н прислонился к стене, и смотрел в дальний, темный угол -
заря уже не мешала ему, он не замечал окружающего -  крупные,  жаркие  слезы
покатились по его щекам. И казалось Виталию, что он никогда и не  уходил  от
это Музыки - быть может, и была какая-то безмерно малая вспышка безумия,  но
она ушла - она уже никогда не должна была  возвращаться,  уже  забылась.  Он
дрожал вместе с этой музыкой, он лил вместе с ней слезы, он умирал, и тут же
возрождался вновь вместе с неведомым, небесным скрипачом. И  он  верил,  что
теперь это никогда не прекратится, что он, как и  прежде  (как  и  мгновенье
назад!), будет переворачивать вновь и вновь кассету (даже  и  не  зная,  что
новый магнитофон сам может это сделать); что будут лететь где-то  неведомые,
суетные годы, ну а он непреклонно будет двигаться к своей  цели  -  вновь  и
вновь вспоминать ту встречу в весеннюю пору - любить, любить, Любить...
   И ведь он привык не замечать времени, вот и  теперь  те  минуты,  которые
оставались до приезда врачей и милиции пролетели в  одно  мгновенье.  Он  не
слышал громких, требующих открыть дверь голосов, но  когда  раздались  удары
много более сильные  нежели  прежде,  удары  от  которых  стала  содрогаться
люстра, а не разбившаяся еще посуда покатилась по полу - тогда он очнулся от
своего счастливо и рыдающего, так не похожего на жизнь иных людей забытья.
   Да - он очнулся -  он  понял,  что  всеми  силами  должен  охранять  свое
счастье. Он понимал, что дверь ему никак не удержать, но он бросился к Вике,
которая так и сидела на уголке дивана, вся сжалась, не двигалась;  и  только
изредка ее, кажущееся теперь необычайно хрупким тело вздрагивало, словно  бы
от неких внутренних ударов  -  слезы  медленно  наполняли  ее  глаза,  и  во
врывающемся в комнату бордовым свечении казалось, что  это  кровавые  слезы.
Она рыдала, сама не ведая от чего; сначала то, кажется от ужаса, но потом...
потом она как и Виктор когда-то, сама не замечая того, погрузилась в Музыку.
Музыка вымела из нее, как сильный ветер выметает сор, ее ужас, ее  ненависть
- она погрузилась в эту завораживающую, слезы выбивающую  тоску,  да  так  и
сидела без всякого движенья, все слушала-слушала. И она  даже  не  заметила,
как этот Демон, муж ее, оказался рядом, как схватил ее  за  руку,  как  стал
исступленно, обжигая горячими слезами эту руку целовать - удары в дверь  еще
усилились, теперь раздавался еще и  некий  скрежет,  Виталий  сделал  музыку
громче, затем склонился к ней к самому уху и зашептал
   - Они скоро будут здесь. Они проникнуться этой музыкой...
   - Нет, не проникнуться... - последовал едва  слышный  шепот.  -  Они  все
слишком встревожены, слишком суетны. Они даже не остановятся...
   - Да, именно так и будет... - так же, шепотом, отвечал Виктор.
   В молчании, в волнах музыки,  минуло  еще  сколько-то,  совсем,  кажется,
немного времени. После этого Виталий промолвил:
   - Вика, ведь ты же убежишь потом...
   - Что?..
   - Ты не постоянна, вы все не постоянны. Так же, и Виктор, мой старый друг
- он мог проникнуться музыкой на  несколько  минут,  но  что-то  мешало  ему
остаться погруженным в нее навсегда  -  что-то  гнало  его  вернуться  туда,
начать читать свои проповеди о пустоте... Когда они ворвутся, когда выключат
музыку - ведь тогда ты оставишь меня..
   - Нет, нет - не правда!
   - Быть может, и ты станешь читать мне всякие проповеди о  том,  как  надо
жить. И я знаю... да - я знаю - ты выкинешь, сломаешь, сожжешь эту  кассету,
а потом, на все мольбы мои неизменно будешь отвечать, что  не  знаешь,  куда
она задевалась. Понимаешь, эти искренние, яркие чувства,  которые  сейчас  в
нас горят, они разобьются - в тебе точно разобьются, ты станешь прежней...
