- это просто  самая  обыкновенная  девушка,  каких
много. И я не хочу сказать что-нибудь плохое про девушек.  Они  и  нежные  и
красивые, но все-таки люди - да - с людскими слабостями  и  пороками.  И  та
девушка такая же. И как в каждом человеке в ней есть и хорошее и плохое.  Но
она вовсе не богиня...
   - В том то и дело, Витя, что та девушка, любая девушка меня разочарует. Я
же себе даю отчет, что все они действительно просто  девушки.  Потому  и  не
общаюсь... Впрочем, ни к чему все это... Давай музыку слушать...
   - Ну, уж  нет.  Я  так  не  уйду!  Ты  должен  изменится...  Ты  вот  все
сравниваешь - погулять там с девушкой, или с друзьями, это непременно что-то
такое грязное, как ты выражаешься "чтобы забыться, можно  и  водки  купить".
Так зачем же с таким то сравнивать! Представь - ты вот  сейчас  пошел  бы  с
девушкой в весенний лес, просто  бы  ходили  рука  об  рука,  радовались  бы
мирозданию, всяких пташек слушали. Я то сам не поэт - это тебе  должны  быть
понятны все эти воздыхания, связи с бесконечностью.  Но,  кажется,  весенний
лес больше связан с мирозданием, чем эта дыра...
   - Черная дыра...  черная  дыра...  -  несколько  раз  загадочно  повторил
Виталий, и из исступленных глаз его вновь вырвались слезы. - ...Да - в  лесу
хорошо. Ночью. Когда темно. Или поздней осенью, в глубокой  печали,  но  там
нет этой музыки...
   - Возьми плеер! Хотя больше пользы было бы, если бы пошел с  девушкой,  и
вел живую беседу. Поверь - это тоже очень сильные чувства...
   - Нет -  плеер  не  поможет,  слишком  много  стороннего  все-таки  будет
отвлекать. Полную же отрешенность я чувствую только здесь, во мраке...
   После этих слов они не говорили ни слова. Лилась, страдала,  вырывала  из
них все новые слезы музыка.  Еще  несколько  раз  Виктор  хотел  возобновить
беседу - все слова казались тщетными, и в конце концов он даже стал  думать,
что, должно быть, действительно есть что-то сильное,  искреннее  в  чувствах
Виталия, что стоит эти чувства попытаться  понять.  Он  и  не  заметил,  как
опустился на кровать, не помнил, как сидел на ней, и все смотрел  и  смотрел
на бледное пятно, которое было Виталием. Ему вспоминались похороны  бабушки,
когда он, совсем еще маленький мальчик, увидел смерть  наяву,  перед  собою,
как нахлынуло чувство чего-то торжественного, непостижимого, как потом ночью
бабушка приснилась ему и сказала, что в конце  концов  и  его,  и  всех-всех
людей ждет вечный мрак, и никому еще не удавалось избежать этой участи...
   Очнулся Виктор только когда кассета вновь закончилась, и Виталий поспешил
перевернуть ее на другую сторону. Тогда Виктор чувствуя теплые прикосновения
слез,  поспешно  встал,  коротко  попрощался,  выбежал  в  коридор,  напялил
ботинки, и так не разу и  не  оглянувшись  устремился  на  улицу.  Ему  было
страшно,  как  могло  бы  быть  страшно,  окажись  он   в   одиночестве   на
далеком-далеком заброшенном кладбище, да  еще  в  ночную  пору,  когда  небо
завешено тучами. А когда выбежал он из подъезда, до на некоторое время замер
с закрытыми глазами - едва не ослеп от сияния весеннего дня. Потом, пройдя с
сотню метров, обнаружил, что так и оставил в кармане своей куртки колбасу  и
батон хлеба. Повернулся к дому Виталия -  вон  его  окна,  выделяются  своей
непроницаемой чернотой - даже и на таком  расстоянии,  даже  и  в  окружении
теплого весеннего дыхания, Виктор не мог справится с охватившей его дрожью -
и вновь всплыла в памяти та пронзительная, плачущая мелодия, и вновь  в  его
глазах затеплились слезы. Он стеснялся этих слез, его  даже  злило,  что  их
может кто-нибудь увидеть, и вот он склонил голову, и пробормотал:
   - Дурак ты, Виталик, дурак. И болезнь у тебя заразная...
   И уже тогда он знал, что не будет больше  заходить  к  Виталию,  что  ему
страшно - он боится, что в конце концов сам попросит переписать эту мелодию,
и будет ее слушать, слушать, слушать - сидеть во мраке и слушать.

