко
беззлобно  треплет  какого-то   первоклашку,  очевидно,  приятеля  тех,  что
носились по крыше.
     -  Будешь,  олух, лазать,  куда не  следует? - с напускной строгостью в
голосе вопрошает Колька,  прозванный  в классе  за фамилию и недюжинную силу
Медведем. - Сломаешь ногу, мать плакать будет! Вот тебе для науки...
     Увидев  Менделеевых,  он  двинулся  им  навстречу.  Выражая  неизбывную
радость, Медведь сразу  свалил  Митю на землю. Но  тот  -  тоже  не слабак -
падая, увлек за собой нападавшего.
     - Полно вам. Испачкаетесь!  - урезонивал Паша, стаскивая Медведенкова с
Мити.
     Борцы поднялись на  ноги, отряхнулись, и троица  побежала  в  гимназию.
Здание,  в  котором  размещалось сие почтенное заведение,  когда-то - только
подумать -  принадлежало роду Корнильевых. Еще в  прошлом  веке,  примерно в
середине его, предки Марьи Дмитриевны купили в Богоявленском приходе участок
земли. Их добрый  знакомый, архитектор Рязанов, возвел  тут  внушительный по
тем временам дом, кирпичный, двухэтажный. В нем  Корнильевы жили до тех пор,
пока их клану улыбалось счастье.
     В  1787 году,  когда  в  городе бушевал  ужасный пожар,  здание изрядно
пострадало.  Ремонт  требовал  немалых  денег,  а  их  не  оказалось.  Тогда
Корнильевы  продали  семейное  гнездо  губернатору  Алябьеву,  отцу будущего
композитора.  Несколько  лет  в  доме  благоденствовала  семья  губернатора,
подрастал под  его  крышей  Саша  Алябьев. Правда,  однажды,  по  недосмотру
няньки, ребенок вывалился из окна второго этажа. Упав в траву, ушибся, но не
сильно,  и  отечественное искусство  не лишилось "тобольского Россини",  как
нарекли  земляки  со временем  талантливого  маэстро.  Фортуна  переменчива.
Губернатор  тоже был вынужден продать  этот дом.  Новый владелец -  общество
призрения - открыл в нем училище.
     Прошли годы.  Дом  перестроили  под гимназию  гимназию.  Внешне  здание
выглядело  теперь  весьма   респектабельно.  Над  фронтоном  даже  поставили
скульптуру, изображавшую Минерву. Правда, во время,  когда в гимназии учился
Митя  Менделеев,  о  богине  помнили  только  старожилы.  Но  вход  с  улицы
по-прежнему сверкал  медью надраенных ручек и петель. В будни парадная дверь
была  обычно  заперта.  Ее   открывали,  если   ожидались  важные  визитеры:
генерал-губернатор Горчаков, гражданский губернатор Энгельке или архиепископ
Тобольский и Сибирский Георгий...
     В таких  случаях железную лестницу, ведущую  на  второй этаж, застилали
ковровой дорожкой. Гимназистов шеренгами выстраивали наверху в актовом зале.
Ровной линией  синели их  мундиры,  краснели воротники,  блестели начищенные
пуговицы.  Воспитанники  достойно  являли себя  во  фрунте:  маршировать  их
ревностно учил отставной офицер. Наиболее любознательные из них  преуспевали
и в  умственных  науках.  Для чего имелись  неплохие условия.  В  частности,
изучать  физику   гимназисты  имели  возможность  в   кабинете,   оснащенном
приборами, купленными у искусного петербургского механика Роспини.
     Митя охотно занимался в и в этом кабинете физики, и в метеорологической
лаборатории.  Влек  его и "минц-кабинет", где хранилась  коллекция  русских,
арабских,  бухарских,  персидских, турецких,  китайских  и  других старинных
монет.
     ...  Между  тем  Митя,  Паша  и  Медведенков  пересекли  двор  -  место
постоянных ребячьих игр,  спортивных занятий, фрунта  -  и через черный  ход
прошли  в вестибюль. На лестнице и в коридорах сновали гимназисты. Их голоса
напоминали гудение роя пчел. Шум несся и из смежных комнат: на первом  этаже
обитали  казеннокоштные  пансионеры. В  одном  помещении они  столовались, в
другом  был их дортуар. Рядом находился  рекреационный,  или гимнастический,
зал.
