езумевший ребенок; слезы ручьями текли по лицу, и в них разрядилась гроза,
неделями томившая меня своей тяжестью.  И вместе с облегчением  этот  бурный
взрыв принес чувство безграничного стыда перед нею за свою откровенность.
   - Что с вами! Ради  бога!  - она  вскочила, растерявшись. Но  затем она
быстро подошла ко мне и отвела меня на диван. - Ложитесь. Успокойтесь. - Она
гладила  мне руки,  проводила рукой по моим волосам, в то время как все  мое
тело еще содрогалось от последних рыданий.
   - Не  мучьте себя,  Роланд  -  не  позволяйте себя мучить. Мне все  это
знакомо,  я все это  предчувствовала. - Она все еще гладила  мои волосы. - Я
сама знаю, как он может запутать человека  - никто не знает этого, лучше чем
я, - голос ее стал жестким. - Но, поверьте, мне всегда хотелось предостеречь
вас, когда я видела, что вы всецело опираетесь на того, кто сам лишен опоры.
Вы  его  не  знаете,  вы слепы, вы  дитя  -  вы  ничего  не  подозревали  до
сегодняшнего дня,  не подозреваете и  сейчас. Или, может быть, сегодня у вас
впервые открылись глаза - тем лучше для него и для вас.
   Она нежно наклонилась ко мне; ее слова доносились ко мне,  как будто из
хрустальной  глубины,  и  я чувствовал  успокаивающее прикосновение  ее рук.
Отрадно было встретить, наконец, каплю сострадания, и не менее отрадно вновь
почувствовать  нежное касание  женской, почти материнской руки.  Может быть,
слишком долго  я  был лишен  этого, и, когда теперь,  сквозь вуаль скорби, я
почувствовал  нежную   заботливость  женщины,  мне  улыбнулся  луч  света  в
бездонном  мраке  охватившего меня  горя. Но мне  было стыдно - как мне было
стыдно этого предательского припадка, этого  выставленного напоказ отчаяния!
И, против моей воли,  случилось так, что едва собравшись с силами, я еще раз
дал  волю бурному негодованию, рассказывая,  как он привлекает меня к  себе,
чтобы оттолкнуть через минуту, как он меня  преследует, как  он бывает суров
со мной  без  всякого повода, -  этот мучитель,  к  которому  я  все же  так
привязан, которого я, любя, ненавижу и,  ненавидя, люблю.  И снова  охватило
меня  волнение,  и снова я  услышал  слова  успокоения, и нежные  руки мягко
усаживали  меня  на  оттоманку, с  которой  я вскочил  в  пылу  возбуждения.
Наконец, я усмирился. Она в раздумьи молчала; я чувствовал, что она понимает
все - и, может быть, больше чем я сам.
   В  течение  нескольких минут  нас  связывало  молчание.  Она  поднялась
первая. -  Теперь будет - довольно вам быть ребенком,  опомнитесь:  ведь  вы
мужчина.  Садитесь  к столу  и  кушайте.  Ничего трагичного не  произошло  -
недоразумение, которое должно разъясниться, - и, заметив мою  безнадежность,
она горячо прибавила: - Оно разъяснится, я больше не позволю ему завлекать и
смущать вас. Этому должен  быть положен конец: он должен, наконец, научиться
немного  владеть  собой.  Вы  слишком  хороши,  чтобы  стать  предметом  его
приключений.  Я  с ним поговорю, положитесь на  меня.  А теперь  пойдемте  к
столу.
   Пристыженный и безвольный, я вернулся к столу. Она говорила  с какой-то
поспешностью  о безразличных вещах, и я был в душе благодарен ей  за то, что
она как будто не придала значения моему неуместному взрыву и чуть ли уже  не
забыла о  нем. Завтра воскресенье, - говорила она, - и  она, с доцентом В. и
его  невестой, собирается на прогулку к соседнему  озеру; я должен принять в
ней  участие,  развлечься  и забыть о занятиях. Мое  тревожное  самочувствие
проистекает от утомления и нервного возбуждения: на воде или на прогулке  по
суше мое  тело  опять  приобретет  равновесие. Я  обещал  притти.  На все  я
согласен, лишь бы  не оставаться  в  одиночестве в своей комнате,  со своими
мятущимися во мраке мыслями!
   - И сегодня после обеда нечего вам сидеть дома! Гуляйте, развлекайтесь,
веселитесь! - настойчиво прибавила она.