   Уже тогда Вика сердцем почувствовала какую-то  особую  интонацию,  и  она
вскрикнула, она отдернулась, хотела убежать, но он крепко держал ее за руку.
И тогда она прильнула к его груди, взмолилась, хотя еще толком и не знала, о
чем молит:
   - Нет, пожалуйста... Я исправлюсь, я сделаю все как ты хочешь...
   Он же неотрывно смотрел на нее,  и  по  щекам  его  беспрерывно  катились
крупные, жаркие  слезы.  Пронзительный  накал  Музыки  все  нарастал  -  они
стенала, она молила, она разрывала эту пустую, ненужную плоть в клочья.
   Вот из коридора прорвался  особо  сильный  удар  -  казалось,  что  в  их
бронированную дверь стрельнули из пушки - все содрогнулось,  и  удивительным
было только то, что в комнату до сих пор еще никто не ворвался.
   - Вика, понимаешь ли ты, что это последние мгновения нашего Счастья?!!  -
он проревел эти слова жутким, нечеловеческим голосом.
   - Нет! Нет!! Нет!!! - тоже рыдая, выкрикнула она.
   - Сейчас чувства накалены, сейчас я рыдаю, сейчас душа в великом мраке, и
я готов писать стихи - множество  этих  так  нравящихся  вам  стихов...  Эти
стихи, эти жалкие стишки - ничтожные отражения того, что  я  на  самом  деле
чувствую! Разрывает меня изнутри эта боль! Разрывает!..  -  после  некоторой
паузы, когда еще один могучий удар сотряс комнату, продолжил. -  Но  даже  и
этих стишков они не дадут мне написать. Ворвутся, разлучат с Музыкой. Сейчас
я тебе во всем признаюсь: я же ужасно, ужасно боялся,  что  не  смогу  найти
кассету до рассвета, что придется  просуществовать  еще  один  бессмысленный
день, я чувствовал, что не выдержу еще одного дня в этом мерзком Аду, с  ума
сойду... А кого же теперь! Теперь, когда уже Музыка играет, когда вновь живу
- кого это - осознавать, что ты будешь оторван от этого, брошен в бездну,  в
болото...
   - Милый, милый, пожалуйста...
   - Зачем ты это говоришь?! Чего ты боишься?! Меня, музыки боишься?!
   - Да! Да! Да! - в припадке откровения выкрикнула она.
   - Так ты лучше назад бойся  вернуться,  в  то  существование  гнилостное.
Бойся вновь оказаться за столом с кусками плоти, которые лопочут  ничего  не
значащую пустоту; бойся  проводит  дни,  годы  в  суечении,  в  неосознанном
приближении к окончательной жизни...
   - Но это же жизнь!
   - Вот  видишь  -  ты  уже  возвращаешься  туда!  Затягивает  тебя  в  эту
круговерть безумную!..
   - Нет! Ты должен выслушать меня! Там - жизнь;  там  много-много  людей  и
плохих  и  хороших.  Больше  все-таки  хороших   людей.   Жизнь   бесконечно
разнообразна, она питает воображение, она, именно она, жизнь, подарила этому
скрипачу эту мелодию. Видел ли ты осенний лес?  В  нем  такая  же  глубокая,
пронзительная печаль... Хочешь, мы завтра уйдем в лес; будем там вместе...
   - Я уже говорил - только эта Музыка дает мне настоящую  жизнь...  Я  убью
тебя.
   Вика ожидала, что он это скажет  -  она  приняла  это  даже  с  некоторым
облегчением - ведь  в  сознании  темнело  и  еще  что-то  несравненно  более
страшное чем убийство: всего лишь убьет.
   Виталий склонился к ней, припал к ее губам в поцелуе - он действовал  все
в едином порыве, он плыл в волнах  Музыки.  Они  шептали  друг  другу  и  их
мучительный, страдающий шепот сливался с Музыкой, дополнял ЕЁ:
   - Ты убьешь меня, но зачем? Что это тебе даст? Ведь тогда то  тебе  точно
не позволят с ней остаться...