                                         *                        *                        *

   Ну а Виталий, после визита Виктора  некоторое  время  чувствовал  себя  и
изможденным и встревоженным - ему казалось, будто только  что  ему  пришлось
выдержать  поединок  с  сильным  противником.  Он  опустился  на   диван   и
долго-долго  сидел  без  всякого  движенья.  Лишь  время  от   времени   ему
приходилось протягивать руку, чтобы перевернуть кассету на  другую  сторону.
(магнитофон то был старый, без реверса, и как-то Виктор его очень напугал  -
спросил, что же будет если магнитофон попросту сломается).
   Он сидел, и мысли медленно-медленно, как тяжелая, темная октябрьская вода
протекали в его голове - он решил, что если будет звонить Виктор или же  еще
кто-либо, то он попросту не будет открывать. Тогда  же,  он  как  с  жертвой
смирился,  что  раз  в  две  недели  ему  все-таки  придется  выбираться  за
продуктами (в ночное время - покупать в палатке), и еще - раз в месяц, и это
самое мучительное, в редакцию газеты, чтобы отдать стихи... Именно с  мыслью
о стихах он и забылся...
   Очнулся уже поздней ночью, когда комнату сковал такой мрак,  что  даже  и
собственной, поднесенной к лицу руки не было видно. Музыка,  конечно,  давно
уже не играла, а часы он выбросил  (иногда,  когда  музыка  прерывалась,  их
тиканье врывалась в его сознание подобно раскаленному лезвию). И вот теперь,
очнувшись, он прежде всего услышал хохот какой-то пьяной компании со двора -
он тут же включил  музыку,  и  еще  -  подошел  поближе  к  колонкам,  чтобы
ненароком этот сторонний звук вновь не ворвался, не повредил его страданию -
так он простоял довольное долгое время.
   Наконец, успокоенный музыкой, уже чувствующий, как печаль жаркими волнами
вырывает из его глаз первые слезы, уселся за стол, достал большую, и на  две
трети исписанную мелким почерком  тетрадь.  В  основном  там  были  стихи  -
написанные беспорядочно, многие перечеркнутые,  многие  стершиеся,  так  как
записывались карандашами. Стихи чередовались с  беспорядочными  дневниковыми
записями, такими как: "25 декабря. Опять больно. Больно.  Темно.  И  снег  -
целый день на улице падает снег...". Никто,  кроме  него  не  знал  об  этой
тетради. В редакцию он относил лишь немногие из своих стихов -  те,  которые
считал лучшими. А ведь до этой тетради были и иные - несколько  лет  он  уже
занимался этим творчеством - и за это время было сочинено, должно быть,  уже
несколько тысяч стихов - но прежние тетради  куда-то  пропадали  -  кажется,
выбрасывались. Он не замечал этого, так как не  придавал  своему  творчеству
никакого значения, и даже, порою, не любил его, так как именно из-за  стихов
ему приходилось проползать этот мучительный, адский путь до газеты и обратно
(он даже не отдавал себя отчета, что именно благодаря  стихам  возможно  его
уединенное существование). Вот и теперь, как сотни  раз  до  этого  он  стал
записывать - записывал карандашом, грифель был неяркий,  и  некоторые  слова
уже  сразу  после  написания  прочесть  было  весьма  сложно.   Но   он   не
останавливался и не перечитывал - не для того ведь писал, чтобы для  кого-то
доносить, но только чтоб свою боль выплеснуть. И порою потом, выбирая лучшие
для газеты, он попросту переписывал  заново  то,  что  уже  невозможно  было
разобрать. Вот какие строки записал он в тот вечер первыми:

   - Кто лучшим другом зовется,
   Нет-нет, не поймет меня,
   Вздохнет, ну а там, за спиной рассмеется,
   В неясном зачем-то волнуясь, виня.

   И он, так уверенный в правилах жизни,
   И в том, что нам надо куда-то бежать -
   Он в блеске тлетворном весенней богини,
   С рождения стал умирать...

   И я не виню его вовсе в деяньях -
   То он будет мне говорить,
   И снова метаться в безумных метаньях -
   Не зная, что значит "любить".

   "Любить" - то во тьме вечной смерти витая,
   В страданиях дух свой водить.
   "Любить" - то о жизни земной забывая,
   В просторах со смертию жить...