   "Как странно", - подумал я, - "как она угадывает мои затаенные чувства,
как она, чужая, всегда знает, что мне нужно, чего мне не хватает, в то время
как он, зная меня  так  близко, ошибается во мне  и  угнетает меня"  И это я
обещал ей. И, остановив  на ней благодарный взгляд,  я увидал  совсем другое
лицо:  насмешливость,   надменность,  придававшая   ей   здоровый,  веселый,
мальчишеский вид, исчезли,  и появилось в нем выражение  мягкости и участия:
никогда я не видал ее такой взволнованной. "Почему  он никогда не смотрит на
меня так ласково?" - страстным вопросом шевелилось во мне смутное чувство. -
"Почему он никогда  не чувствует, что причиняет мне боль?  Почему он ни разу
не  коснулся  меня такой успокаивающей  рукой?". Я благоговейно поцеловал ее
руку, которую она поспешно отдернула.
   -  Не мучьте себя, - повторила она еще раз, и ее голос  прозвучал возле
самого моего уха.
   Но снова вокруг  ее губ залегла жесткая складка:  резко поднявшись, она
тихо проговорила: - Поверьте мне: он этого не стоит.
   И эта, еле слышно прозвучавшая фраза опять растравила едва затянувшуюся
рану.
x x x
   Все, что  я делал  в  этот  день и  в  этот вечер,  до  того  смешно  и
ребячливо, что я долгое время стеснялся об этом вспоминать, и всякий раз как
мысли мои  останавливались на  этих продиктованных  страстью безумствах, так
мало  гормонировавших с  трагедией  чувства, которую я  переживал,  какой-то
внутренний запрет  прогонял это воспоминание.  Сегодня я  не испытываю этого
стыда -  напротив, я глубоко понимаю  этого необузданного, страстного юношу,
каким я был тогда, эту глупо трогательную попытку побороть свою слабость.
   Будто  в  противоположном конце  необычайно длинного коридора, будто  в
телескоп  я вижу растерянного, охваченного  отчаянием юношу. Он подымается к
себе  наверх, не  зная, что ему делать  с собой.  И вот он  надевает сюртук,
придает себе бодрую походку, извлекает из себя решительные, развязные жесты,
и быстрыми, твердыми шагами отправляется на улицу.  Да, это я, я узнаю себя,
я  знаю  каждую  мысль  этого  глупого,  измученного  мальчика.  Я  знаю;  я
выпрямился, стал перед зеркалом и сказал себе: "Чихать мне на него! Ну его к
чорту!  Чего  я  мучаюсь  из-за  этого  старого  дурака?  Она  права:   надо
веселиться, надо развлекаться! Вперед!".
   И  вот, в  таком  настроении  я вышел тогда  на улицу. Это был  порыв к
освобождению, и в то же время - бегство, трусливый уход от сознания, что эта
бодрость напускная и что ледяной ком, застыв, все так же неотступно,  так же
безысходно давит сердце. Я помню: я  шагал, стискивая в руке тяжелую  палку,
бросая вызывающий  взгляд каждому  встречному  студенту: во  мне  шевелилось
опасное желание  вступить  с кем-нибудь  в  спор, дать  выход съедавшей меня
злости, выместить ее  на первом  встречном. Но, к моему  огорчению, никто не
обращал на меня  внимания. Так я дошел до кафе,  где  обычно собирались  мои
товарищи  по  семинарию, с  намерением без приглашения  сесть за их  стол  и
малейшее замечание  использовать, как повод к вызову. Но и  тут  мое  буйное
настроение не нашло себе выхода:  хороший день, вероятно, потянул  многих за
город,  а двое-трое сидевших за  столиком вежливо поклонились  мне и не дали
моему   лихорадочному   возбуждению   ни    малейшего   повода   к    ссоре.