     В сутолоке  братья наткнулись  на дежурившего  в  вестибюле надзирателя
Семашко. Митя в спешке, нечаянно задел его локтем и запоздало выкрикнул:
     - Здравствуйте, Ван Осипыч! Я нечаянно...
     -  Разболтались  за  лето,  шалопуты,  -  проворчал  Семашко,  -  идите
спокойно.
     Менделеевы и Медведенков шмыгнули дальше. Пронесло! Титулярный советник
Иван   Осипович  Семашко,   высокий  флегматичный  мужчина   с   грубоватым,
добродушным лицом, появился в гимназии  недавно.  Но  ученики уже  раскусили
его: не зол, хотя и напускает на себя строгий вид.
     Иное  дело  - надзиратель Католинский. Маленький,  юркий, он  вежлив  с
гимназистами,  но  ябедничает  на них  директору  Качурину.  Старшеклассники
составили комплот против Католинского и поклялись устроить ему  "темную".  В
последний момент заговорщики пожалели Католинского. Все-таки  - вдовец. Один
растит двух  малых чад.  Может  быть, потому  и  наушничает  начальству, что
боится потерять должность. Надзирателя стали просто обходить стороной.
     За  каникулы  Митя подзабыл  гимназические порядки  и  законы  ребячьей
вольницы, но быстро обретал полузабытые привычки. Сделать это было нетрудно,
ибо  особых перемен за  каникулы в  гимназии  не  произошло.  Вновь мелькают
знакомые  лица  учителей. Прежние  преподаватели ведут  те  же  предметы.  И
расписание уроков почти не отличается от прошлогоднего... Занятия начинаются
с половины девятого утра и длятся до половины двенадцатого. Полчаса на обед,
и снова за парты, теперь до четырех. Гимназисты шутят: "Сытое брюхо к ученью
глухо".
     Но пока еще  утро. Дети носятся  по  коридорам,  затевают возню. Только
приближение надзирателя или учителя смиряет шалунов. Однако в ребячьем хаосе
заметно целенаправленное движение: в  актовом зале - построение  на утреннюю
молитву. Окрики и команды старших. Потом - тишина.
     Появляется преподаватель  закона Божьего, священник Лев Иванитский. Его
риза  ярким пятном выделяется на фоне зеленых мундиров остальных учителей. У
отца   Льва  -  молодое  красивое  лицо,  бледность   которого  подчеркивает
окладистая каштановая борода. Известно, что  у батюшки - хорошенькая жена  и
двое детей  и что он  тяготится жизнью в провинции,  хотя приехал в Тобольск
всего два года назад.
     Рядом  с Иванитским - Качурин, зримое воплощение  власти  и порядка.  У
него почти воинская выправка, ровный  ежик седеющих  волос, до педантичности
наглажены мундир и брюки. Евгений Михайлович озирает ряды  гимназистов. Всем
видом он как бы олицетворяет строгость и всезнание.
     Воспитательское кредо  директора  -  почитание властей  и  старших.  Он
прощает ученикам малые и большие шалости, но сурово  карает за инакомыслие и
непокорство, прибегая даже к розгам.
     - Я воспитываю моих мальчиков  в спартанском духе,  - шутит Качурин.  -
Меня тоже секли, а результат налицо...
     При этих  словах  губы Евгения  Михайловича трогает легкая  улыбка, что
случается с ним не часто. Обычно он сдержан в выражении чувств, более того -
мрачен. Когда  Качурин  учился  в  Петербургском  педагогическом  институте,
начальство заметило в нем склонность к педельской деятельности. По окончании
курса он был оставлен при институте младшим надзирателем.
     Пожив  в столице,  Евгений  Михайлович уяснил  для  себя  важную  вещь:
карьеру  делают  люди,  имеющие  сильных  покровителей. Подчиненных  же надо
держать на  дистанции,  создавая вокруг себя  ореол загадочности. Правило  -
опробованное и полезное, в чем Качурин не раз убеждался, управляя тобольской
гимназией.  И   сейчас   он  осматривал  актовый   зал  властным  и  как  бы
отсутствующим взглядом...
