в  студенчество, который я
выстроил в  течение  этих трех  месяцев.  Благодаря  пробудившейся  воле,  я
почувствовал в  себе достаточно сил, чтобы отказаться от мелких развлечений.
Мной овладело нетерпение направить растраченную энергию  на занятия науками:
жажда  серьезности,   трезвости,  внутренней  дисциплины  и  взыскательности
охватила меня. В этот час  я  дал  обет монашеского служения  науке, еще  не
предчувствуя, какое упоение готовит мне научная работа, и не подозревая, что
и в возвышенном царстве духа буйный ум встретит и приключения, и опасности.
x x x
   Маленький провинциальный  город,  выбранный  мною  по  совету  отца  на
следующий семестр,  находился в средней  Германии. Его громкая академическая
слава стояла в резком противоречии с тощей  кучкой домов, теснившихся вокруг
университета.  Мне  не стоило большого труда  путем расспросов  добраться от
вокзала, где я оставил свои вещи, до alma mater, и, попав в это старомодное,
широко раскинувшееся  здание,  я сразу  почувствовал,  что  внутренний  круг
замыкается здесь, быстрее чем в берлинской голубятне. В течение двух часов я
успел  быть  зачисленным  и посетить большинство  профессоров;  только моего
непосредственного руководителя -  профессора английской филологии  -  мне не
удалось застать сразу: мне сказали, что после  обеда,  около четырех  часов,
его наверное можно будет видеть в семинарии.
   Движимый стремлением  не терять ни одного часа, ибо теперь  я рвался  к
науке с той же страстностью, с какой избегал  ее прежде,  - я, после беглого
осмотра  маленького  города,  который,  в   сравнении  с  Берлином,  казался
погруженным в наркотический сон, ровно в четыре часа был на месте. Служитель
указал мне дверь семинария. Я постучал.  Мне послышалось, что изнутри чей-то
голос ответил мне, и я вошел.
   Но я  ошибся. Никто  не отвечал на  мой  стук,  а  донесшийся  до  меня
невнятный возглас вырвался из  энергичной речи профессора, который, очевидно
импровизируя,  излагал что-то двум  десяткам  окруживших его  тесным кольцом
студентов. Смущенный своим непрошенным вторжением, я  хотел тихо  удалиться,
воспользовавшись  тем, что  мое появление  никем  из присутствующих  не было
замечено, но побоялся  обратить на  себя внимание. Я остановился у  двери  и
стал невольно прислушиваться.
   Лекция, повидимому, возникла  из  коллоквиума или  дискуссии -  об этом
позволяли   догадываться   непринужденные   позы   и   совершенно  случайная
группировка слушателей  вокруг  профессора: сам он не стоял на  кафедре,  а,
свесив  ноги, сидел почти  по-мальчишески на одном из столов; небрежные позы
окружавших  его студентов,  под влиянием  напряженного  интереса, постепенно
застывали   в    пластической   неподвижности.   Повидимому,   они   стояли,
разговаривая, когда профессор вдруг вскочил на стол, заговорил, привлек их к
себе  - будто бросив лассо  - и неподвижно приковал их  к месту.  Достаточно
было  нескольких минут,  чтобы  и  я,  забыв о своем непрошенном  появлении,
магнетически почувствовал чарующую  силу  его речи. Невольно  я приблизился,
чтобы  видеть  движения   его   рук,  удивительным  образом   напрягавшие  и
обволакивавшие  его речь:  при властно вырвавшемся слове  они расправлялись,
будто крылья, и  взлетали вверх,  а  затем опускались  плавно и музыкально в
успокаивающем жесте дирижера.  И  все  жарче  бушевала  речь,  а  окрыленный
всадник,  словно  отделяясь  от  крупа  несущейся  галопом  лошади, ритмично
подымался  с  твердого стола и увлекал  за  собой в этот бурный, наполненный
сверкающими картинами полет мысли. Никогда мне не приходилось слышать  такую
вдохновенную, такую поистине захватывающую  речь; в первый раз я пережил то,
что римляне называли raptus, -  вознесение  человека над самим собой: не для
него, не для других произносили слова эти неутомимые губы: внутренний огонь,
пылавший в этом человеке, выбрасывал пламенные языки.