   То не были его лучшие стихи, но лишь одни из  многих-многих.  В  ту  ночь
снизошло на него поэтическое вдохновение,  какое  сходило  на  него  иногда,
когда слушал он Музыку, и когда особенно тяжело было ему на  сердце.  Иногда
его пронзала боль - предчувствие, что  сейчас  магнитофон  сломается,  и  он
останется наедине с теми уродливыми голосами за окном. Тогда бы он  сошел  с
ума. Но магнитофон не ломался, и он вновь и  вновь  переставлял  кассету  на
другую сторону - вновь и вновь записывал то, что не мог не записать...
   Очнулся от настойчивого, неведомо уже сколько тянущегося звонка в  дверь.
С трудом поднял налитую раскаленным свинцом  голову,  увидел  исписанную  до
последнего листка тетрадь - строки в последних стихах прыгали со строчку  на
строчку, наползали друг на друга  и  совершенно  невозможным  представлялось
разобрать эти каракули. Сквозь беспрерывный трезвон услышал и  смех  детворы
со двора, увидел и темно-золотистое свечение, которое каким-то чудом  смогло
таки  пробраться  через  многочисленные  ряды  темных  занавесей.  Тогда  же
осознал, что музыка не играет, со стоном схватился за голову, поскорее нажал
кнопку, и только когда пронзительная, плачущая  музыка  заполнила  квартиру,
кое-как приподнялся, и проковылял к двери. Он взглянул в  глазок,  и  увидел
только два темных контура, которые стояли в шаге  от  него  на  фоне  яркого
золотого  облака  -  лиц  совершенно  не  было  видно.  Впрочем,  его  и  не
интересовали лица, ему было совершенно безразлично, кто пришел -  хоть  Бог,
хоть Дьявол, ему надо было только чтоб не тревожили его  своими  движениями,
словами, мыслями - все это представлялось  ему  одинаково  мерзостным  -  он
хотел только тоски выбивающей слезы, только мрака, часов созерцания пустоты,
часов зачарованной музыки... И он даже не осознавал,  почему  не  отошел  от
двери сразу же, почему приложился ухом к щели возле косяка и напряженно стал
вслушиваться. Вот, что он разобрал:
   - ...Вот так-то. А ты все - нет его да нет!.. Музыка на  всю  площадку!..
Отшельник то он отшельник, конечно, но ведь соседи говорят, что к нему вчера
заходили, да и музыка эта, опять-таки, до самого утра завывает...
   Этот первый голос был очень  стремительный,  задорный.  Второй,  ленивый,
вязкий, все время готовый разразиться зевотой Виталий сразу же узнал  -  это
был  тот  ненавистный,  иногда  пытающийся  задавать  ему  какие-то  вопросы
человек, которому  он  вынужден  был  относить  свои  стихи.  Этот  газетный
редактор отвечал первому:
   - Конечно, пусть он дома. Только то, что он музыку включил, совсем  и  не
значит, что он нам дверь откроет.
   - Значит, будем стоять и трезвонить десять минут, двадцать, полчаса, час.
В конце концов, будем стоять до тех пор,  пока  он  не  выйдет.  Ведь  любой
человек, даже и самый конченый отшельник, хоть иногда должен  выбираться  из
своей темницы, хотя бы за продуктами...
   - Да - этак  можно  и  неделю  прождать...  -  зевнул  редактор.  -  ...Я
серьезно... И вообще, не понимаю, Вениамин Борисович, что вы такого нашли  в
его стихах? Ну иногда попадаются стоящие, но не гениальные же...
   - Попадаются именно гениальные, и мы уже не мало говорили на эту тему...
   - Мне то от этого радости не предвидеться. Ну, издадите вы его книжку,  а
мне то что?..
   - Уж не сомневайся, Петя, и газете известность получит.  Открытие  такого
таланта, и именно ваше...