     Между тем, отец Лев завершил обряд.
     - Спаси, господи, люди твоя! - выводил многоголосый хор.
     Провозглашал слова молитвы  и Митя. От них веяло покоряющей древностью.
И даже некоторая  нестройность хора - ребята еще не  спелись после каникул -
не портила впечатления. Среди гимназистов  были обладатели неплохих голосов.
Лучших из них приглашали петь по праздникам на  клиросе Богоявленской церкви
и других храмов.
     Митя  расчувствовался,  у  него  повлажнели  глаза: за  лето  отвык  от
торжественных богослужений. В деревне он посещал с  семьей  лишь  воскресные
службы в скромной аремзянской церкви.
     Пройдет неделя, и мальчик свыкнется с утренними молитвами  в гимназии и
будет относиться к ним как к чему-то обыденному.  А сейчас в  нем  затронуты
глубинные струны души. Голос его вплетается в общее звучание хора и уносится
куда-то ввысь.  В эти минуты Мите хочется стать  лучше и делать  всем только
добро.
     По окончании молебна раздается будничная команда:
     - Налево! По классам... Марш!
     Развод, трели,  звонков, коридоры пустуют... В четвертом классе  первый
урок  -  закон  Божий.  Отец Лев  усаживается за  кафедру,  листает  журнал,
устраивает перекличку. Потом гимназисты поочередно читают катехизис. Батюшка
мягким голосом  излагает догматы христианства, вспоминает поучения патриарха
Филарета, рассказывает о его святой жизни.
     Ученики  внимательно слушают,  и  только на  задней  парте  "камчадалы"
украдкой играют в карты. Да  Путьковский и  Серебренников,  когда  отец  Лев
отворачивался, перестреливаются комочками жеваной бумаги.  Урок благополучно
завершался,  когда   Саша  Путьковский  ошибся   и   угодил   жвачкой  не  в
Серебренникова, а в щеку внезапно обернувшегося учителя.
     Класс загудел: очень забавно выглядело лицо испугавшегося Путьковского.
Возмездие последовало немедленно.
     - Марш в угол, - сказал отец Лев.
     Неудачливый стрелок поплелся  в дальний угол  класса.  Там  возле печки
обычно  томились проштрафившиеся. Серебренников, довольный  тем, что влип не
он, незаметно бросил приятелю яблоко. Тот ловко его схватил. Это понравилось
остальным, и  к печке  полетело  три конфеты. Саша  поймал  их, но съесть не
успел: раздался звонок.
     На  следующем  уроке  учитель Малосатов,  низкорослый  брюнет -  обычно
тщательно одетый  и причесанный, а сегодня какой-то  помятый, -  втолковывал
гимназистам  порядок  подачи  прошений в уездные и губернские  суды, а также
казенные палаты. Задав для проверки вопросы и выслушав ответы, он повел речь
о правах дворянства.
     -  Наш-то, видать, с  похмелья,  -  шепчет Мите сидящий с ним  на одной
парте Медведенков.
     - Да, странный он сегодня, - отвечает Менделеев. - Наверно, ты прав.
     Однако  мальчики ошиблись. Малосатов был  трезв. Просто  у  него  ночью
болел зуб.  Утром он пошел  на Казарменную  улицу  к  Вольфу, но  не  застал
доктора дома. Тогда учитель поспешил к лекарю Штаубендорфу, жившему довольно
далеко. И тот удалил злосчастный зуб.
     Невыспавшийся  преподаватель  вел урок  вяло.  В  классе скучали. Желая
развлечь  товарищей,  из-за  парты  поднялся   острый   на  язык  Пешехонов,
прикидываясь простаком, спросил:
     - Извините,  Дмитрий Яковлевич...  Вы о привилегиях  дворян толкуете, о
праве  помещиков  распоряжаться крепостными. А у  нас  только что  был  урок
закона Божьего, и священник говорил, что  все люди равны перед Богом. Почему
же тогда одни повелевают другими? Кто прав - отец Лев или вы?