   Никогда  мне  не приходилось  переживать слово, как экстаз, страстность
речи, как стихийное  явление. Будто внешний  толчок бросил  меня  во  власть
неизведанного  чувства.  Испытывая  магнетическое  действие  какой-то  силы,
которая была  больше, чем  любопытство,  я подвигался  вперед, сам  того  не
замечая, почти неощутимыми шагами лунатика. Так, незаметно, я был вовлечен в
магический круг: сам того не сознавая, я оказался на  расстоянии одного шага
от говорившего, среди других  слушателей,  так же,  как  и я, зачарованных и
потому не замечавших ни меня, ни вообще окружающего. Я был захвачен течением
речи, не зная ее истоков: повидимому,  кто-то из студентов высказал суждение
о Шекспире, как о метеорическом явлении, а говоривший сверху хотел доказать,
что  он  был  только самым ярким представителем целого  поколения,  духовным
выражением бушевавшей  страстями  эпохи.  Одним  штрихом  он  нарисовал  тот
необыкновенный час Англии,  тот единственный миг экстаза,  который  внезапно
наступает в  жизни каждого народа, как и в жизни каждого человека,  напрягая
все  силы к  мощному  порыву в вечность.  Земля вдруг  расширилась, появился
новый континент, а между тем, древнейшая опора  старого мира - папство - под
угрозой падения; за морями, которые принадлежат им,  с тех пор как испанская
Армада погибла  в волнах во  время бури, открываются  новые возможности; мир
ширится, и  невольно тянется за ним душа:  и она хочет  быть обширной, хочет
познать  всю  глубину  добра  и  зла, хочет открывать,  завоевывать  подобно
конквистадорам;  ей нужен новый язык - новая сила. И  со сказочной быстротой
нарождаются новые люди, владеющие этим языком, - поэты  - полсотни,  сотня в
течение одного десятилетия - буйные, необузданные гуляки: они не возделывают
сады  Аркадии,  подобно  придворным   поэтикам  предшествующей   эпохи,   не
пересказывают  в  стихах   прилизанную   мифологию  -  они  атакуют   театр,
завоевывают арену, которая до тех пор служила только  для  травли  зверей  и
кровавых  игр,  - горячий пар  крови  еще  дымится  в их  произведениях:  их
трагедии пока  еще такой же circus maximus,*1 в  котором  ненасытные чувства
стравливаются, как дикие звери. Без удержу  свирепствуют их львиные страсти;
они  стараются превзойти  друг  друга  в  жестокости  и  неумеренности;  все
дозволено  перу  -  кровосмешение,  убийство,  всякое преступление  и всякое
злодеяние; неимоверно беспорядочное сплетение всего  человеческого справляет
буйную оргию; подобно голодным  зверям, выпущенным из  клетки, выбрасываются
на огражденную деревянным барьером арену грозные, опьяняющие страсти.  Взрыв
петарды, продолжавшийся пятьдесят лет, кровоизлияние,  стихийное извержение,
опрокидывавшее  и разрывавшее целый мир; едва слышны отдельные голоса,  едва
различимы  отдельные фигуры  в  этой  оргии силы.  Одна  страсть  возбуждает
другую,  каждый  дает, каждый крадет,  каждый  состязается с другими,  чтобы
превзойти их, быть первым, - и все они - только духовные гладиаторы на общем
празднике, раскрепощенные рабы, гонимые вперед духом времени. Он собирает их
из  кривых,  темных  улиц  предместья  и  из  дворцов:  Бен  Джонсон -  внук
каменщика, Марло  - сын сапожника, Месинджер  - потомок камердинера,  Филипп
Сидней  -  богатый,  ученый  государственный деятель, -  все  они  захвачены
кипучим  водоворотом. Сегодня  их превозносят, завтра они умирают в глубокой
нищете, как Кид  и Гейвуд,  погибают с голоду, как Спенсер, на  Кинг Стрите;
все  они - негодяи,  буяны,  развратники, комедианты, мошенники,  но  поэты,
поэты, поэты. Шекспир  составляет только их центр:  the very age and body of
the time;*2 но  его почти не замечаешь, - так бушует  этот  ураган,  в таком
изобилии громоздятся сочинения,  в таком смятении буйствуют страсти, И вдруг
это изумительное  извержение прекращается - так же судорожно, как  началось;
драма кончилась:  Англия истощена,  и  на сотни лет  туманная  пелена  Темзы
заволакивает умы. Одним набегом целое поколение завладело всеми вершинами  и
глубинами  страсти; переполненная, необузданная душа вылилась  из груди  - и
страна покоится, усталая, изможденная: пуританская  ограниченность закрывает
театры,  умолкает  язык  страстей,  снова  заговорила  библия  -  заговорило
божественное там,  где  повествовалось  самое  человеческое, где раздавалась
самая  горячая  исповедь  всех времен,  где  одним кипучим поколением изжита
жизнь многих тысяч людей...
