е, - улыбнулась она снова, - нам осталось еще всего два квартала, мы
можем пробежать их  вместе. - Кровь бросилась мне в голову,  я еле двигался,
но  что оставалось делать? - улизнуть  было бы  еще позорнее.  И  мы  вместе
подошли к  дому, где я жил. Она внезапно остановилась,  протянула мне руку и
совсем просто сказала: - Спасибо за компанию. Вы ведь будете сегодня в шесть
часов у моего мужа?
   Яркая краска разлилась по моему лицу, но раньше чем  я  успел попросить
прощения, она  быстро поднялась  по лестнице; оставшись один, я едва решался
восстановить  в  памяти  свои  глупые  и  наглые  речи.  Будто  какую-нибудь
портнишку, я,  безрассудный фанфарон, пригласил  ее на воскресную  прогулку,
пошлыми словами восхвалял ее тело, завел сентиментальную волынку об одиноком
студенте... Мне  стало тошно от стыда и отвращения. А она, помирая со смеху,
верно,  уже  рассказывает  о  моих пошлостях своему мужу - человеку, мнением
которого я дорожил больше всего на свете; стать в его глазах посмешищем было
бы для меня мучительнее, чем быть наказанными розгами на базарной площади.
   Ужасные часы провел я в ожидании вечера. Тысячу раз  я представлял себе
тонкую, ироническую улыбку, которой он  меня встретит, - я отлично знал, как
искусно он  владеет  язвительным словом, как больно может  обжечь его шутка.
Как осужденный  подымается на  эшафот,  так  подымался  я  в  тот  вечер  по
лестнице, и едва  я перешагнул порог  его  кабинета, подавляя подступавшее к
горлу сухое  рыдание,  как замешательство  мое  превзошло всякую  меру:  мне
послышалось  в  соседней  комнате шуршанье  женского  платья: это  она,  моя
надменная  победительница, пришла  позабавиться  моим смущением, насладиться
позором болтливого мальчишки. Наконец, пришел мой учитель. - Что  с вами?  -
спросил он озабоченно, -  вы  сегодня  так бледны.  -  Я  робко  возразил  в
ожидании  удара.  Но то, чего  я так  боялся,  не случилось: он говорил, как
всегда,  на  научные темы; ни  в одном  слове, как  я ни  прислушивался,  не
скрывалось намека или иронии. И, сперва с изумлением, а затем с безграничной
радостью, я понял: она не выдала меня.
   В  восемь  часов  опять постучали в дверь. Я простился.  Ы  вновь обрел
душевный  покой.  Когда я  выходил, она  прошла  мимо.  Я поклонился,  - она
ответила едва  заметной улыбкой.  И  в глубоком  волнении я  истолковал  эту
улыбку, как обещание молчать также и в дальнейшем.
x x x
   С этой минуты  для меня  начался  новый  ряд наблюдений: до сих пор,  в
своем  юношески благоговейном обожании, я привык  считать  своего учителя до
такой  степени  существом  другого  мира, что  не  обращал внимания  на  его
частную, его земную  жизнь. В своем увлечении я вознес его высоко  над нашим
миром с его методически установленным будничным  порядком. Подобно тому, как
юноша, переживающий первую  любовь, не  осмелится в своих  помыслах обнажить
любимую  девушку  и смотреть на нее так же, как  на  тысячу  других существ,
одетых в женское платье, так и я не решался бросить нескромный взгляд на его
частную жизнь: он казался мне отрешенным от всего вещественного, обыденного,
апостолом  слова,  вместилищем творческого  духа. Когда это  трагикомическое
приключение  внезапно столкнуло меня с  его женой, я уже не  мог не замечать
его интимной, его домашней жизни; так -  в  сущности, против моего желания -
во мне пробудилось тревожно насторожившееся любопытство. И как только я стал
зорко всматриваться, я сейчас же со смущением почувствовал,  что жизнь его в
собственном  доме  была  полна  своеобразной,  почти  пугающей загадочности.
Когда, вскоре после  этой встречи, я был  впервые приглашен к столу и увидал
его  в  обществе жены,  у  меня создалось  впечатление  какой-то причудливой
совместной жизни, и  чем глубже  я проникал  в  его домашнюю обстановку, тем
больше  смущало  меня  это  чувство.  Не  то  чтобы  в словах  или в  жестах
проявлялась какая-нибудь напряженность  или  рознь:  напротив,  было  полное
отсутствие  всякого   напряжения;   ни  обоюдного  влечения,  ни   взаимного
отталкивания  не  чувствовалось  между ними; полное  затишье  чувства и даже
слова таинственно облекало их непроницаемой дымкой.
