кт, - и вот
он встрепенулся:
   - Хорошо, попробуем! Молодость всегда права. Умно поступает тот, кто ей
покоряется.
   Мой   бурный  восторг,  казалось,  оживил  его:   почти   с   юношеским
возбуждением, он быстрыми шагами ходил взад  и вперед, и мы переговорили обо
всем: мы  условились,  что каждый вечер,  в  девять  часов,  сейчас же после
ужина, мы будем заниматься - на первое время по  часу в день. И на следующий
вечер мы начали.
   Эти часы - как мне описать их блаженство! Весь день я поджидал их.  Уже
после обеда предгрозовая  тревога овладевала всеми  моими чувствами; я  весь
был  наполнен   нетерпеливым  ожиданием  вечера.   Тотчас  после   ужина  мы
отправлялись в его кабинет. Я  садился за письменный стол, спиной  к нему, а
он  нервными  шагами  ходил  по  комнате  взад  и  вперед,  пока  в  нем  не
устанавливался определенный ритм, - и вот прозвучала первая нота возвышенной
речи. Все  у этого  изумительного человека оформлялось музыкальным чувством:
ему нужен  был размах  для  полета мысли. Большей  частью,  он находил его в
каком-нибудь  образе, смелой  метафоре, пластической  ситуации,  которую он,
невольно  возбуждаясь  быстрым  движением,  преобразовывал  в  драматическое
действие. Что-то  величественно стихийное,  что отмечает всякое  творчество,
блистало в  стремительном  потоке этой  импровизации: отдельные  отрывки его
речи  напоминали  ямбические  строфы, другие, гремя  водопадом  великолепных
перечислений, вызывали  в  памяти  Гомеровский  список кораблей  и неистовые
гимны  Уота  Уитмэна.  Впервые  мне,  еще  не  сложившемуся юноше,  пришлось
заглянуть  в  тайники творчества: я видел,  как  мысль вдруг зашипев,  будто
колокольная  медь,  выливалась  чистой,  расплавленной,   горячей  из  котла
творческого возбуждения; как, постепенно  охлаждаясь, она приобретала форму;
как эта форма  округлялась  и раскрывалась, пока, наконец, не ударит из нее,
подобно  звуку колокола, мощное  слово, воплощая поэтическое  переживание  в
символы человеческого  языка.  Так рождался  каждый  абзац из  ритма, каждая
глава  из  драматически  преображенной  картины,  а  все  широко  задуманное
сочинение,  так  мало  напоминавшее обычную форму филологического  трактата,
выливалось в  гимн - в гимн морю,  как видимой человеческим  оком, осязаемой
человеческим  чувством  форме   беспредельности,  катящей   свои   волны   в
безграничную  даль, вздымающейся  на вершины  и скрывающей  глубины,  видимо
бесцельно и  в то  же  время  с какой-то  скрытой закономерностью,  играющей
человеческими судьбами,  как  утлыми челнами; оно  было образом моря  и, как
оно, отзвуком всего трагического. И  катятся эти творческие  волны и берегам
одной  единственной  страны:  вырастает  Англия,   остров,  со  всех  сторон
окруженный  бурной  стихией, грозно обнимающей все полосы  земли, все широты
земного шара. Там, в Англии, оно  созидает государство.  Из орбит стеклянных
глаз  -  серых,  голубых  - смотрит холодный  и  ясный взор  стихии;  каждый
обитатель этой страны, подобно ей, носит в себе  стихию моря, как бы образуя
остров. Бури  и опасности воспитали здесь  племя, которому присущи  сильные,
бурные страсти, - племя  викингов, которое  столетиями закаляло свои  силы в
разбойничьих набегах. Но мир воцарился в окруженной бушующими водами стране;
они  же,  привыкшие  к  бурям,  жаждут  борьбы,  приключений,  моря,  с  его
постоянными  опасностями  -  и  вот они создают  себе  жгучее  напряжение  в
кровавой игре. Раньше всего, воздвигается арена  для  звериной травли  и для
борьбы.  Медведи   истекают   кровью,   петушиные   бои   дразнят   животное
сладострастье  ужаса.  Но  уже  вскоре  развившийся  дух  предъявляет  новые
требования:  ему   нужно   тоже   наряженное   возбуждение,   но   в   иных,
соответствующих  современности  формах.  И  вот,  из  религиозных зрелищ, из
церковных мистерий вновь возникает бурная игра, возврат  к прежним набегам и
приключениям,  но  уже в глубинах  человеческого сердца.  Здесь  открывается
другая  беспредельность,  другое  море, с приливами страстей  и водоворотами
духа.  И  с  новым наслаждением бросаются  в это  море,  с его  опасностями,
поздние, но все еще неутомимые потомки англо-саксов.