   _______________
   *1 Circus maximus - колоссальный цирк в древнем Риме. - Прим. перев.
   *2 Фигуральное выражение,  которое  можно  передать по-русски: плоть от
плоти и кровь от крови своего времени. - Прим. перев. _______________
   Тут он неожиданно направил огненные вспышки своей речи на нас: - Теперь
вы понимаете, почему я читаю свой курс не в исторической последовательности,
почему я начинаю не с короля Артура*1 и Чоусера,*2 а, вопреки всем правилам,
с Елизаветинцев?*3 Вы понимаете, почему я требую, прежде всего, ознакомления
с этой эпохой, вживания в ее исключительно богатую  жизнь? Ибо нет филологии
без переживания, нет чисто грамматического слова без понимания его значения.
И вы, молодые люди, должны увидеть язык и страну, которую вы хотите изучать,
прежде всего в состоянии высшего расцвета красоты, силы и молодости, высшего
напряжения страстей. Прежде всего,  вы должны  услыхать язык из уст поэтов -
тех, кто  его создает и  совершенствует; вы должны  почувствовать и пережить
поэзию, раньше чем  мы  начнем ее анатомировать. Поэтому я всегда  начинаю с
вершин,  ибо  Англия,  это  - Елизавета, это - Шекспир и  Шекспирианцы.  Все
предшествующее  -  только  подготовка,  все  последующее  -  жалкие  попытки
повторить этот смелый прорыв в бесконечность. Но  здесь, - почувствуйте это,
молодые  люди, -  здесь  самый яркий  расцвет юности нашего мира,  и  всякое
явление, всякий  человек  познается только в горении, только  в страсти. Ибо
дух рождается из крови, мысль  из страсти и страсть из  вдохновения. Поэтому
Шекспир и его  современники  - вот кто, по преимуществу, молодые люди,  дает
вам   истинную  молодость.  Прежде  всего  -  воодушевление,   потом  уже  -
прилежание,  прежде  всего  он,  самый  недосягаемый,  самый  совершенный  -
Шекспир:  пусть  это  великолепнейшее  отражение  мира предшествует изучению
слова.
   _______________
   *1 Средневековые повести о короле Артуре и рыцарях Круглого Стола.
   *2 Чоусер - английский поэт XIV века.
   *3 Елизаветинцы - писатели  эпохи расцвета английской литературы  в XVI
веке, в царствование королевы Елизаветы  (1558 - 1603); их имена приведены в
тексте.   Этот   период  завершился  Шекспировской   драмой.-  Прим.  перев.
_______________
   - Ну, довольно  на сегодня.  До  свидания,  -  властным  заключительным
жестом  он  внезапно  оборвал  свою  речь  и  спрыгнул  со  стола.  Дрогнув,
рассыпалось   тесное   кольцо   студентов,   стулья  заскрипели,  застучали,
задвигались  столы, два десятка ртов разомкнулись, глубоко дыша, заговорили,
закашляли -  теперь  только  стало очевидно,  как  магнетически  действовало
очарование,  замкнувшее  уста  двадцати юношам. Зато теперь в тесной комнате
царило оживленное  движение; одни подошли  к профессору,  чтобы поговорить с
ним, другие, раскрасневшись, обменивались  впечатлениями; ни  один слушатель
не остался безучастным, все  испытывали действие  электрического тока  -  он
внезапно  прервался, но его искры будто еще сверкали, и  треск  их будто еще
слышался в сгустившемся воздухе.
   Я сам чувствовал себя прикованным  к  месту; я был совершенно подавлен.
Страстный по натуре, я привык  воспринимать явления жизни, всецело отдаваясь
порыву  чувства,  -  и вот,  в  первый  раз я испытал  пленительное  обаяние
человека, учителя, превосходство, которому покориться казалось мне  долгом и
наслаждением. Кровь в венах кипела, я дышал учащенно,  во всех членах своего
разгоряченного  тела  я  ощущал  этот  бешеный,  кипучий  ритм,  нетерпеливо
подталкивавший  меня.  Наконец,  я  уступил ему  и пробрался  вперед,  чтобы
взглянуть в лицо этого человека,  ибо - удивительно! - пока он говорил, я не
разглядел  его  очертаний  -  до  такой  степени они  слились  с его  речью,
растворились в ней.