   Иногда  я  с  трудом  узнавал  его  -  до  того  уравновешенно  холодна
становилась его речь всякий раз, как нарушалось наше уединение, и, чем чаще,
чем ближе приходилось мне встречаться  с ним,  тем больше тревожила меня его
удивительная  замкнутость -  именно  в  домашнем  кругу:  именно  здесь  она
застывала, скрывая под упругой мускульной оболочкой жизненное ядро.
   Больше всего  пугало  меня  полное  его одиночество.  Этот общительный,
экспансивный человек не  имел  друга. С университетскими  товарищами  он был
корректен  - не  более, ни  у кого  в гостях  он не бывал;  часто он  целыми
неделями не выходил  из  дому никуда, кроме  университета,  находившегося  в
двадцати шагах от его квартиры. Все он глухо  таил  в  себе, не доверяясь ни
людям,  ни  бумаге.  И   теперь  я  понял  эти  словесные  извержения,  этот
фанатический  подъем его  речей в кругу студентов: здесь прорывалась  сквозь
плотину его  общительность; мысли, которые он, молча, носил  в  себе, бурно,
неуверенно срывали запоры молчания и неслись в этой бешеной скачке слов.
   Дома он  говорил очень редко, меньше все со своей  женой. И  с  робким,
почти  стыдливым  изумлением, я, неопытный мальчик, заметил, что здесь между
двумя существами лежала тень от какой-то постоянно развевающейся, невидимой,
но  плотной ткани, безвозвратно разделившей этих людей;  и впервые  я понял,
сколько  тайн,  непроницаемых  для  постороннего взора  скрывает  брак. Жена
никогда  не входила в  его  кабинет без  особого приглашения, как  будто  на
пороге была  напечатлена магическая  пентаграмма,  -  и это  подчеркивало ее
полную  отчужденность  от  его духовного  мира. И  мой  учитель  никогда  не
позволял в ее присутствии говорить об его  планах, его работах. Резкость,  с
которой  он на  полуслове  обрывал  фразу, едва  она  входила,  положительно
угнетала   меня.   Что-то  оскорбительное,  почти   откровенное   презрение,
неприкрытое  даже какой-либо формой вежливого умолчания, было в  его манере,
когда он резко и открыто  отклонял ее  участие,  - но она будто не  замечала
этого или уже  привыкла к такому обращению.  Стройная, цветущая, с задорным,
мальчишеским лицом, легко  и быстро она носилась  вверх  и вниз по лестнице;
всегда  у  нее  было  много  работы и  вместе  с тем достаточно  досуга; она
посещала  театр, занималась  чуть  ли  не всеми видами  спорта, -  только  к
книгам, к спокойной кабинетной работе, ко всему замкнутому, сосредоточенному
не было ни малейшего влечения у этой  тридцатипятилетней  женщины. Казалось,
она чувствовала себя хорошо только тогда, когда, напевая, смеясь и шутя, она
могла дать волю своему телу  в танце, плавании, беге. Со мной она никогда не
говорила  серьезно:  она  поддразнивала  меня,  будто  мальчика,  и  задорно
вызывала на состязание. Ее резвый, детский, добродушный, жизнерадостный нрав
стоял  в таком  разительном противоречии  с  мрачным, замкнутым, проникнутым
только  духовными  интересами  складом жизни моего  учителя, что  я  со  все
возрастающим изумлением  спрашивал  себя, что  могло связывать в прошлом эти
столь чуждые  друг другу  натуры. Надо  сознаться, что  я извлекал пользу из
этого удивительного контраста: когда, после нервной работы, я вступал с  ней
в  разговор, мне казалось, что с моей  головы  снят тяжелый шлем; мои  мысли
освобождались  от восторженного  пыла,  и  все  вещи  принимали свою обычную
окраску.
   Веселая  жизненная  общительность настойчиво предъявляла свои права,  и
смех,  о  котором   я  совершенно  забывал  в  напряженном  общении  с  ним,
благотворно  разряжал  мощное  давление  интеллектуального  мира. Между нами
установились товарищеские отношения; именно потому, что  мы болтали только о
безразличных  вещах или вместе  ходили  в  театр,  наши встречи  были лишены
всякой  напряженности.  Одно только нарушало иногда полную  непринужденность
наших разговоров,  каждый раз смущая меня: это  - упоминание его имени.  Она
неизменно  противопоставляла  моему  вопрошающему  любопытству  раздраженное
молчание,  моему  энтузиазму  -  непонятную,  скрытую  улыбку.  Но неизменно
оставались замкнуты ее уста: в других формах, но с той же решительностью она
исключала этого  человека из  своей жизни. И все же, вот уже пятнадцать лет,
они жили под одной, скрывавшей тайну, кровлей.