   И мощно зазвучало творческое слово, когда он  углубился в это варварски
нечеловеческое начало. Его голос, сперва тихий,  торопливый, теперь напрягая
голосовые  мускулы  и  связки,  напоминал  сверкающий  металлом  летательный
аппарат,  который  подымался все  выше,  все свободнее; комната  становилась
тесна  для  него, его  теснили  отвечавшие  отзвуком стены,  ему  нужен  был
простор. Я чувствовал ревущий ураган над своей головой, бушующий говор моря.
Мощно  гремело слово:  склонившись над письменным  столом, я  видел  себя на
песках  моей  родины,  я  слышал  грохочущий  плеск  тысячи  вол  и  дыхание
приближающегося  вихря. Весь трепет,  болезненно окутывающий  рождение слова
так же,  как  и рождение  человека, впервые проник тогда  в мою  изумленную,
испуганную и все же ликующую душу.
   Мой  учитель  кончает. Я встаю, шатаясь.  Жгучая усталость  всей  силой
обрушивается на меня - усталость, непохожая на ту, которую испытывал он:  он
освободился  от  давившей  его тяжести,  а я  впитал в  себя  покинувшее его
напряжение  и весь еще дрожал от испытанного восторга.  Мы  оба нуждаемся  в
спокойной беседе, чтобы обрести сон. Потом я еще расшифровываю  стенограмму;
и  странно: как  только знаки превращались  в  слова, мое дыхание, мой голос
изменялись, будто в меня вселилось другое существо. И я узнал его: повторяя,
я невольно скандировал речь, подражая его речи, будто  он говорил во мне,  а
не я сам - настолько я стал его отражением, эхом его слов.
   С тех пор  прошло сорок  лет. Но еще теперь, посреди  лекции, когда моя
речь увлекает меня и  как бы парит  вне меня, я вдруг смущаюсь от мысли, что
это не я, а  кто-то другой  говорит  моими устами. Я узнаю незабвенный голос
давно ушедшего человека, который и в смерти  дышит моим дыханием. Всякий раз
как  я  испытываю  вдохновение, я знаю: я - это он; те часы запечатлелись во
мне навеки.
x x x
   Работа росла и  разрасталась  вокруг меня, как  лес, заслоняя  меня  от
внешнего  мира;  моя  жизнь  протекала  в полумраке этого дома, среди  буйно
шумевших ветвей быстро выраставшего сочинения,  в  пленительной, согревающей
близости  к этому  человеку.  За  исключением  нескольких  лекционных часов,
которые  я проводил в университете, все мое время принадлежало  ему. У них я
обедал и ужинал; ни  днем, ни  ночью  не  прерывалось сообщение  между  моей
комнатой и их квартирой; у меня был ключ от их входной двери, у него ключ от
моей, так что  он мог во всякое время войти ко  мне,  не вызывая  полуглухую
старуху. Но чем  теснее становилось наше общение, тем больше  я отрывался от
всякого другого общества; вместе с  теплотой внутреннего круга  этой жизни я
должен был  испытать  и  ледяной холод  его  замкнутости и  отчужденности от
внешнего мира.  В отношении ко  мне товарищей я ощущал  какое-то единодушное
осуждение,  даже презрение:  была ли это  зависть, вызванная  предпочтением,
какое  явно  оказывал  мне учитель,  или  руководили ими  какие-либо  другие
побуждения,  но они решительно исключили меня из своего круга; в семинарских
занятиях они, будто сговорившись, избегали обмена мнений со мною, более того
-  не  удостаивали  меня  взглядом.  Даже  профессора   не  скрывали  своего
нерасположения ко  мне: однажды, когда я обратился  за  какой-то  справкой к
доценту по романской филологии, он иронически заметил:
   - Как друг профессора NN, вы должны бы это знать.
   Тщетно  я  старался  объяснить  себе такое незаслуженное презрение: тот
особый тон, которым со мной говорили, тот  взгляд, которым на меня смотрели,
лишал всякой надежды найти ключ к разгадке. Вступив в близкое общение с этой
одинокой четой, я разделял с ними их одиночество.