   И теперь я мог различить только неясный, затененный профиль: он стоял в
полусвете окна, обратив лицо к студенту, с которым он разговаривал, дружески
положив  руку  ему  на  плечо.  Но  даже  это  мимолетное движение  выражало
внутреннюю красоту и сердечность, которой я не мог предположить у  педагога.
Между тем, несколько студентов обратили на меня внимание, и, для того, чтобы
не показаться непрошенным гостем, я приблизился  к профессору, ожидая,  пока
он окончит разговор. Теперь только мне удалось посмотреть ему в лицо: голова
римлянина, выпуклый мраморный лоб, сверкающий белизной под волной зачесанных
назад вьющихся и густо покрывающих  виски седых волос, - импозантно-смелое и
одухотворенное  построение верхней части  лица,  переходящее в мягкие, почти
женственные формы,  благодаря глубоким теням под глазами, гладкой округлости
подбородка  и  неспокойным, то улыбающимся, то нервно  вздрагивающим  губам.
Мужественная красота лба  смягчалась, благодаря гибкой  пластичности бледных
щек и  подвижного  рта, создавая  общее  впечатление  добродушия.  Его  поза
казалась принужденно сдержанной.
   Левая  рука  небрежно   покоилась  на  столе,   но  в  косточках  кисти
чувствовалось  непрерывное  вибрирование;  узкие  пальцы,  чересчур  нежные,
чересчур  мягкие для  мужской руки,  нетерпеливо рисовали  на  пустом  столе
невидимые  фигуры,  в  то  время как  глаза из-под  тяжелых  век  приветливо
устремлялись к собеседнику. Был ли он обеспокоен чем-нибудь, или не улеглось
еще  возбуждение  в  напряженных  нервах,  -  во  всяком  случае,  тревожная
неутомимость руки  противоречила спокойному, прислушивающемуся и выжидающему
выражению его  лица; казалось, что утомленный, он все же всецело погружен  в
разговор со студентом.
   Наконец, очередь дошла до меня, я подошел к нему, назвал свою  фамилию,
и сейчас же загорелась  искра в его излучающем почти голубой  свет зрачке. В
течение двух-трех долгих секунд блеск его вопрошающих глаз пробежал по моему
лицу   от   подбородка   до   волос.   Вероятно,   я  покраснел   от   этого
ласково-испытующего созерцания, и он поторопился полуулыбкой положить  конец
моему смущению.
   -  Вы  хотите заниматься  у  меня?  Нам  придется поговорить подробнее.
Только, простите  меня,  я не  могу  сделать  этого сейчас. У меня  есть еще
кое-какие дела. Может быть, вы подождете меня внизу у ворот и проводите меня
домой?
   Он протянул  мне  руку  - нежную, узкую  руку,  которая коснулась  моих
пальцев  легче  перчатки,  -  и  сейчас же  любезно  обратился  к следующему
ожидавшему.
   В  течение десяти  минут я  поджидал его  у  ворот,  с  сильно бьющимся
сердцем. Что ему ответить,  если он спросит про  мои занятия, как сознаться,
что поэзия никогда не заполняла ни моего рабочего времени,  ни моего досуга?
Не станет ли он презирать  меня? Не изгонит ли из пламенного  круга, который
так магически охватил меня сегодня? Но вот он, ласково улыбаясь, приблизился
быстрыми шагами - и одно  его присутствие уже прогнало  всякое смущение. Без
всяких расспросов с его стороны я признался ему, что потерял первый семестр.
Снова я ощутил его теплый, участливый взгляд.
   - Пауза тоже  необходима в  музыке, - сказал он с ободряющей улыбкой, и
затем  -  очевидно, для того, чтобы  не  смущать меня моим невежеством  - он
перевел разговор на личные дела, спросил,  откуда я  родом и где я собираюсь
здесь поселиться. Узнав, что я еще не нашел себе квартиры, он  предложил мне
свое содействие и  посоветовал, прежде всего,  справиться  в  его доме,  где
старая,  полуглухая  женщина  сдает  комнату,  которой  многие  его  ученики
оставались  довольны;  обо  всем  остальном  он  позаботиться  сам:  если  я
действительно хочу серьезно заниматься, он сочтет приятным долгом помочь мне
во всех отношениях.