   Но чем  непроницаемее становилась тайна, тем больший соблазн открывался
моему кипучему нетерпению. Какая-то тень, какое-то покрывало чувствовалось в
непосредственной  близости:  оно  колебалось  при  каждом  дуновении  слова;
нередко мне казалось,  что я  уже  прикасаюсь  к  нему, но  каждый  раз  эта
запутанная сеть  ускользала из  моих рук, чтобы через  минуту  опять окутать
меня; никогда  она не  облекалась  в слово,  никогда не  принимала осязаемой
формы. Ничто не способно в  большей степени возбудить  воображение  молодого
человека,  чем  щекочущая   нервы  игра  предположений:   обычно  блуждающее
бесцельно  воображение внезапно  находит цель и  трепещет  от  неизведанного
наслаждения  охотничьего преследования. Совершенно новые чувства возникали в
те  дни  у  наивного  мальчика: тонкая,  восприимчивая мембрана предательски
подслушивала   каждую  модуляцию  голоса;  ищущий,  высматривающий,   полный
подозрения  взор  посиневших глаз;  выслеживающее  любопытство,  стремящееся
проникнуть  в окружающую  мглу;  болезненное  напряжение  нервов,  постоянно
возбуждаемое подозрениями и никогда не разрешающееся в ясном чувстве.
   Но я  не порицаю свое  безудержное любопытство  помыслы мои были чисты.
Охватившее  меня возбуждение  проистекало  не из  праздной пошлости, которая
коварно ловит  неизменно-человеческое в превосходящем других  существе; нет,
наоборот,  -  это  был  затаенный  страх, еще не определившееся сострадание,
которое с  неосознанной  тоской угадывало боль в это молчании.  Чем ближе  я
подходил к его  жизни,  тем  чувствительнее угнетала меня  тень, пластически
запечатленная на лице возлюбленного учителя,  - та  благородная,  благородно
подавляемая печаль,  которая  никогда  не  разменивала  себя  ни  на угрюмое
брюзжание,  ни  на вспышки  беспричинного  гнева.  Если он с  первой  минуты
привлек меня,  еще  чужого, вулканически вспыхивающим  огнем  своей речи, то
теперь он еще глубже  волновал  меня, ставшего  родным,  - своим  молчанием,
неотступно сопровождающим его облаком печали. Ничто не захватывает так мощно
юношеское чувство,  как возвышенная, мужественная  омраченность. "Мыслитель"
Микель Анджело,  созерцающий  свои собственные глубины,  сжатые горечью губы
Бетховена - эти магические  личины мировой скорби -  трогают  незрелую душу,
сильнее,  чем серебристые мелодии Моцарта и свет, разливающийся вокруг фигур
Леонардо. Юность  сама  прекрасна  и потому  не  нуждается  в художественном
преображении: в избытке сил она  стремится к трагическому и охотно позволяет
тоске  глубокими  глотками   насладиться  ее  неопытной   кровью:  отсюда  и
свойственная  юности  отвага,  и  братское сочувствие  всякому нравственному
страданию.
   И такой, поистине  страждущий  лик я  встретил  впервые.  Сын маленьких
людей,  выросший  в спокойной  обстановке мещанского  уюта,  я знал  тревогу
только  в смешных  гримасах  повседневной жизни,  наряженную в злость  или в
желтое  одеяние  зависти,   бренчащую   мелкой   монетой,  -   но   тревога,
напечатленная на этом лице, родилась -  я это чувствовал - из высшей стихии.
Она поднялась из мрачных глубин; изнутри начертал жестокий резец эти складки
на  преждевременно одряхлевших  щеках. Случалось, что,  входя в его комнату,
всегда с робостью ребенка, приближающегося к дому, в котором обитают духи, я
заставал  его  в  глубокой  задумчивости, мешавшей ему услышать мой  стук; и
когда я, не  зная,  что мне  делать, стоял перед  погруженным в  свои  мысли
учителем,  мне казалось, что здесь сидит только Вагнер - телесная оболочка в
плаще Фауста, - в то время как дух витает в загадочных ущельях, среди ужасов
Вальпургиевых ночей. В такие мгновения его внешние чувства были поражены. Он
не  слышал ни приближающихся шагов, ни робкого приветствия. Придя в себя, он
пытался  торопливыми словами  прикрыть  смущение: он  ходил  взад и  вперед,
старался вопросами отвлечь внимательно устремленный на него взгляд. Но долго
еще витала  тень  над  его  челом,  и  только вспыхнувшая  беседа  разгоняла
надвинувшиеся тучи.