   Виталий  не  воспринимал  серьезно  слова  о  своей  гениальности  -  они
проскальзывали стороной, он не понимал зачем нужна эта  "гениальность"  -  и
только одно он явственно осознал - редактор стоит прямо за дверью, а значит,
стоит открыть ее, отдать очередную порцию стихов и уж  не  придется  идти  в
газету. И тут же словно вихрь огненный взмыл в нем - решил отдать сразу  всю
тетрадь, пусть печатают все что захотят, даже и эти  обрывочные  дневниковые
записи - ему  было  все  равно:  пусть  читают,  пусть  обсуждают,  смеются,
плюются, надрываются, суетятся -  пусть  делают  что  хотят,  но  только  за
пределами его темного пространства, его Музыки; пусть только подольше,  хоть
несколько месяцев дадут ему возможность побыть с Нею, только  с  Нею.  И  он
позабыл о недавнем своем решении - ни за что,  ни  перед  кем  не  открывать
дверь. Только вот он решил побыстрее передать им эту тетрадь,  получить  эти
проклятые бумажки, на которые можно приобретать продукты  питания,  и  вновь
уединиться - только бы поскорее уединиться! И вот, покачиваясь в волнах этой
страдающей, надрывающейся  скрипичной  музыки,  он  бросился  назад  в  свою
комнату, схватил лежащую там  на  столе  тетрадь,  и  скомкав  ее,  метнулся
обратно. При этом вылетело несколько отодранных  прежде  листов,  но  он  не
обратил на это внимания - вот уже распахнул дверь, и... ослеп. То золотистое
облако, которое словно живое пульсировало за их спинам, оказалось совершенно
не выносимым для его привыкших к  темноте  глазам.  Потому  он  закрыл  свое
мертвенно бледное лицо  ладонями  и  отступил  -  даже  и  тетрадь  выронил.
Кажется, ему что-то говорили, но он не понимал слов - он только одного хотел
- чтобы поскорее все это закончилось, чтобы  вновь  он  оказался  наедине  с
Музыкой.
   Но Музыка была прервана!
   Тот поспешный, деловой голос, который принадлежал  Вениамину  Борисовичу,
обращался теперь к Виталию:
   - Вы не возражаете, что мы музыку выключили? А то  совершенно  невозможно
разговаривать...
   Не разжимая ладоней, Виталий простонал:
   - Включите... Включите пожалуйста!.. Я молю вас!..
   - Да что с вами? Вам плохо? Голова болит?.. У меня есть таблетки...  -  в
голосе Вениамина звучало искреннее участие.
   - Музыку... - простонал Виталий.
   Однако, его не послушали, ему вновь стали говорить про  таблетки,  а  еще
про то, что в квартире очень душно, что надо бы открыть окна, да и вообще  -
убрать все черные покрывало, "...а то как в гробнице". Наконец,  Виталий  не
выдержал - он разжал-таки уши, и отпихнув эту невзрачную, попавшуюся на пути
тень, метнулся из коридора в комнату - и вот уже вновь пронзительная мелодия
зарыдала. Виталий почувствовал некоторое облегчение - хотя нет -  все  равно
не было прежнего, тоскующего темного покоя - теперь в его квартире были  эти
суетные, пришедшие из того, чуждого мира. Вот, вслед за  ним,  вошли  они  в
комнату, двумя темными, расплывчатыми столбами стали против  дивана  в  угол
которого он забился. А он проклинал себя, что пустил  их,  и  все  порывался
вскочить, прогнать их прочь - он то чувствовал, что они хотят  изменить  всю
его жизнь, оторвать от музыки. Но он не решался вскочить - он только  сидел,
да все смотрел и смотрел на них, пытался понять, что же они говорят.
   А говорил все, в основном Вениамин Борисович, редактор же  газеты,  Петя,
лишь иногда поддакивал, оглядывался  по  сторонам  так,  будто  ожидал,  что
сейчас вот, из какого-нибудь угла метнется  на  него  призрак.  Вениамин  же
подробно расписывал то, что было Виталием услышано с самого начала - говорил
о  том,  что  некоторые  из  стихов   его   блещут   необычайным   талантом,
гениальностью  -  что  благодаря  ему,  Вениамину,  уже  многие  специалисты
подтвердили  это,  и  что  теперь  осталось  только  напечатать  книгу.  Вот
последние слова в этой длинной-длинной речи:
   - ...Многие, многие хорошие люди крайне заинтересованы  в  этом,  Виталий
Сергеевич. Будет проведена рекламная компания  по  радио  и  телевидению,  и
воссияет имя нового Александра Сергеевича!.. А?!.. Ну и музыка... Что ж  это
за музыка играет? Никогда не слышал этого скрипача... Кто ж это?..
