x x
   Супружеская   измена   всегда  внушала  мне  отвращение  -  но   не  из
нравственного  педантизма,  не  из  лицемерного  чувства  приличия, даже  не
потому,  что  прелюбодеяние  всегда  является воровством, присвоением чужого
тела,  -  но,  главным образом,  потому, что всякая  женщина в такие  минуты
предает другого человека, каждая становится Далилой, вырывающей у обманутого
тайну  его  силы или  его  слабости, чтобы  выдать его врагу. Предательством
кажется мне не то, что женщина отдается сама, но то, что, в свое оправдание,
она с другого срывает покрывало стыда; неподозревающего измены,  спящего она
отдает на посмешище язвительному любопытству торжествующего соперника.
   И  потому  самой  недостойной низостью в моей жизни кажется  мне не то,
что,  ослепленный безграничным  отчаянием, я  искал утешения  в объятиях его
жены - с роковой неизбежностью, без участия воли, мгновенно переплавилось ее
сострадание в иное  влечение; оба мы, саами того не сознавая, ринулись в эту
пылающую бездну - нет, низостью было то,  что я позволил ей рассказывать мне
о нем самое  интимное,  выдать мне тайну их супружества. Зачем я не запретил
ей  говорить мне о  том, что годами он избегал  физической близости с нею, и
делать какие-то смутные намеки? Зачем не  прервал ее властным словом,  когда
она выдавала мне самую интимную его тайну? Но я так жаждал узнать о нем все,
мне так  хотелось  уличить его  в неправоте по отношению  ко мне,  к ней, ко
всем, что я с упоением выслушивал эти гневные признания  - ведь это было так
похоже  на  мои  собственные  переживания  -  переживания  отвергнутого! Так
случилось, что мы оба,  из  смутного чувства  ненависти,  совершили  деяние,
облеченное  в  личину любви; в то время как сливались воедино наши  тела, мы
думали  и  говорили о  нем,  только  о нем. Временами ее слова причиняли мне
боль, и  мне было стыдно, что, ненавидя, я впадал в соблазн. Но тело уже  не
повиновалось моей воле; неудержимо оно отдавалось страсти.  И, содрогаясь, я
целовал губы, предавшие его.
x x x
   На другое утро я поднялся  к  себе, полный жгучего стыда и  отвращения.
Теперь, когда  не  опьяняла  меня близость ее горячего тела,  мерзость моего
предательства встала предо мной во всей своей  неприкрытой  наготе.  Никогда
больше - я это чувствовал  -  я не посмею взглянуть  ему в глаза, пожать его
руку: не его я ограбил, а себя - себя лишил самого ценного своего достояния.
   Оставалось только одно спасение: бегство. Лихорадочно я стал укладывать
свои вещи,  книги, уплатил  хозяйке;  он не должен меня  застать;  я  должен
исчезнуть, без  видимого повода,  таинственно, как  исчезал  он. Но  посреди
поспешных  сборов  руки  мои вдруг  оцепенели:  я услыхал  скрип лестницы  и
торопливые шаги - его шаги.
   Должно быть, я был бледен, как мертвец: во всяком случае, он испугался:
   - Что с тобой, мальчик? Ты нездоров? - спросил он.
   Я отшатнулся. Я уклонился от него, когда он хотел меня поддержать.
   - Что с тобой? - повторил он испуганно. - С тобой что-нибудь случилось?
Или... или... ты еще сердишься на меня?
   Судорожно  я держался за подоконник.  Я  не  мог смотреть на него.  Его
теплый,  участливый голос растравлял мою рану;  я  был близок к  обмороку; я
чувствовал, как разливается во мне пламенный поток стыда - горячий пылающий,
- обжигая и сжигая меня.
   Он стоял, изумленный, в смущении. И вдруг - так робко, почти шопотом он
задал странный вопрос:
   - Может быть... тебе... что-нибудь... рассказали обо мне?
   Не поворачиваясь  к  нему  лицом, я сделал  отрицательный жест.  Но им,
казалось, овладело какое-то опасение; он настойчиво повторял:
   - Скажи  мне...  сознайся... тебе что-нибудь...  рассказали  обо мне...
кто-нибудь... я не спрашиваю, кто.
   Я  отрицательно  мотал  головой. Он стоял,  растерянный.  Но  вдруг  он
заметил, что  мои чемоданы уложены,  книги собраны и что своим  приходом  он
прервал последние приготовления  к отъезду. Взволнованно  он  приблизился ко
мне:
   - Ты хочешь уехать, Роланд? Я вижу... скажи мне правду.