     - Перед  Богом  все  в  равном  ответе.  Но  Всемогущий даровал  власть
правителям  земным для  общего блага,  чтобы  был  в  мире порядок.  А  твоя
любознательность,  Пешехонов,  была  похвальна,  если   бы  ты  к   познанию
стремился. А ты,  полагаю,-  озорник,  Гаврила.  Вообще  ваш  класс худший в
гимназии, хотя и в остальные проникает дух анархии.  А истоки смуты в  вашем
общении  с детьми  государственных  преступников, сосланных  в Тобольск.  Их
родители,  вольно или невольно, внушают своим чадам крамольные мысли, а те -
вам. Однако продолжим разговор о гражданских состояниях...
     На  большой  перемене  гимназисты ринулись  вниз  по  лестнице,  словно
табунок лошадей, вырвавшийся из загона. На площадке они смели с пути эконома
Федора Павловича.  Рыхлый, малоподвижный человек, он успел взяться за перила
и не упал,  однако бурно  выразил свое возмущение. На шум пришел надзиратель
Сильван  Федотович. Молодой, дюжий, он сгреб за воротники двух попавших  под
руку гимназистов и повел их в учительскую... Остальные пошло следом, выражая
сочувствие  плененным товарищам,  а  потом долго  стояли  у  дверей  комнаты
учителей. Они бы стояли там и дальше, но позвали обедать...
     Пообедав,   несколько   человек   стали   играть   в   "слона".   Один,
полусогнувшись,  опирался   руками  о   стену.  Сзади  на   него  поочередно
напрыгивали  остальные,  человек восемь-десять. Чем выше  громоздилась куча,
тем было веселее.  Наконец,  мальчишки  валились  на пол  и получалась "куча
мала".  Все  повторялось  до тех  пор, пока  игра  не  надоедала или  ее  не
прекращал кто-либо из взрослых.
     А пока в  одном конце  коридора развлекались в "слона", в другом - Коля
Медведенков  боролся  с  пятиклассником.  Противником  его  оказался  Егорка
Саханский, силач  своего класса. Их  обступили: было любопытно, кто одолеет?
Однако Коля  разочаровал  приятелей.  Получив  коварную подножку, он упал, и
Саханский  его  оседлал.  Но четвероклассник Каренгин немедленно  слетал  за
подмогой:  появился  Андрей  Чугунов.  Он  сдернул  Саханского   с  Медведя,
пригрозив:
     - Долго держишь, Сохатый!
     Егорка, давно  убедившийся в превосходстве  Чугунова,  удалился, ворча,
что борьба с Медведем была честной... Флегматичный Андрей отошел к  ребятам,
окружившим Деденко. Основательно загоревший за лето, Максим рассказывал им о
том, как провел  каникулы  в деревне у  тетки и  какие там крупные водятся в
пруду караси.
     - Порыбачим в субботу на Иртыше? - предложил Митя.
     Деденко  и еще  двое  одноклассников согласились.  Максим  слыл бывалым
рыбаком. В гимназии многие почитали за честь дружить с "Дедом". Так прозвали
Максима за его фамилию и природную мудрость,  основательность. Ребята охотно
дружили  с  Деденко  и потому, что  он  имел голубятню,  которую построил на
старом сарае, и проводил на ней ежедневно два - три часа.
     Голуби были его страстью. Он старательно ухаживал  за  своими  птицами,
кормил, чистил клетки, оберегал от кошек, собак и нехороших людей. Особенное
наслаждение он испытывал,  когда выпускал голубей на  воздушную  "прогулку".
Турманы и сизари  самозабвенно парили в вышине, кружились и кувыркались. Они
то взмывали в зенит, то комочками падали вниз и снова набирали высоту...
     "Дед"  криком  приманивал   своих   птиц  в   голубятню,  а  когда   те
возвращались,  кормил  кашей,  наливал  им в  корытце  воды. Голуби, воркуя,
садились хозяину на плечи, косили на него круглые, доверчивые глаза...





10. Пожар

     Утра попрохладнели.  За  ночь  траву  покрывала  серебристая  изморозь.
Поднимаясь над горизонтом,  солнце согревало  землю, и тогда над лугами, над
свинцовой гладью Иртыша, повисала  белесая пелена  тумана. В небе тянулись к
югу косяки лебедей, гусей, уток...