   Должно быть,  он чувствовал  иногда, как трогал меня его вид, - по моим
глазам, быть может, по  беспокойному  блужданию  моих  рук;  может  быть, он
подозревал, что на моих устах неслышно дрожала просьба довериться мне, читал
в  моем  напряжении  страстное  желание  принять на себя, впитать в себя его
муку.  Должно быть,  он чувствовал это  иногда: внезапно он  прерывал  живую
беседу и, растроганный, смотрел на меня, - да,  я чувствовал, как разливался
по мне  этот удивительно  согревающий, затемненный своей полнотой взгляд. Он
брал мою руку,  держал ее в своей тревожно долго - и  я  думал: "Вот теперь,
теперь он раскроет мне душу".  Но он  разрушал эту надежду резким движением,
иногда даже  холодным, нарочито  отрезвляющим ироническим словом. Он, живший
энтузиазмом, пробудивший и питавший его во мне,  - внезапно  вычеркивал его,
как ошибку в переводе,  и, видя меня с открытой душой,  алчущим его доверия,
произносил   леденящие   слова:  "Этого   вам  не  понять"   или:  "Оставьте
преувеличения" -  слова, раздражавшие и приводившие меня  в отчаяние. Как он
заставлял меня страдать, этот сверкающий, подобно молнии, яркий, бросающийся
из пламени  в  ледяную человек, который  невольно согревал меня, чтобы через
минуту обдать холодом, который притягивал меня  всеми нитями страсти,  чтобы
тотчас же взмахнуть бичом иронии! Мною овладело жестокое чувство: чем больше
я стремился  к нему, тем резче, тем  тревожнее он отталкивал  меня. Ничто не
могло, ничто не должно было коснуться его тайны.
   Тайна  - все жарче  жгла  меня эта мысль  -  тайна,  вызывавшая страх и
отчуждение, обитала в его магически притягивающих глубинах. Я это чувствовал
в  его  странно  избегающем  встречи взгляде,  который  пламенно устремлялся
вперед и робко ускользал в  ту минуту, когда хотелось благоговейно  удержать
его;  я  это чувствовал  по  горько сжатым  губам его  жены,  по изумительно
холодной  сдержанности  окружавших,  которых  чуть  ли  не  оскорбляли   мои
восторженные  отзывы  о  нем,  по тысяче странностей и  всеобщему  смущению,
возникавшему всякий раз, как  о нем заговаривали. Что за  мука проникнуть во
внутренний круг такой  жизни и блуждать в  нем,  как в лабиринте, не  находя
пути к его центру!
   Но самым  непонятным, самым  волнующим  были его исчезновения.  В  один
прекрасный день,  придя на лекцию,  я увидал на  дверях записку, извещавшую,
что  лекции прерваны на  два  дня. У студентов  это,  казалось,  не  вызвало
удивления, но я, видав  его еще вчера вечером,  поспешил домой  с  тревожным
вопросом, не заболел  ли он.  Мое взволнованное вторжение вызвало у его жены
только  сухую  улыбку. -  Это  случается  часто,  -  сказала она  необычайно
холодно,  - вам это еще незнакомо. - И действительно,  я узнал от товарищей,
что  он нередко  исчезал  таким  образом  ночью,  иногда только  телеграммой
извещая об отмене лекции. Кто-то из студентов встретил  его однажды в четыре
часа ночи на одной из  берлинских  улиц, другой встретился с ним в подъезде.
Он внезапно вылетал, как  пробка из  бутылки,  и  затем возвращался неведомо
откуда.