   Я взял себя в руки.
   - Я  должен  уехать...  простите  меня...  но  я  не  в  силах об  этом
говорить... я напишу вам.
   Больше ничего я не мог  выдавить из  судорожно  сжатого горла, и каждое
слово отдавалось болью в сердце.
   Он оцепенел. Но вот вернулся к нему его усталый, старческий облик.
   - Может быть, так лучше, Роланд... -  заговорил он. - Да, наверное, так
лучше...  для тебя и для  всех. Но раньше чем ты уйдешь, я хотел бы  еще раз
побеседовать  с тобой.  Приходи в  семь  часов, в обычное  время... тогда мы
простимся, как подобает мужчине с мужчиной. Только не нужно бегства от самих
себя... не нужно писем... то, что я тебе скажу, не поддается  перу... Так ты
придешь, неправда ли?
   Я  только кивнул головой. Мой взор все еще был обращен к окну. Но я  не
замечал утреннего блеска: густая, темная вуаль повисла между мной и миром.
x x x
   В семь часов  я в  последний раз вошел в комнату, которую  я так любил.
Сквозь портьеры  спускались сумерки; из глубины струилась белизна  мраморных
фигур;  книги  в   черных  переплетах  тихо   покоились   за  переливающимся
перламутровым блеском стекол. Святилище моих воспоминаний, где слово впервые
стало  для  меня магическим;  где  я  испытал впервые  восторг  и  опьянение
духовного мира! Всегда я виду тебя в этот час прощания и вижу любимый образ:
вот  он  медленно  встает с кресла и  приближается  ко мне, словно  призрак.
Только выпуклый лоб выделяется,  как  алебастровая лампада,  на темном  фоне
комнаты, и  над  ним  развеваются, как белый дым, седые  волосы.  И с трудом
приподнимается  его рука навстречу моей. Теперь  я узнаю  этот обращенный ко
мне   серьезный  взгляд   и   чувствую  прикосновение  его  пальцев,   мягко
обхватывающих мою руку и усаживающих меня в кресло.
   - Садись, Роланд, давай  поговорим откровенно. Мы мужчины и должны быть
искренни. Я не принуждаю  тебя, но  не  лучше ли будет,  если последний час,
проведенный  вместе,  принесет  нам  полную  ясность? Скажи мне,  почему  ты
уходишь? Ты сердишься на меня за нелепое оскорбление?
   Я сделал  отрицательный жест. Как  убийственна была эта мысль,  что он,
обманутый, чувствует за собой какую-то вину!
   - Может быть, я еще чем-нибудь невольно  обидел  тебя? Я знаю,  у  меня
есть  странности. И я раздражал, мучил тебя против своего желания. Я никогда
не говорил, как я благодарен тебе за твое участие - я это знаю, знаю; я знал
это всегда - даже в те минуты, когда причинял тебе  боль. Это  ли  послужило
причиной - скажи мне, Роланд, - мне бы хотелось проститься с тобой честно.
   Опять я отрицательно покачал  головой: я не  мог вымолвить ни слова. До
сих пор его голос был тверд; но теперь он слегка вздрогнул.
   -  Или...  я  спрашиваю   тебя  еще  раз...  тебе  рассказали  обо  мне
что-нибудь...   что-нибудь,  что   кажется   тебе  низким,  отталкивающим...
что-нибудь... что меня... что внушает тебе презрение ко мне?
   - Нет!...  нет!... нет... - вырвалось,  словно рыдание,  из моей груди:
презирать! его!
   Нетерпение послышалось в его голосе.
   - В  чем же дело?... Что же это может еще быть?... Ты устал  от работы?
Или что-то друго заставляет уехать?... Может быть, женщина... не женщина ли?
   Я  молчал. И в  этом молчании  было что-то,  что  открыло ему глаза. Он
подвинулся ближе и прошептал совсем тихо, но без всякого волнения и гнева:
   - Да, это женщина?... моя жена?
   Я все еще  хранил  молчание. И он понял. Дрожь пробежала по моему телу:
теперь,   теперь,  вот  сейчас  разразится,  сейчас  он  бросится  на  меня,
поколотит,  накажет меня...  и я почти жаждал этого, я страстно желал, чтобы
он побил меня  кнутом, -  меня - вора,  изменника, чтобы он выгнал меня, как
паршивую собаку, из своего опозоренного дома.