   Подойдя к дому, он снова  протянул  мне  руку и пригласил меня посетить
его  на  другой день вечером, чтобы совместно выработать план занятий. И так
велика была  моя благодарность этому человеку  за его незаслуженную доброту,
что я, преисполненный благоговения, едва коснулся  его  руки, смущенно  снял
шляпу и забыл поблагодарить его хотя бы одним словом.
x x x
   Само собой разумеется, я тотчас  же снял комнатку в том же доме. Я снял
бы  ее  даже  и  в  том  случае,  если  бы  она  мне  не  понравилась,  - из
наивно-благодарного  стремления  ощущать  пространственную близость к  этому
волшебному учителю, давшему мне в  течение одного часа так неизмеримо много.
Но  комнатка  оказалась прелестной: расположенная этажом выше квартиры моего
учителя,   она  была  темновата  от  выступавшего  фронтона;  зато  из  окна
открывался  обширный  вид: за  соседними крышами  церковной  башни виднелись
зеленые луга и над ними облака, родные,  любимые. Совершенно глухая старушка
с материнской  трогательностью  заботилась  о своих  временных  питомцах.  Я
столковался с  ней, и  через час скрипучая деревянная  лестница стонала  под
тяжестью моего чемодана.
   В  тот вечер  я уже не выходил из дому; я забыл  даже поесть, покурить.
Сразу же я вытащил из чемодана случайно захваченного Шекспира и  нетерпеливо
раскрыл его - впервые после многих лет: мое любопытство страстно разгорелось
после прослушанной лекции,  и  я воспринимал поэтическое слово,  как никогда
прежде.  Можно  ли  объяснить  подобное  превращение?  Внезапно  передо мной
раскрылся новый мир.  Сверкающие слова так неудержимо неслись ко  мне, будто
искали меня  веками.  Огненными волнами разливались  стихи, звуча  и увлекая
меня вдаль. Я чувствовал в висках удивительную легкость, - это было ощущение
полета. Я  дрожал, я  содрогался, я чувствовал, как лихорадочно  согревалась
кровь  в моих венах, - ничего подобного я никогда не  испытывал прежде, -  и
все  это  было  только  отзвуком  насыщенной  страстью  речи  профессора. Но
опьянение этой речью еще  не покинуло меня;  читая вслух отдельные  стихи, в
своем голосе я слышал его голос, фразы неслись в том же стремительном ритме,
мои руки повторяли движения его рук...  Каким-то  волшебством,  в один  час,
была разрушена стена, отделявшая меня от духовного  мира.  В  моей страстной
натуре пробудилась новая страсть, которой я остался верен до конца, -  жажда
познать все земное наслаждение через пылающее слово. Случайно я наткнулся на
"Кориолана", и, как откровение, поразила меня мысль, что во мне заложены все
элементы  этого, казалось бы, чуждого нашему  времени римлянина  - гордость,
высокомерие,  гнев,  язвительная насмешливость, едкость,  весь  свинец,  все
золото, все металлы чувства. Какое неиспытанное наслаждение охватить все это
одним магическим взлетом! Я читал, читал без устали, пока не заболели глаза;
когда  я  посмотрел  на часы,  они  показывали  половина  четвертого.  Почти
испуганный этой новой силой, которая в течение шести часов напрягала  и в то
же время усыпляла все мои чувства, я потушил свет. Но в душе продолжали жить
и  сверкать эти образы. Я  едва уснул  в страстном  ожидании следующего дня,
который должен был расширить открывшийся передо мной волшебный мир и сделать
его моим достоянием.
x x x
   Но следующее утро принесло разочарование. Горя  нетерпением, я одним из
первых вошел в аудиторию, где  мой учитель (так я буду называть его  отныне)
должен  был  читать  лекцию  по  английской  фонетике.  Но,  увидев  его,  я
испугался:  неужели это был тот же  человек? Неужели только мое возбужденное
воображение  создало  из него  Кориолана на форуме, с героической  смелостью
поражающего и покоряющего молниеносным словом? Тихой, медлительной  походкой
в аудиторию вошел усталый старик. Словно светящийся матовый диск спал  с его
лица.  Сидя на первой  скамейке, я заметил  почти болезненно  тусклые  черты
лица,  испещренного  острыми  морщинами  и  широ