   Эта отчужденность  мало меня  беспокоила:  внимание  мое  было  всецело
поглощено  умственными  интересами;  но  нервы  не  выдерживали  постоянного
напряжения.  Нельзя безнаказанно  в  течение  нескольких  недель  непрерывно
предаваться умственным излишествам;  кроме того, я,  вероятно, слишком резко
изменил  свой  образ жизни, слишком бурно  бросился  из  одной  крайности  в
другую, чтобы сохранить необходимое равновесие. В то время как в Берлине мои
бесцельные блуждания разряжали  мускульную энергию, приключения  с женщинами
разрешали всякую тревогу, - здесь  тропически давившая  атмосфера этого дома
вызывала  такое  обострение  всех  чувств,  что  я,  как  наэлектризованный,
вздрагивал,  как бы от  непрерывно перемещавшегося  во всем  теле  острия. Я
лишился здорового, крепкого сна, - может быть, потому, что по ночам я,  ради
собственного   удовольствия,  переписывал   продиктованное  вечером,  сгорая
нетерпением как можно скорее  преподнести учителю переписанные листки; кроме
того,   университет  предъявлял   свои   требования,   утомляло   поспешное,
лихорадочное  чтение; но едва ли  не больше всего  возбуждали меня  беседы с
учителем: я подвергал спартанской дисциплине каждый нерв, чтобы ни на минуту
не  показаться безучастным.  Пренебрежение к требованиям тела не могло долго
оставаться   безнаказанным.   Не   раз   со  мной   случались   обмороки   -
предостерегающие признаки расшатанного здоровья. Я не придавал им  значения,
но  гипнотическая  усталость  увеличивалась,  всякое  чувство  выражалось  в
неумеренно  резких  формах,  и обнаженные  нервы все глубже  вонзали  в меня
острие, лишая сна и возбуждая упорно подавляемые, смутные мысли.
   Жена  моего  учителя первая  обратила внимание  на угрожающее состояние
моего  здоровья.  Не  раз  я  замечал   на  себе  ее  обеспокоенный  взгляд;
преднамеренно она все  чаще  вставляла  в мимолетные разговоры  отрезвляющие
замечания, вроде того,  что нельзя в течение одного семестра завоевать  весь
мир. Наконец, она выступила открыто.
   -  Теперь  довольно, -  решительно заявила она,  вырывая у меня  из рук
грамматику, над  которой я корпел в солнечный  воскресный день. -  Как может
полный жизни молодой человек до такой степени стать рабом своего честолюбия?
Не берите  во всем пример  с моего мужа: он стар, вы молоды, вы должны вести
другой образ жизни.
   В ее  тоне  всегда проскальзывала нотка  презрения, когда ей  случалось
упомянуть о муже. Это огорчало меня  и восстанавливало против нее, и в то же
время меня трогало ее участие. Преднамеренно, я  это чувствовал, может быть,
из побуждений своего рода ревности, - она все больше старалась оградить меня
от его чрезмерного влияния и  охладить ироническим словом мое  усердие; если
мы засиживались по вечерам, она энергично стучала  в  дверь и, не внимая его
гневному сопротивлению,  заставляла  прекратить работу.  -  Он расстроит вам
нервы,  он  в конец  разрушить  ваше  здоровье,  -  сказала  она  однажды  с
озлоблением,  заметив  мое  удрученное  состояние.  -  во что только он  вас
превратил за эти  несколько недель! Я прямо не могу видеть, как  вы  грешите
против себя. И при все мот... - она остановилась, не докончив фразу. Но губы
его побледнели и задрожали от подавленного гнева.