   Но  удивительно: он  остался  спокоен... и почти облегченно  прозвучали
слова, сказанные в раздумьи,  как  бы самому себе: -  Так это и должно  было
сучиться. - Он  прошелся  по комнате  и, остановившись передо  мной,  сказал
почти презрительно:
   -  И это... это ты так тяжело  переживаешь?  Разве она не сказала тебе,
что она свободна;  что может делать все, что ей угодно, что я не имею на нее
никакого права... не  имею ни права,  ни  желания что-либо запрещать  ей?  И
почему бы  ей  поступить иначе? Ты молодой, яркий, прекрасный...  ты был нам
близок... Как ей было не полюбить тебя...  тебя...  прекрасного... юного?...
Как  ей было  не  полюбить  тебя?  Я...  - Его голос  вдруг  задрожал. И  он
наклонился близко-близко ко мне -  так, что  я  почувствовал его  дыхание. И
опять я был охвачен его теплым, обволакивающим взором  с тем же удивительным
блеском,  как  в  те  редкие,  единственные минуты;  все ближе  и  ближе  он
наклонялся ко мне.
   И тихо шепнул, едва шевеля губами: - Я... я ведь тоже люблю тебя.
   Содрогнулся ли я? Или невольно отшатнулся? Во всяком случае, изумленный
испуг выразился в моей мимике, потому что он вздрогнул, будто от удара. Тень
омрачила его  лицо. - Теперь ты презираешь меня? - спросил он совсем тихо. -
Я тебе противен?
   Почему  я не нашел ни  одного слова в  ответ? Почему я сидел, онемелый,
чужой,  ошеломленный, вместо того, чтобы  подойти к нему, успокоить, утешить
его? Но во мне бушевали воспоминания;  вот он - шифр к языку этой загадочной
смены  настроений.  Все я понял в это мгновение: порывы  нежности  и схватки
тяжелой борьбы с опасным  чувством,  его  одиночество  и  тень  вины, грозно
витавшей над ним; потрясенный, я понял его  ночное  посещение  и озлобленное
бегство  от  моей навязчивой  страстности. Он любит меня... Я ощущал ее  все
время, эту любовь - нежную и робкую, то неодолимую, то с трудом подавляемую;
я  наслаждался ею, я ловил каждый мимолетно брошенный ею луч - и все же, эти
слова, так  чувственно и нежно прозвучавшие мне из уст мужчины, пробудили во
мне  ужас -  грозный и  в  то  же  время сладостный.  И,  горя состраданием,
смущенный, дрожащий, захваченный  врасплох  мальчик,  я не  нашел ни  одного
слова в ответ на его внезапно открывшуюся страсть.
   Он сидел неподвижно, уничтоженный моим безмолвием.
   - Неужели, неужели это так  ужасно! - шептал он.  - И ты... даже ты  не
можешь простить мне это... даже ты, перед кем я молчал так упорно,  что едва
не  задохнулся... никогда ни  от кого я  не таился с такой  решимостью... Но
хорошо, что ты  знаешь теперь,  это хорошо... так лучше... это было  слишком
тяжело для меня... невыносимо... надо, надо покончить с этим.
   Сколько грусти,  сколько стыдливой нежности было в этом  признании!  До
глубины  души  проникал  этот вздрагивающий голос.  Мне  было  стыдно  моего
холодного, бесчувственного, жестокого безмолвия перед этим человеком который
дал  мне  так  много, как  не давал никто,  а теперь  сидел  передо  мной  -
трепещущий, униженный сознанием своей мнимой вины. Я сгорал от жажды сказать
ему  слово утешения, но губы не  подчинялись моей воле, и  так смущенно, так
растерянно я сидел,  согнувшись в кресле, что  он, наконец, взглянул на меня
почти с досадой. - Не сиди же, Роланд, как онемелый... Возьми себя в руки...
Разве это в самом деле так ужасно? Тебе так стыдно за меня? Все ведь прошло,
я признался тебе во всем... давай  простимся, по  крайней мере, как подобает
мужчинам, друзьям.
   Но я все еще не владел собой. Он прикоснулся к моей руке.
   -  Иди сюда,  Роланд,  сядь  ко  мне. Мне стало  легче теперь, когда ты
знаешь все, когда между нами нет недоговоренности. Сперва я опасался, что ты
угадаешь,  как я  люблю тебя...  потом я  уже  надеялся, что  ты угадаешь  и
избавишь меня от этого признания... Но теперь ты знаешь, и я могу говорить с
тобой, как ни с кем  другим.  Ты  был мне ближе,  чем кто-либо,  за все  эти
годы... ты был мне дороже всех... Только ты, дитя, ты один сумел ощутить мой
жизненный пульс. И  теперь, на прощанье... на прощанье  ты должен узнать обо
мне больше, чем всякий другой... Ты один узнаешь всю мою  жизнь... Хочешь  я
расскажу тебе свою жизнь?