   - Если я совершу убийство, то моя душа навсегда  останется  во  мраке,  в
страдании, ничто внешнее уже не сможет помешать этому Счастью.  Может,  меня
будут бить, может посадят в тюрьму или в  лечебницу  -  они  уже  не  смогут
вырвать из меня этого страдания - я совершу то, что нельзя исправить. Музыка
всегда будем со мною...
   - Послушай, послушай... быть может нам стоит договорится.  Я  скажу,  что
все в порядке, и вскоре нас оставят в покое. И я  обещаю,  что  отныне  наша
жизнь изменится. Теперь я поняла, что это за музыка, я прониклась ею. И я не
стану больше приглашать никаких гостей; куплю темные занавеси,  и  мы  будем
сидеть так часами, и слушать, и страдать. Наша жизнь изменится, да  она  уже
изменилась! Быть может, во мне тоже проснется поэтический талант.  Мы  будем
писать вместе...
   - Нет, нет - это очень глупо, то, что ты сейчас говоришь. Хотя я понимаю,
зачем  ты  так  стараешься,  но...  в  этом  нет   смысла.   По   совместной
договоренности мы  не  сможем  достичь  той  пронзительной  глубины  чувств,
которая сейчас  в  нас...  Чтобы  испытывать  то  страдание,  то  сладостное
страдание - я должен убить тебя. Музыка станет еще выше, еще прекраснее...
   И тогда Виталий, не выпуская ее руку, стремительно наклонился, и  схватил
с пола большой осколок разбившейся тарелки, сжал его, и вот уже  потекла  из
рассеченной ладони кровь. В сильных бордовых  потоках  который  врывались  в
окно, кровь эта казалась совершенно черной, а вся  комната  словно  бы  была
залита молодой, светящейся, пылающей кровью.
   - Виталий, милый, во мне молодая жизнь... Твой маленький сын, или дочь  -
я тебе еще не говорила, ребеночку только  месяц.  Ребеночка  своего  пощади,
Виталий...
   - Ничего не значащие понятия. Мой ребеночек, чужой  -  нет  ни  чужых  ни
своих; все едино - и жизнь, и смерть - одно перетекает в  другое.  И  только
жить надо так, как говорит сердце...
   - Жить надо в гармонии...
   - Все сущее есть гармония. Я убью тебя и ребеночка, и вы  перенесетесь  в
рай, а я в тот мрак, что называют адом. Что же  плохого  -  вы  должны  меня
благодарить, ведь все так мечтают о  рае...  Поверь,  там  намного,  намного
лучше, нежели здесь...
   Пока он говорил - все время приближал руку с зажатым осколком стекла к ее
шее и когда при последних словах приблизил, когда его горячая кровь ручейком
побежала под ее легенькое ночное платьице, то Вика словно бы очнулась, резко
дернулась в сторону - забыла, что он намертво вцепился в ее руку. Виталий же
из всех дернул ее обратно, к себе, и даже сам не осознал, как это,  в  какое
мгновенье произошло, что осколок погрузился в эту нежную, хрупкую шею -  все
было исполнено так точно, как смог бы сделать только профессиональный убийца
или палач - была рассечена сонная артерия, хлынул сильный поток  крови  -  в
несколько мгновений залил и диван и Виталия - он оказался  весь  пропитанным
этим горячим, жарким, и не мог поверить,  что  в  живом  человеке  умещается
столько этой жидкости, что она из года в год течет по венам - ее сердце  еще
билось, и кровь вырывалась упругими рывками - все вырывалась  и  вырывалась.
Она уже ничего не могла сказать - было разодрано и горло -  страшная  синева
наполнило ее лицо, казалось, она уже  давным-давно  умерла  -  зрелище  было
отвратительным и Виталий отвернулся...
   Но нет - некуда было отворачиваться. Повсюду зиял ее образ. И не Музыку -
нет, отвратительное рокотание, треск разрываемой плоти, жалобный вопль - вот
все что осталось.  Он  застонал,  пытаясь  избавиться  от  этого  наваждения
вцепился в лицо,  в  глаза  -  даже  и  забыл,  что  в  руках  его  осталось
окровавленное стекло - разодрал щеку и бровь, глаз  каким-то  чудом  уцелел.