Раздосадованный, я быстро сменил кафе на ресторан определенного  пошиба, где
подонки предместья веселились за кружкой  пива, в клубах табачного дыма, под
дребезжащие звуки женского хора. Я быстро  опрокинул в  себя две-три  кружки
пива,  пригласил  к  себе  за  стол   глупую,  напудренную,  толстую  особу,
выделявшуюся, благодаря шраму на лбу, которым  наградил ее пьяный матрос,  и
ее  подругу  -  такую  же  намазанную,  высохшую  проститутку  -  и  находил
болезненную радость в том, чтобы вести  себя как  можно громче. в  маленьком
городе все  знали меня, как  ученика  профессора, и  я испытывал обманчивое,
мальчишеское  удовлетворение  от мысли,  что компрометирую  своего  учителя:
пусть они видят, думал я, что мне плевать на него, что я о нем не  забочусь,
-  и я  ущипнул  эту толстую бабу в широкие бедра, так что она вскрикнула  с
громким хохотом.  За этим опьянением неистовой яростью последовало настоящее
опьянение алкоголем, так как  мы пили  все  вперемежку -  и вино, и водку, и
пиво;  стулья падали от нашего  гвалта,  так  что  соседи  предусмотрительно
пересаживались подальше. Но  я не испытывал  стыда - напротив: "Пусть  он об
этом узнает", повторял я себе в упрямом бешенстве, "пусть видит, как он  мне
безразличен; я нисколько не опечален, не огорчен - напротив!". Вина подайте,
вина! - кричал я, стуча кулаками по столу  так, что стаканы дрожали. В конце
концов, я двинулся с обеими женщинами - одна по правую руку, другая по левую
-  через  главную  улицу, где в девять  часов  обычно встречались для мирных
прогулок студенты  и  девицы, военные  и  штатские. Наш  зыбкий,  неопрятный
трилистник  шумно подвигался  по мостовой, пока, наконец,  не подошел  к нам
шуцман с энергичным требованием вести себя скромнее.  Я не сумею  в точности
описать, что произошло потом, - густой, сивушный угар застилает  мою память.
Я знаю только, что с отвращением я откупился от этих двух пьяных баб, где-то
еще  выпил  кофе  и  коньяк,  перед  зданием  университета,  к  удовольствию
сбежавшей молодежи,  произнес  филиппику  против  профессоров.  Наконец, под
влиянием  глухого  инстинкта, побуждавшего  меня  унижать себя  все больше и
больше и - безумная мысль безумно-страстного гнева! - тем выразить  ему свое
презрение,  - я решил отправиться в  публичный  дом, но не  нашел  дороги и,
наконец, тяжелыми шагами добрел до дому. Открыть ворота представило не малый
труд  для  моей  худо  повиновавшейся руки; с  трудом  я  поднялся на первые
ступеньки.
   Но едва я дошел  до  его двери, как опьянение соскочило с меня, будто я
окунулся головой в холодную воду. Отрезвившись,  я  вдруг увидел  искаженную
бессильным бешенством личину своего безумия. Стыд обуял меня. И совсем тихо,
рабски   покорно,  как  побитая  собака,  я   прокрался,  стараясь  не  быть
замеченным, к себе в комнату.
x x x
   Я  спал,  как  убитый.  Когда  я  проснулся,  солнце  заливало   пол  и
подбиралось к постели.  Я быстро  вскочил. В затуманенной  голове постепенно
вставало  воспоминание   о   вчерашнем  вечере.  Но   я  старался   подавить
подымавшееся  чувство стыда;  я больше  не  желал стыдиться.  "Ведь  это его
вина", уговаривал  я себя, "только из-за него я так опустился". Я успокаивал
себя, что мои вчерашние похождения позволительны студенту, который в течение
многих недель знал только работу, одну работу. Но я не чувствовал облегчения
от этих оправданий и, угнетенный,  я  спустился к жене моего  учителя, помня
вчерашнее обещание отправиться вместе за город.
   Странно: как только я прикоснулся к ручке его двери, я опять ощутил его
в  себе, и с его образом вернулась та же жгучая, безумная боль, то  же дикое
отчаяние.  Я тихо постучал.  Его  жена  встретила  меня  удивительно  мягким
взглядом: -  Какие  глупости  вы  делаете, Роланд! - сказала  она,  скорее с
сочувствием, чем с упреком: - Зачем вы мучите себя? - Я был ошеломлен: и она
уже знает о моих глупых проделках. Но сейчас же она постаралась рассеять мое
замешательство: - Зато сегодня мы будем  благоразумны. В десять часов придет
доцент  В.  со  своей невестой, мы поедем за город, будем кататься  на лодке
плавать и утомим все эти глупости. - Я  робко предложил совершенно  излишний
вопрос: - Приехал ли профессор? - Она посмотрела на меня, не отвечая, - ведь
знал же я, что вопрос напрасный.