     Обычно в эту пору северо-западный ветер гонит на город влажную хмарь, и
тогда долго и нудно моросит.  Однако в начале осени 1845 года дождило скупо.
Болота вокруг  Тобольска  обмелели:  жаркая  погода держалась  все лето.  На
иртышских  отмелях  застревали  даже  плоскодонные баржи.  На улицах  города
грудились пожухлые листья.
     - Не быть бы пожару? - опасались старожилы.
     - Авось обойдется... - успокаивали другие.
     Утром 18 сентября в нижнем  посаде задымилась  пунька крестьянина Клима
Гасилова, стоявшая возле хозяйского пятистенка. Огонь заметили  лишь  тогда,
когда тот перекинулся  на  избу. К несчастью, дул сильный  ветер, стаи  искр
понеслись на соседние дома. Их крыши загорались: пламя  набирало силу. Улицы
тревожно  огласились призывными криками мужиков, женскими воплями  и детским
плачем.
     Гасиловские шабры  рубили топорами  заборы. Сбегались люди с баграми  и
ведрами,  совались  к  полыхающей  избе  и  тут   же  отступали,  отогнанные
непереносимым  жаром. Огонь старались залить. Бабы  и  ребятишки  передавали
ведра с водой, которую черпали в прудах. Прикатили упряжки пожарной команды.
По приказу брандмейстера его люди размотали шланги, заработали помпы.
     Гудел церковный  набат.  Сполох  был всеобщим: горело уже на нескольких
улицах. Воздух пропитался копотью. Едко пахло гарью...
     К менделеевскому двору  пожар не  подступил. Но его обитателям пришлось
поволноваться. Кучер  Ларион и лакей Яков влезли  на крышу, плескали воду на
кровлю. На чердаке намочили стропила и доски фронтонов.
     По  распоряжению  Ивана  Павловича  из  сарая  вынесли  багры  и ведра.
Наполнили водой три бочки, стоявшие возле дома. Потом Ларион угнал в верхний
город  лошадей,  коров  и  прочую живность. Туда  же,  к  Фонвизиным,  Марья
Дмитриевна отправила на повозке  часть ценных вещей и деловые бумаги. Узнав,
что  пожар  усиливается, она пала  на колени  перед  иконами, прося вместе с
Полей  всевышнего  избавить  их дом  от  страшной  напасти. К  вечеру стихия
успокоилась. Ветер ослаб, и усилия людей не оказались бесплодны.
     - Погасили, - сказал Менделеев-старший, войдя  в  спальню, где молились
жена и дочь. - Собери-ка ужин. Я порядком проголодался.
     Ели часов в одиннадцать, то, что нашлось на кухне. Возбужденно делились
впечатлениями, пересказывали услышанное от соседей.
     -  Давно не было  такой  беды, - делился Иван  Павлович.  - Квартальный
сказал, что сгорело двадцать восемь домов, среди них: каменный купца Ершова,
свояка инспектора гимназии... И еще - восемнадцать флигелей, питейная лавка,
полицейская  будка,  Качаловский  мост.  Пострадали  и  люди, хотя  смертных
случаев всего три...
     Он помолчал, потом сказал жене:
     -  Надо  добро обратно от  Фонвизиных везти. Завтра  отправь  к  ним  с
подводой  Лариона  и  Якова.  И  пусть  узнают,  не  собирают  ли  у  них на
погорельцев?
     - Ларю и Яшу я пошлю, - отозвалась та. - А потом сама съезжу на бричке.
На  погорельцев, разумеется, пожертвуем. Но  многоне сможем, ирбитские купцы
долг не вернули.
     - Тянут время,  толстосумы, - вздохнул  муж.  -  Соберем  что-нибудь из
одежды и харчей...
     - Хорошо, что помогаем несчастным,  - сказала  Поля. -  Ужасный  пожар!
Вспомню: от страха волосы шевелятся...
     -  Пожары - давний бич  русских городов, -  продолжил Иван  Павлович. -
Тобольск горел несколько раз.  В 1787 году он пострадал больше, чем нынче. И
тоже началось  с малости: на Туляцкой тогда варили медовуху в одном дворе  и
не заметил