   В моем взоре, полном смущения и участия, он прочитал ответ.
   - Садись... сюда, ко мне... я не могу говорить об этом громко.
   Я  наклонился к  нему - я бы  сказал -  с благоговением. Но едва,  весь
превратившись в слух,  я сел против него, как  он  опустил руку, заслонявшую
лицо, и поднялся с места.
   - Нет, так я  не  могу... Ты не должен видеть меня... а то... а то я не
смогу говорить. - И внезапно он потушил свет.
   Нас охватила тьма. Я чувствовал его близость,  его дыхание, с усилием и
хрипом  вырывавшееся во мрак.  И вот встал между нами  голос и рассказал мне
всю его жизнь.
x x x
   С  того  вечера,  когда этот замечательный человек раскрыл передо мной,
будто  морскую  раковину,  свою  судьбу,  игрушечным кажется мне  все, о чем
рассказывают  писатели и  поэты,  все, что  мы  привыкли  в  книгах  считать
необыкновенным и на сцене - трагическим. Из лени, трусости или недостаточной
проницательности,  наши  писатели  рисуют только  верхний,  освещенный  слой
жизни, где чувства выявляются  открыто и умеренно, в  то время  как  там,  в
погребах,  в   вертепах  и   клоаках   человеческого  сердца,   разгораются,
фосфорически  вспыхивая, самые опасные животные  страсти; там, во тьме,  они
взрываются и  вновь  сочетаются  в  самые причудливые сплетения.  Пугает  ли
писателей запах гниения,  или они боятся  загрязнить  свои  изнеженные  руки
прикосновением  к  этим  гнойникам человечества, или их  взор,  привыкший  к
свету, не различает этих скользких,  опасных, гнилью проеденных ступеней? Но
для прозревшего ни с чем не сравнима радость созерцания этих глубин; нет для
него   трепета  более   сладостного,   чем  тот,  который   вызывается  этим
созерцанием, и нет страдания более священного, чем то, которое скрывает себя
из стыдливости.
   Но здесь человек раскрыл свою душу во всей ее наготе; здесь разрывалась
человеческая  грудь,  обнажая  разбитое,   отравленное,  сожженное,  гниющее
сердце.  Буйное  сладострастье  исступленно  бичевало  себя в  этом  годами,
десятилетиями сдерживаемом  признании. Только тот, кто всю свою жизнь провел
под  гнетом   вынужденной  скрытности  и  унижения,  мог  с  таким  упоением
изливаться в этих немолимых признаниях. Кусок за куском, вырывалась из груди
человека его  жизнь,  и в  этот час я, мальчик, впервые заглянул в бездонные
глубины земного чувства.
   В  начале голос  его  бесплотно  витал  в пространстве -  смутный  угар
чувств, отдаленное предвестие таинств;  но уже слышалось  в нем  мучительное
заклятие хаотического взрыва - как  мощные, замедленные  такты, предвещающие
бешеную бурю ритма.  Но вот из урагана страсти судорожно засверкали  образы,
постепенно проясняясь. Я  увидал мальчика  -  робкого,  замкнутого мальчика,
который не  решается даже  заговорить  с товарищами; но страстное физическое
влечение толкает его к  самым красивым  в школе. С  гневом встречает один из
них  неумеренные  проявления  его  нежности,  другой  издевается  над  ним в
отвратительно  откровенных  выражениях;   но  что  ужаснее  всего:  оба  они
разболтали  об его  противоестественном  влечении.  И вот,  как по  уговору,
товарищи подвергают его унизительным издевательствам  и, будто прокаженного,
единодушно изгоняют  из своего веселого общества. Ежедневный крестный путь в
школу;  тревожные ночи,  полные  отвращения к самому  себе. Как безумие, как
унизительное   бремя,   ощущает   отверженный   свою  извращенную   страсть,
раскрывшуюся в мечтах.