   Ровно в десять часов пришел доцент, молодой  физик. Как еврей, он стоял
в стороне от академического  общества. Он, единственный, бывал у нас, живших
так замкнуто. С ним  пришла  его  невеста или,  скорее, подруга,  -  молодая
девушка,  с  уст  которой не сходил смех,  наивная, немного  вульгарная,  но
приятная  спутница  для веселой  прогулки.  Прежде  все  мы  отправились  по
железной   дороге,   не  переставая  жевать,  болтая  и   пересмеиваясь,   к
близлежащему маленькому  озеру.  Эти  недели  напряженной  работы  до  такой
степени отучили  меня от  веселой беседы, что  уже  этот первый  час опьянил
меня,  как легкое, колющее язык вино. И в самом деле, им великолепно удалось
ребяческими  шалостями  извлечь  мою мысль  из  привычного, мрачно жужжащего
улья, в котором  она  кружилась; и едва я, пустившись  вперегонки  с молодой
девушкой, ощутил  свои  мускулы,  как вернулась ко  мне прежняя, беззаботная
молодость. У озера мы взяли две лодки. Жена  моего учителя села у  руля моей
лодки, в другой разделили весла доцент  и его  подруга. И едва мы  отчалили,
как  нас  обуяла  спортивная  страсть.  Мы устроили  гонки. Я  был в  худшем
положении,  так  как должен был грести  один, в то  время как  мои соперники
гребли вдвоем.  Но, сняв  пиджак, я так приналег на весла, что,  как опытный
спортсмен, все  время обгонял соседнюю лодку. Беспрерывно сыпались с той и с
другой стороны подзадоривающие иронические замечания, и, не обращая внимания
ни на сильную  жару, ни на градом  катившийся пот, мы, охваченные спортивным
духом,  работали,  как  каторжники на  галерах.  Но вот  близка уже  цель  -
покрытая  лесом  узкая коса.  Еще ожесточеннее  мы  взялись  за  дело,  и, к
удовольствию моей  спутницы, не  менее, чем  я, увлеченной соревнованием, мы
первые носом лодки врезались в прибрежный песок.
   Я  выпрыгнул из  лодки, разгоряченный, опьяненный непривычным солнечным
жаром,  возбужденно  текущей по  жилам  кровью  и  радостью  победы:  сердце
колотилось в груди, платье прилипло к потному  телу.  Доцент был  в таком же
состоянии, и  наши дамы, вместо того,  чтобы  воздать хвалу нашему  усердию,
жестоко высмеивали наше  сопенье и довольно плачевный  вид. Но, наконец, они
дали нам  время остыть. Среди шуток и  смеха, были установлены два отделения
для купанья - мужское и  женское - справа  и слева  от кустарника. Мы быстро
одели купальные костюмы, за кустарником засверкало белоснежное  белье, голые
руки и, пока мы  еще собирались, обе  женщины уже плескались в воде. Доцент,
менее утомленный,  чем я, победивший  его в гонке, поспешил за  ними.  Я же,
чувствуя, как сильно  еще бьется сердце от слишком напряженной работы, уютно
улегся  в тени и смотрел,  как тянулись  надо мной облака;  чувствуя сладкое
томление во всех членах, я отдался полному отдыху.
   Но  через  несколько  минут донесся из воды  голос:  -  Роланд, вперед!
Состязание! Приз  за  победу! - Я  не  двинулся с места: мне казалось, что я
могу  пролежать так  тысячу  лет,  предоставив тело горячим  лучам солнца  и
прохладному дуновению  мягкого  ветерка.  Но  опять послышался  смех,  голос
доцента:  - Он  бастует!  Здорово  мы его потрепали! Притащите лентяя! - И в
самом деле, раздался приближающийся плеск, и вот уже совсем близко ее голос:
- Роланд, идем! Состязаться! Мы  им покажем! - Я не  отвечал: мне доставляло
удовольствие  заставить себя  искать.  - Где  же  он?  - Заскрипел щебень, я
услышал шум босых ног, бегущих по берегу, и вдруг она очутилась передо мной.
Мокрый купальный костюм облегал мальчишески-стройную фигуру. - Вот  вы  где!
Боже, какой лентяй! Но теперь живо, они уже почти на той стороне, у острова!
-  Я лежал  на  спине  и лениво потягивался. - Здесь  гораздо  лучше. Я  вас
догоню. - Он не желает, - крикнула она,  смеясь,  складывая  руки рупором по
направлению к воде. - В воду хвастунишку! - прозвучал издали голос  доцента.
- Идемте,  - нетерпеливо  настаивала она, - не срамите меня.  -  Но я только
лениво зевнул в ответ. Она, шутя и в то же  время с досадой, сорвала с куста
ветку.  -  Вперед!  -  сказала  она  энергично  и  ударила  меня  веткой.  Я
приподнялся:  она  слишком сильно размахнулась, и  тонкая  красная  полоска,
будто кровь, выступила на моей руке. -  Теперь уж во всяком случае не пойду!
