днела,
что, казалось, ей отказало сердце, что сейчас вот она  упадет  замертво.  Но
нет - она еще была жива, она, пошатываясь,  вылетела  из  комнаты,  хлопнула
дверью.
   И тогда Виталий почувствовал, что - это опять Музыка, что это  страдание,
что он не сможет остаться без Нее, без этой девушки  ни  мгновенья  -  и  он
вскочил с кровати, и он, как был, в одном нижнем белье вылетел на  лестницу,
в вихре промчался через несколько пролетов, и там нагнал Ее,  перехватил  за
руки, пал перед ней на колени  -  стал  лепетать  какой-то  вздор;  кажется,
клялся в вечной любви, молил о прощении...

                                           *                      *                         *

   Она простила его, более того - в тот же день он узнал  и  ее  имя.  Вика.
Красивое женское имя, впрочем - все женские имена красивые, и, кажется,  что
так называется какой-то цветок.
   Свадьба  случилась  через  месяц.  Здесь  можно  привести   ма-а-аленький
отрывочек разговора состоявшегося незадолго перед свадьбой.

   Виталий: ...Так зачем нам этот обмен кольцами, клятвы в вечной любви?..
   Вика: Чтобы перед богом, перед вечностью закрепить союз нерушимый. Знаешь
ведь, бывает так - что-нибудь светлое придумаешь, в голове оно  промелькнет,
а потом уж и не вспомнишь, а если бы записал - так бы и осталось навсегда.
   Виталий: Понимаю, понимаю... Но разве же любовь на бумаге запишешь -  она
или есть, или нет ее.
   Вика: Зато совесть всегда  есть.  Перед  детьми  совесть...  Ну,  а  если
совести нет - это уж и  не  человек  вовсе.  Всегда,  как  о  свадьбе  нашей
вспомнишь и совесть в тебе проснется...