   Дрожит повествующий  голос; было мгновение, когда казалось, что  сейчас
он растворится во тьме. Но вот, вместе со вздохом, вырывается он из груди, и
вновь вспыхивают  в  густом дыму  призрачные  видения.  Мальчик  вырос, стал
студентом.  Он  в  Берлине. Подземный  город  впервые дает  ему  возможность
удовлетворить извращенное влечение. Но  как отвратительны, отравлены боязнью
были эти  встречи в темных  закоулках, в тени  мостов и  вокзалов! Как бедны
наслаждением  и как ужасны своей  опасностью! Большей частью  они  кончались
унизительным вымогательством,  на  долгие недели оставляя за  собой  тягучий
след леденящего душу страха.  Вечное  блуждание между светом и мраком: ясный
рабочий день погружает ученого  исследователя в кристально-прозрачную стихию
духовности, а вечер снова толкает  раба своей страсти на  окраины города,  в
сомнительное общество товарищей, которых обращает в бегство каска встречного
шуцмана, в наполненные дымом пивные, недоверчивая дверь которых  открывается
только перед условной  улыбкой. И нечеловеческое  напряжение воли  требуется
для того, чтобы скрывать эту двуликость - в течение дня безупречно сохранять
достоинство  доцента,  а  ночью  неузнанным  странствовать  по  подземельям,
отдаваясь  постыдным  приключениям в  тени робко мигающих  фонарей. Снова  и
снова пытается он, измученный, бичом самообладания  загнать  свою непокорную
страсть  на  путь естественного  удовлетворения;  снова и снова увлекает его
опасный мрак. Десять,  двенадцать,  пятнадцать лет терзающей  нервы борьбы с
невидимой  магнетической силой непреодолимой склонности  проходят,  как одна
сплошная  судорога. Наслаждение, не приносящее удовлетворения, гнетущий стыд
и омраченный взор, робко прячущийся перед собственной страстью.
   Наконец,  уже поздно,  на тридцать  первом году жизни, - насильственная
попытка стать на естественный путь. У одной родственницы он познакомился  со
своей  будущей  женой: загадочность  его натуры пробудила в молодой  девушке
искреннюю  симпатию.  Своей мальчишеской  внешностью и юношеским задором она
сумела  на короткое время привлечь к себе его  страсть, которую возбуждал до
тех  пор  только  мужской  полюс.  Мимолетная  связь  удается, сопротивление
женскому началу, казалось, преодолено,  и,  в надежде,  что  таким путем ему
удастся победить противоестественное  влечение, он спешит бросить якорь там,
где  впервые нашел опору в  борьбе с опасным недугом, и, после  откровенного
признания, он женится на молодой девушке. Он уверен,  что возврата к прежней
жизни нет. Первые недели укрепляют  в нем эту уверенность.  Но  затем быстро
настает  конец кратковременному  увлечению; врожденная  страсть повелительно
предъявляет свои требования.  После  непродолжительного сопротивления, жена,
обманувшая  его  ожидания  и  сама   обманутая,  становится  только  ширмой,
скрывающей  от  глаз  общества  возврат   к  застарелой  привычке.  И  снова
спускается  он  по   скользкому  пути,  на  рубеже  закона  и   общественных
условностей, в опасный мрак.
   И  к  внутренней  смуте  присоединяется  еще  особая  пытка:  круг  его
деятельности  обращает его влечение в  настоящее  проклятие. Для доцента,  а
вскоре  -  ординарного  профессора,  постоянное общение  с  молодыми  людьми
является служебной  обязанностью. Какое  искушение - постоянно видеть вокруг
себя  цвет   юности  -  эфебов   невидимого  гимназиума*1  в  мире  прусских
параграфов.  И - новое проклятие, новые опасности! - все страстно любят его,
не замечая скрытого под маской лика Эроса. Каждый из них счастлив, если  его
рука  (с затаенной  дрожью) случайно коснется его; они  расточают  перед ним
свой восторг, невольно вводя его в  соблазн. Муки  Тантала! - опускать руку,
когда  исполнение страстных желаний, казалось  бы, так  близко! Вечно жить в
беспрерывной борьбе  с собственной слабостью!  Случалось, что  кто-нибудь из
этих молодых людей  слишком неумеренно возбуждал его чувство,  силы изменяли
ему -  и тогда он  обращался в бегство. Вот,  чем объяснялись его  внезапные
исчезновения,  которые  так  смущали меня. Теперь  встал перед моими глазами
ужасный путь этого бегства от самого себя. Он отправлялся в один из  больших
городов,  где,  в  укромном  месте,  он  находил  наперсников.  Унизительные
встречи, продажные тела, разврат вместо любви; но это омерзение, это болото,
это ядовитое противоядие были  ему необходимы, чтобы  дома, в  тесном  кругу
сту