Теперь кровь заливала его лицо, и все казалось темным - да и  действительно,
вокруг дивана, да и на  обломках  стенки  разрасталось  непроницаемо  черное
пятно...
   И вновь он видел Вику, и вновь она молила его, и вновь эти потоки крови.
   - Что же я наделал?! Зачем?! Зачем?! Безумец я! Проклятый!.. Бог, или ты,
Любимая, если ты была рядом, а ты ведь  была  в  этой  Музыке  -  почему  не
остановила меня?! Или тебе наплевать на меня?!.. Неужели?!.. Нет - не могу в
этакое поверить! Не может этакого быть!.. Но что мне теперь делать?! Скажи -
неужели никак нельзя поправить уже совершенного?!..
   Но он уже знал, что этого не исправить, и когда  вновь  увидел  последние
мгновенья Вики - совершил то страшное, что только по случайности до этого не
совершил - вонзил стекляшку себе в глаз. Он, жалкий,  обезумевший,  полагал,
что этим сможет избавиться от этого адского  страдания,  что  погрузится  во
мрак, в страдание Музыки, намеривался тут же вонзить ее и во второй глаз, но
боль была столь велика, что он  попросту  не  смог  -  он  судорожно  вырвал
стекляшку из опустевшей глазницы, и почувствовал, как по  руке  его  стекает
это вязкое, теплое, что еще недавно было его глазом.
   Но он никогда не испытывал такой боли! Он не думал, что  физическая  боль
может быть настолько  сильной!  Это  был  ад!  Ничего  кроме  этой  боли  не
существовало!  Казалось,  такое  страдание  не  может  продолжаться   долго;
казалось,  вот  сейчас  оборвется,  но  не  только  не  обрывалось,  но  еще
возрастало до каких-то совершенно немыслимых пределов.
   Не было ни Музыки, ни видений об убийстве Вики -  только  лишь  одна  эта
Боль. Сознание мутилось, ни одной мысли нельзя было связать, и он даже и  не
осознавал, что сейчас вот заходится в  беспрерывном,  нечеловеческом  вопле.
Где-то в глубине мелькнула мысль, что, чтобы избавиться от  этого  страдания
нужно просто покончить с собою.  В  какое-то  мгновение  этого,  тянущегося,
казалось, уже целую вечность Ада вспомнилась, все-таки, смерть Вики - и  эта
быстрая смерть, без этой БОЛИ представилось ему сладостным  избавлением,  он
жаждал такой смерти - он хотел вонзить стекляшку себе в шею - вонзил в  щеку
- распорол до десен, закашлялся, захлебываясь кровью, судорожно  выдернул  -
хотел нанести еще один удар, но страдание было  столь  велико,  что  не  мог
справиться со своей рукою - она судорожно сжималась, прорезалась до кости, и
казалось ему,  что  тонет  он  в  кипящем,  прожигающем  его  насквозь  море
раскаленной крови.

                                               *                          *                           *

   Те кто ворвались в комнату (а прошло это через четверть часа, после  того
как Виталий поразил себя в глаз) - они привычные ко всяким ужасам,  все-таки
остолбенели. Даже им понадобилось некоторое время, чтобы свыкнуться  с  этой
жутью - он ползал по полу, он цеплялся за стены,  ломая  ногти  подтягивался
вверх;  он,  кровоточащий,  стонущий  обрывок  изуродованной  плоти,   делал
неосознанные движения ладонями - все стены уже были залеплены кровью
   Но ему казалось, что он пишет стихи - впервые в своей жизни пишет  стихи,
которые действительно отражают его чувства. Он уже целую вечность  пробыл  в
Аду. И он писал как и положено настоящему поэту - своей кровью.
   Теперь он был Счастлив. По настоящему Счастлив. И уже ничто в  этом  мире
не могло помешать его Счастью.

                                              КОНЕЦ.