-  ответил  я,  будто  шутя  и  в  то  же  время  слегка  рассерженный.  Но,
разгневанная не на шутку, она повелительно сказала: - Идемте! Сейчас же! - И
когда я, из упрямства,  не двинулся с места, она еще  раз ударила меня, и на
этот раз еще сильнее. Я почувствовал острую, жгучую боль. Я гневно  вскочил,
чтобы вырвать у нее ветку. Она сделала прыжок, но я схватил ее за руку. Наши
полуобнаженные  тела  невольно  соприкоснулись в борьбе за обладание веткой.
Крепко  держа  ее  за руку,  я  повернул  ее в  суставе, чтобы заставить  ее
выпустить ветку. Она наклонилась назад - вдруг раздался легкий треск:  у нее
на  плече оборвалась застежка купального костюма; левая половина  его упала,
обнажив грудь. На мгновение я остановил на ней свой взор и смутился. Дрожа и
стыдясь,  я отпустил  ее руку. Она,  покраснев, отвернулась, чтобы  шпилькой
кое-как поправить беспорядок. Я  стоял, как  вкопанный, не находя  слов. Она
тоже молчала. И с этой минуты  установилось  между нами какое-то томительное
беспокойство, заглушить которое нам не удалось.
   - Алло... алло... Где же вы? - послышались голоса с маленького острова.
-  Иду, -  ответил я поспешно и бросился в  воду,  воспользовавшись  случаем
выйти  из затруднительного положения.  Сделав несколько  движений, я испытал
захватывающее  наслаждение.  Прозрачная  прохлада  неощутимой стихии  быстро
рассеяла опасное возбуждение,  и  ропот крови уступил место более сильному и
светлому  чувству.  Я  быстро  догнал  их,   вызвал  доцента  на  целый  ряд
состязаний,  в которых  я  неизменно  оставался  победителем,  и мы  поплыли
обратно к  косе, где  жена  моего учителя ожидала нас,  уже одетая. Разобрав
привезенные с  собой  корзины  с провизией,  мы  устроили  пикник.  Весело и
оживленно текла беседа, но мы оба невольно избегали обмена репликами. И если
случайно встречались наши взоры, мы поспешно отводили  их друг от друга, под
влиянием одного и того же неприятного  чувства:  еще  не сгладилось ощущение
неловкости от происшедшего инцидента, и  каждый  из  нас вспоминал о  нем со
стыдливым беспокойством.
   Время летело  незаметно.  подкрепившись,  мы  снова сели  в  лодки,  но
спортивный  пыл  постепенно уступал место сладостному утомлению: вино, жара,
солнечные лучи просачивались в кровь и придавали  тяжесть телу. Доцент и его
подруга  уже позволяли  себе  маленькие интимности, которые  вызывали в  нас
чувство неловкости;  чем ближе придвигались  они друг  к другу, тем ревнивее
хранили  мы известную  отдаленность;  оставаясь  с глазу на  глаз, когда, во
время прогулки в лесу,  жених и невеста  отставали от  нас, чтобы обменяться
поцелуями.  Мы  испытывали  смущение,  и  разговор наш  прерывался.  В конце
концов,  все  были  довольны,  когда снова  очутились  в поезде  - они  -  в
предвкушении  вечера, сулившего  им  новые радости, а мы - в надежде  выйти,
наконец, из этого неловкого положения.
   Доцент  и его подруга  проводили  нас до нашего дома.  На  лестницу  мы
подымались одни. Едва мы вошли в  дом, меня снова охватила мучительная мысль
о нем. "Если бы он уже вернулся!", подумал я с тоской, и, как будто прочитав
на  моих  устах  этот  невидимый  вздох, она  проговорила:  - Посмотрим,  не
вернулся ли он?
   Мы  вошли. В  квартире  -  тишина. В его  комнате запустение.  Невольно
рисовало мое  больное  воображение  его  подавленную,  трагическую  фигуру в
пустом  кресле.  И снова нахлынуло  прежнее  чувство озлобления:  почему  он
уехал, почему  покинул меня? Все яростнее подступал к  горлу  ревнивый гнев.
Снова  глухо бушевала во мне  нелепая жажда причинить ему боль, выказать ему
свою ненависть.
   Его жена  неотступно  следила  за  мной. -  Мы поужинаем вместе.  Вы не
должны сегодня оставаться  в одиночестве. - Откуда она знала,  что я  боялся
своей  пустой комнаты, содрогался  от  скрипа  лестницы,  от  гложущих  душу
воспоминаний? Все она  угадывала во  мне, каждую невысказанную мысль, всякое
злое побуждение.
   Какой-то непонятный страх  обуял меня -  страх перед самим собой, перед
туманящей мысль ненавистью к нему. Я хотел отказаться. Но струсил и остался.
x