   И действительно,  мой учитель  затруднял  мою  задачу:  чем  усерднее я
служил ему, тем безразличнее  он относился к моему  обожанию. Редко-редко он
удостаивал  меня   словом  благодарности;   когда  я   утром   приносил  ему
переписанную  за  ночь  работу,  он  уклончиво говорил  сухим  тоном:  -  Не
следовало  торопиться,  это  потерпело  бы  до вечера.  -  Бывало,  со  всей
готовностью, только предложишь ему какую-нибудь услугу, как сейчас же, среди
разговора, губы  его суживаются, и саркастическим  словом  он отстраняет мое
предложение.  Правда,  замечая  мое  покорное  отчаяние,  он   утешал  меня,
останавливая на мне свой теплый, обволакивающий  взор, -  но как  редко  это
случалось,  как  редко! И  эти  внезапные смены тепла  и  холода,  волнующей
близости  и  злобного  отталкивания  привели  в  полное  замешательство  мое
необузданное чувство, которое жаждало - нет, я положительно не  в  состоянии
определить,  чего  я  жаждал,  желал,  требовал,  к  чему  стремился,  каких
доказательств его участия  ожидало мое восторженное обожание. Если страстное
преклонение,  хотя  бы  в  самой  чистой  форме,  направлено к женщине,  оно
бессознательно стремится к обладанию  телом - к этому естественному  символу
самого тесного слияния. Но духовная страсть, привлекающая мужчину к мужчине,
- какого выхода  ищет  она? Беспокойно  она бродит вокруг предмета обожания,
давая вспышки экстаза и никогда не находя полного удовлетворения. Всегда она
струится,  и никогда не высыхает  ее  источник; никогда  она  не насыщается,
потому  что  природа  ее -  духовность.  Его  близость  всегда казалась  мне
недостаточно близкой, его присутствие - недостаточно насыщающим, его  долгие
беседы  не  утоляли неутолимой жажды, и  даже  тогда, когда  исчезало всякое
чувство  отчужденности,  я опасался,  что  следующая  минута  резким  жестом
раздробит эту  столь желанную  близость. все снова  и  снова он смущал  меня
своим  непостоянством.  Не  преувеличивая,  я могу  сказать,  что,  в  своей
неумеренной  раздражительности, я был  в состоянии натворить непростительных
глупостей по  самому ничтожному поводу: случалось, что равнодушным жестом он
отстранит книгу,  на  которую я  обратил  его внимание; или  вечером, когда,
затаив  дыхание, ощущая на  своем  плече его  ласковую  руку, я  жадно ловлю
каждое слово, - он вдруг  резко оборвет разговор и  скажет: - Ну, идите. Уже
поздно. Спокойной ночи,  -  и эти мелочи могли отравить мне существование на
часы  и  целые дни. Может быть,  мое  болезненно возбужденное чувство видело
обиды там,  где  их не было и  в помыслах, но разве  помогают  больной  душе
разумные доводы, когда наступил внутренний разлад? И это повторялось изо дня
в  день.  Я  страдал  в его  присутствии,  я  изнывал  вдали от него, всегда
разочарованный  его  близостью,  всегда  полный  тревоги,  смущенный  всякой
случайностью.
   И странно: всякий раз как я чувствовал себя оскорбленным,  я шел к  его
жене.  Может  быть,  это было бессознательное влечение  к человеку,  который
живет  в той  же  таинственной  атмосфере,  страдает  от  той же  безмолвной
сдержанности;   может  быть,  это  была  просто   потребность  поговорить  с
кем-нибудь и  найти, если не помощь, то,  по крайней мере, сочувствие, - как
бы то ни было, я шел к ней, будто к тайному союзнику.  Обычно она высмеивала
мою  чувствительность или, пожимая плечами, холодно  замечала, что  давно бы
пора привыкнуть к этим мучительным странностям. Иногда же она окидывала меня
серьезным  и, я бы сказал, удивленным взглядом и слушала меня, молча, когда,
охваченный отчаянием,  я  извергал поток  судорожных слов, горьких  упреков,
подавленных  рыданий; только  губы  ее  вздрагивали  и,  я  чувствовал,  она
напрягает все силы, чтобы не сказать гневное или необдуманное слово. И у нее
было, без сомнения, о чем поговорить; и она скрывала тайну, - может быть, ту
же тайну,  что и он; но в то время как он встречал мои посягательства резким
отпором, она обычно шуткой прекращала дальнейшие разговоры по этому поводу.
   Один только раз  едва не сорвалось  с ее уст долгожданное слово. Утром,
принеся  моему учителю  продиктованное  накануне, я  рассказал ему, в  какой
восторг привела меня  одна из глав (это была характеристика Марло). И в пылу
восхищения я прибавил, что никто, никто не сумел бы так мастерски нарисовать
этот портрет; закусив губу,  он  круто отвернулся, бросил  листок на стол  и
презрительно  пробормотал:  -   Не  говорите  глупостей!  Разве  вы   имеете
представление о том, что такое мастерство! - Этого  резкого  слова (поспешно
надетая личина, чтобы скрыть  нетерпеливую  застенчивость) было  достаточно,
чтобы  испортить  мне  день.  И  после  обеда,  наедине с  его  женой  я,  в
истерическом припадке схватив ее руки, забросал ее вопросами: - Скажите мне,
почему он меня  так ненавидит? Почему  от  меня презирает? Что я ему сделал?