   Этот внезапный  побег болезненно взволновал меня. Два дня я провел, как
помешанный,  не  находя  себе места;  бессмысленными, пустыми  казались  мне
занятия в  его  отсутствии; я изнывал от смутных, ревнивых  подозрений, даже
чувство  ненависти  и   злобы  против  его  замкнутости  подымалось  во  мне
временами: в ответ на мое  пламенное стремление к  нему он  изгоняет меня из
своего внутреннего мира, как нищего в стужу. Напрасно я убеждал себя, что я,
мальчик, ученик,  не  имею права посягать на эту чужую, ставшую  мне родной,
жизнь;  что я должен принять, как  милость, уже то, что  он приблизил меня к
себе. Но  разум не восторжествовал над жгучей страстью: раз десять в течение
дня я,  глупый мальчишка, справлялся, не приехал ли  он, пока,  наконец,  не
почувствовал в ответах его жены все возраставшее раздражение. Я  бодрствовал
значительную   часть  ночи,  прислушиваясь  к   шагам   по  лестнице,  утром
подкрадывался  к двери,  уже не осмеливаясь спрашивать. И  когда,  на третий
день,  он наконец,  неожиданно вошел ко мне в комнату, я едва не  вскрикнул.
Мой испуг был неумеренно очевиден - об этом свидетельствовало его удивленное
смущение,  диктовавшее  ему  ряд  торопливых  вопросов,   один  безразличнее
другого. Его взгляд избегал  меня.  В первый раз  наш разговор  шел вкривь и
вкось,  вызывая   обоюдное  смущение.  Когда  он  ушел,  жгучее  любопытство
вспыхнуло ярким пламенем постепенно оно лишило меня сна и покоя.
x x x
   Неделями длилась  эта  борьба  за  откровенность;  упрямо  я  стремился
вскрыть  огненное ядро,  которое вулканически  прорывалось время  от времени
сквозь  скалу  молчания.  Наконец,  в счастливый  час,  мне удалось  впервые
заглянуть в его внутренний мир.  Я сидел как-то в сумерках в его комнате. Он
достал сонеты  Шекспира и  читал мне в своем  переводе эти будто  из  бронзы
вылитые  стихи,  чтобы  тотчас  же  магически  расшифровать  и  осветить  их
кажущуюся  непроницаемость.  Слушая его, я  испытывал восторг,  смешанный  с
горечью сожаления о том, что  дары так  щедро  рассыпаемые  этим человеком в
избытке творческих  сил, гибнут,  воплощаясь только в преходящем звуке живой
речи. И, неожиданно для себя самого, я вдруг нашел  в себе мужество спросить
его,  почему остался незаконченным  его большой труд  о театре "Глобус".  Но
едва  я успел произнести этот вопрос, как уже испугался, поняв, что невольно
коснулся неосторожной  рукой наболевшей раны.  Он встал, отвернулся и  долго
молчал. Комната  как  будто погрузилась в  сумрак и  безмолвие. Наконец,  он
приблизился ко  мне,  серьезно  взглянул  на  меня,  и  губы  его вздрогнули
несколько раз, прежде чем он вымолвил горькое признание:
   - Я не способен создать большое произведение.  С этим покончено. Только
юность строит смелые воздушные замки. Теперь у меня уже нет той  выдержки. Я
стал  - к  чему скрывать? -  человеком  мгновения.  Большой  работы я бы  не
дотянул до конца. Прежде  у меня было больше сил, но они ушли. Теперь я могу
только говорить: только слово иногда  еще окрыляет меня, возносит  меня  над
самим собой.  Но спокойно сидеть и работать, всегда наедине с собой, с одним
собой - это мне уже не удается.
   Он  закончил жестом  отречения, который потряс меня до глубины  души. Я
убеждал его твердой рукой собрать воедино сокровища, которые  он  так  щедро
расточает перед нами, и воплотить их в непреходящую форму.
   -  Я  не  в  силах  писать,   -  устало  повторял  он,  -   я  не  могу
сосредоточиться.
   - Так  диктуйте!  - и, увлеченный этой мыслью,  я  почти умолял  его. -
Диктуйте  мне. Попробуйте,  только начните, и  -  вы  увидите сами -  вы  не
оторветесь. Попробуйте, сделайте это ради меня!
   Он взглянул на  меня, сперва с изумлением, потом с глубоким  волнением.
Эта мысль, казалось, привлекла его внимание.
   -  Ради вас? - повторил он. -  Вы полагаете, что это могло бы доставить
кому-нибудь удовольствие, если бы я, старик, взялся за такую работу?
   Я почувствовал в его словах робкую уступку. В его  проясненном взгляде,
еще за минуту как бы скрытом от меня за облаком,  я прочитал  пробуждающуюся
надежду.
   - Вы действительно думаете, что это возможно? - повторил он.
   Я почувствовал, что робкая надежда перерождается в волевой а