   Тут Виталий вскочил - встал перед ними, весь трясущийся, исходящий жаром;
в полумраке глаза его вспыхивали так пронзительно, так ярко, что казалось  -
сейчас вот он испепелит их, да и сам  обратится  в  кучу  пепла.  И  голосом
религиозного фанатика он  стал  рассказывать  -  все-все  рассказал,  и  как
кассету нашел, и как жил потом, и их молил прислушаться к этой музыки  -  не
суетится, не бежать, но слушать и слушать, слезы лить. В  конце  концов,  он
пал перед ними на колени,  поймал  их  ладони,  принялся  целовать,  жаркими
слезами орошать, и все молил-молил -  сначала  и  Вениамин,  и  Петя  -  все
пытались прервать его проповедь, но потом сами невольно прониклись,  и  сами
не заметили, как и на их глаза выступили слезы -  даже  и  когда  поток  его
жарких слов иссяк, они стояли недвижимые, чувствующие на своих  ладонях  его
жаркие слезы, и не помнили уже, зачем пришли сюда, да и всей  своей  прежней
жизни тоже не помнили. И продолжалось  это  до  тех  пор,  пока  кассета  не
закончилась, пока музыка не оборвалась, пока не наступила неожиданно резкая,
звенящая тишина, в которой проступило гудение машины,  расплескивающей  лужи
на улице. Тогда они очнулись, тогда они заволновались, и хотя Виталий  хотел
переставить  кассету,  всеми  силами  пытались  воспрепятствовать  этому   -
говорили, что просто необходимо обсудить все в  тишине,  и  при  этом  очень
волновались,  переглядывались.  Наконец,   Вениамин   догадался,   и   очень
настойчиво стал предлагать Виталию покинуть "этот леденящий склеп", пройтись
по улице, что просто необходимо, так как "выглядит он очень нездорово".
   Виталий не слушал их, он несколько раз пытался прорваться к  магнитофону,
и каждый раз  получал  отпор  -  оба  редактора  были  настолько  перепуганы
случившимся с ними, что даже дрожали - никогда в их  литературную  жизнь  не
вмешивалось что-нибудь такое вот мистическое, а тут. И  Виталий,  совершенно
не слушая их уговоров, вновь забился в угол дивана,  да  так  и  сидел  там,
дрожащий, ждущий, когда же наконец они оставят его. Но они не оставили - они
вновь стали говорить про его гениальность. Между прочим,  Вениамин  задал  и
такой вопрос:
   - Что же - и телефон, выходит, вы  все  время  отключаете?..  Сколько  уж
пытались до вас дозвонится...
   - Нет у меня телефона... Нет и не надо!..  Возьмите  тетрадь  -  возьмите
все, что вам надо, и только тьму и Музыку - только их мне оставьте!..
   Но напрасны были моления Виталия. Действительно, Вениамин держал в  руках
подобранную в коридоре тетрадь, подобрал и те листы, которые выпали до этого
на пол - бережно вложил их. Теперь этот деловитый человек, переборов  первый
припадок страха, попросту  отпихнув  от  себя  все  мистическое  -  собрался
убеждать Виталия столь же настойчиво, как до этого он собирался трезвонить в
дверь. Вновь и вновь повторял он, что  "...нельзя  же  губить  себя  в  этой
гробнице", что "его ждет и признание и известность", что "...для начала надо
пройтись по свежему воздуху..."
   Это продолжалось очень долго - быть может час, а то и полтора -  если  бы
Виталий слушал Музыку, так это время промелькнуло для него в одно мгновенье,
однако, музыки не было -  был  только  это  настойчивый  дребезжащий  голос,
перемеживающийся с суетными возгласами с улицы, и Виталию показалось, что не
час, не два, но целые годы мучений, одиночества прошли -  и  он  сдался,  он
действительно  стал  чувствовать  духоту,  ему   грудь   сдавило,   страстно
захотелось вырваться на простор - он вскочил... Если бы его не приостановили
эти два редактора, то он выбежал бы на улицу в чем был  -  босиком,  в  этой
грязной, измятой одежке,  на  бомжа,  на  алкоголика  похожего.  Но  они  (в
основном, опять-таки, Вениамин), настояли, чтобы он умылся, побрился -  пока
он этим занимался (под надзором Вениамина), Петр сбегал в  магазин  и  купил
ему светлую рубашку, светлые брюки и ботинки...
   ...Спустя еще полчаса из подъезда  вышла  троица  вид  которой  заставлял
многих замедлять шаг, оборачиваться, однако же сами ее  участники  настолько
были  поглощены  беседой  и  чувствами  своими,  что  не   замечали   никого
окружающего. И, право - два преуспевающих, солидных мужчины,  а  между  ними
некая тень, которая того и гляди, от  какого-нибудь  неосторожного  движения
развалится - да  -  вид  у  Виталия  был  настолько