Почему его раздражает каждое мое слово? Что мне делать? Помогите мне! Почему
он меня не выносит? Скажите мне, я вас очень прошу!
   И пристальный взгляд, в ответ на мой бурный порыв, коснулся моего лица.
-  Он  вас ненавидит? -  и  она  расхохоталась  сквозь  зубы  так  зло,  так
пронзительно, что я невольно отшатнулся. - Ненавидит - вас? -  повторила она
и  посмотрела  мне  прямо  в  глаза,   полные  смущения.   Она  наклонилась,
приблизившись, ко мне, ее взоры становились постепенно мягче и мягче,  в них
засветилось страдание, и вдруг она (впервые)  провела рукой по моим волосам.
-  Вы, право, еще дитя, глупое дитя,  которое ничего не замечает, ничего  не
видит  и ничего  не  знает.  Но так  все же  лучше,  а то  вы бы  стали  еще
беспокойнее. - И она быстро отвернулась.
   Тщетно я  искал  успокоения:  я  будто попал  в  черный мешок тяжелого,
полного ужасов, сна и добивался пробуждения, выхода из таинственной сумятицы
этих противоречивых чувств.
x x x
   Так прошло четыре  месяца - месяцы непрерывного восхождения и духовного
преображения. Семестр близился  к концу.  С чувством тревоги я шел навстречу
каникулам:   я  полюбил   мое  чистилище,  и   плоский,   ограниченный   быт
родительского дома рисовался мне, как тяжелая ссылка. Втайне я  уже замышлял
написать  родителям,  что меня  задерживает  здесь серьезная работа;  я  уже
придумывал  ловкое  сплетение  отговорок  и  лжи,  чтобы  продлить  эту цепь
поглощавших   меня   переживаний.  Но  судьба  уже  распорядилась  мною,   и
предуказаны  были сроки и часы. И этот  час надвигался, невидимый,  как удар
колокола, дремлющий в  металлической  массе:  придет время -  и он призовет,
сурово и негаданно, - одних к труду, других к расставанию.
   Как прекрасно, как предательски прекрасно начался этот роковой вечер! Я
сидел  с  ними за  столом.  Окна были раскрыты,  и  сквозь затемненные  рамы
медленно вливалось сумеречное небо, сиявшее белыми  облаками. Что-то мягкое,
ясное,  глубоко  западающее   в  душу  излучал  их  величественный  отблеск.
Спокойно,  мирно  текла беседа между мною и сидевшей за столом.  Мой учитель
молчал,  но его  безмолвие витало, точно сложив крылья, над  нашей  беседой.
Украдкой я посмотрел на него: какая-то  удивительная  просветленность была в
нем  сегодня, какая-то  особенная тревога,  далекая от  всякого смятения,  -
такая же, как в сиявших нам летних облаках. Время от времени он подымал свой
бокал к свету, любуясь окраской, и, когда мой взор радостно ловил этот жест,
он, слегка улыбаясь, подымал стакан, как бы  приветствуя меня. Редко я видал
его лицо  таким ясным, редко  бывали его движения так округлы и спокойны. Он
сидел,  сияющий,  почти торжественный,  как  будто  прислушиваясь к какой-то
неслышной  музыке или  к  невидимому разговору. Его  губы,  обычно  дрожащие
мелкими  волнами,  покоились  мягко,  как  разрезанный  плод;  на  его  лбу,
обращенном к окнам, отражался мягкий свет, и он  казался мне еще прекраснее,
чем всегда. И странно, и  отрадно было видеть его таким умиротворенным:  был
ли  это отблеск ясного летнего  вечера, проникла  ли  благотворная  мягкость
воздуха в его душу, или  изнутри исходил этот свет? Но, привыкнув  читать  в
его  лице,  как  в  раскрытой  книге,  я  чувствовал:  какой-то кроткий  дух
милосердной рукой коснулся извилин и ран его сердца.
   И  поднялся он так  же  торжественно,  кивком  головы  приглашая меня в
кабинет.  Его привычная торопливость  уступила место  важной медлительности.
Сделав несколько шагов, он вернулся  обратно и - тоже необычная ведь  - взял
из шкапа нераскупоренную бутылку  вина. Его  жена, казалось, тоже заметила в
нем что-то  странное: подняв глаза  от своей  работы, она удивленно смотрела
ему вслед, с любопытством наблюдая его непривычную торжественность.
   Кабинет, по обыкновению,  сове