   Виталий  не  хотел,  чтобы  на  их  свадьбе  присутствовал  хоть   кто-то
посторонний. Только по необходимости согласен был  съездить  в  Загс,  ну  а
потом - вырвавшись из той круговерти,  провести  вечер  и  ночь  в  темноте.
Конечно, Вика была против, и с присущей ей энергией  принялась  переубеждать
Виталия. Он не мог сопротивляться, он со всем очень быстро соглашался,  и  в
конце концов устало выдохнул, что она может устраивать все как  захочет.  Он
где-то в глубине осознавал, что ведет себя сейчас  как  тряпка,  но  ему  уж
действительно было все равно, он очень истомился - ведь не было Музыки, было
суеченье, был Ад. Вновь он порывался к самоубийству - теперь замирал,  глядя
на свои иссеченные старыми шрамами запястья, и ему  становилось  жутко;  ему
представлялось, что всю вечность не будет уже Музыки, и  отбрасывал  лезвия,
хватался за голову, стенал как зверь в клетке...
   Но перед самой свадьбой, он уже не испытывал  этой  боли.  Была  пустота,
было не знание что делать. Он по несколько часов  кряду  мог  вылеживать  на
диване, и глядел то все в одну точку, и совсем ничего не видел,  ни  слышал;
ни одна мысль не посещала его в эти часы.
   Сыграли свадьбу. Там было  много  приглашенного  Викой  народа.  Кажется,
куда-то  поехали.  Открывали  бутылки  с  шампанским,  смеялись,  толкались,
кричали "Горько!", и почему-то под эти крики Виталий должен  был  приближать
свое лицо к лицу Вики, и прикасаться к ее губам своими. Он не понимал, зачем
это делает, не понимал, зачем все это вообще, но и не противился этому - ему
иногда шептали слова,  которые  он  должен  был  произнести,  и  он  усердно
повторял их, как робот повторял бы заложенную в него программу. Затем, когда
все выплеснули свою энергию в никуда и утомились, наступила брачная ночь,  и
Виталий так же сделал то, что от него требовалось - опять-таки не  испытывая
ничего, кроме простого, животного удовлетворения. После удовлетворения, Вика
попросила, чтобы он повторил - он повторил несколько раз, а затем заснул.
   Он спал очень долго, а  когда  проснулся  -  Вика  приготовила  для  него
завтрак, который он весь съел, поблагодарил ее, некоторое время  полежал  на
кровати. Вика спрашивала у него впечатления о свадьбе,  и  Виталий  отвечал,
что впечатления хорошие, тогда Вика стала спрашивать его мнения о каждом  из
гостей, но он никого не помнил, и она сама  их  описывала,  он  же  повторял
некоторые ее фразы. Потом она оставила его, он еще некоторое время ни о  чем
не думая пролежал, а потом пошел в туалет.  Потом  они  пообедали.  Потом  -
вновь занимались сексом, или, если кому  хочется,  пожалуйста  -  "любовью".
Потом, уже при вечернем освещении, обнаженная  Вика,  изображая  по-видимому
музу, стремительно прохаживалась по комнате, и декламировала стихи  Виталия,
затем спросила - не хочет ли он написать что-нибудь нового, Виталий  сказал,
что  не  хочет;  тогда  она  попросила  вновь  заняться  "любовью",  и   они
занимались; затем -  поужинали,  и  решили  выйти  на  балкон,  полюбоваться
звездами. Стояли, любовались - Виталий ничего не чувствовал;  он  знал,  что
там бесконечный простор, но не понимал, какой в нем смысл  -  Вика  сказала,
что звездное небо прекрасно, и Виталий согласился к ней; вновь они вернулись
в комнату, и вновь занимались "любовью". На следующий  день  повторилось  то
же, что было накануне. Потом прошел еще один день, за ним еще и еще и еще  -
с ужасающей подробностью все повторялось и повторялось...
   -------------------------------------------------------------------------
-----------------------------Несмотря  на  свою  ужасающую   однообразность,
время  отнюдь  не  тянулось  для  Виталия  -  о  нет  -  оно  летело   более
стремительно, чем когда бы то ни было. Он просто не замечал его хода, но  не
от того, что оно было наполнено какими-либо сильными чувствами,  а  от  этой
ужасающей пустоты, однообразия. Для кого-то, быть  может,  это  казалось  бы
полноценной  счастливой  жизнью  -  для  него,  против  прежних,  сильнейших
порывов, когда он один, во мраке исходил слезами - это была самая  настоящая
пустота. Конечно,  сидение  дома,  еда  и  занятие  "любовью"  не  было  тем
единственным, чем занимались они в ближайшие после свадьбы недели. Так  Вика
предложила съездить прокатится на теплоходе, и сколько-то,  кажется  неделю,
Виталий проводил или в каюте или на палубе, обнимая  ее  за  талию,  и  видя
гребешки волн, зеленые  берега,  и  все  прочее,  вплоть  до  лебедино-белых
церквей, которые возвышались на холмах - все это ни о чем  не  говорило  его
сердцу, и он не понимал, зачем это видит.  Но  не  страдал,  не  страдал  он
больше - была усталость, смирение. Когда была возможность заснуть он тут  же
проваливался в черное, бесчувственное забытье...
   Потом, когда они вернулись,  Вика  вновь  собрала  всяких  родственников,
друзей, знакомых - все они сидели за столом обильно уставленным всякой  едой
и выпивкой, в большой, светлой комнате - в той самой  комнате,  где  Виталий
прежде проводил столько трагических, пронзительных часов - в которой  ничего
уже не осталось от того, прежнего мрака.
   Где-то по истечении полутора или двух часов от начала  застолья,  Виталия
стало тошнить. Он никому не сказал причины - а на самом то  деле  его  стало
тошнить от этих дергающихся рож, от того, что Вика чуть ли  не  каждый  день
рассказывал про них - вот они сидят, бормочут, чокаются...
   И уже в ванной-комнате, куда его отвел Виктор, уже отступив от  раковины,
куда зажурчала смывающая вода, он прошептал своему старому другу:
   - Не могу я так больше. В аду сейчас...
   - В аду ты полтора года назад был. - немедленно парировал  друг.  -  ...И
надо ж - в лучшем магазине берем, и там все та же  подделка...  Или,  может,
настоящая - может, наш желудок к такому кушанью непривычен, а?
   - Что ты такое говоришь? Зачем?.. Я же в аду  сейчас!  В  аду!..  Полтора
года прошло?! Уже полтора года?!..
   - Тихо-тихо, что это ты так закричал?
   - Да, да - я же теперь вынужден говорить шепотом, чувства свои  скрывать.
Я же умер полтора года назад, когда эти пришли и вытащили меня из  Тьмы,  из
Музыки в эту большую, постылую жизнь. Все верчусь,  суечусь,  говорю  что-то
никому не нужное, забывающееся - и мне ведь тоже ненужное, даже  ядовитое  -
душу мне отравляющее. Говорю и делаю  то,  что  совсем  не  хочу  делать,  и
остановиться  то  никак  не  могу.  И  все  это  окружающее  на  то   только
направленно, чтобы забыл... чтобы ЕЕ забыл, чтобы Музыку забыл...
   - Нет-нет. Ты в зеркало на себя посмотри. Ну хорошо  -  сейчас  ты  не  в
лучшем виде, но  даже  и  так,  не  в  лучшем  виде,  ты  несравненно  лучше
выглядишь, чем полтора года назад. Посмотри - загар, явное пополнение  -  да
ты на человека стал похож, а не на ту засушенную мумию, которая прежде была.
Ты внешне выглядишь здоровым, значит и в душе...
   - Что в душе, что в душе?!.. - резко прервал его Виталий.
   Но тут и Виталия прервали - резко застучали в дверь  ванной;  и  одна  из
приглашенных девушек, судя по голосу уже в сильном подпитии стала требовать,
чтобы они возвращались к столу, потому что де все ждут не дождутся  Виталия,
когда же он прочитает новые стихи. Виталий,  ничего  ей  не  отвечая,  вновь
громким голосом заговорил, обращаясь к Виктору:
   - Вот видишь, новых стихов от меня ждут. Ждут-ждут не дождутся! Какие  же
тут могут быть стихи, когда я  в  такой  трясине  живу!..  О,  по  настоянию
женушки, я еще клепаю что-то, кажется  еще  связанное  рифмой,  но  уже  без
прежнего чувства, жиром заплывшее, пустое. Ну, какие же  тут  чувства  могут
быть, когда я не страдаю, не плачу, но только все время  в  потолок  смотрю,
"любовью" занимаюсь и жру. Все это  гнусно,  гнусно,  гнусно  -  тысячу  раз
гнусно! От этого меня тошнит!..
   - Виталий, опомнись. Тебе вино в голову ударило! Голову под холодный  душ
поставь, и...
   - Что "и"? Что же "и"?.. Опять в кому впаду, да?! Опять буду говорить то,
что не хочу говорить, видеть то, что не хочу видеть, от чего воротит?!..  Ну
уж нет - не  надо  мне  ничего  этого,  сейчас  вот  высвободилось  то,  что
накипело, сейчас им все-все выскажу!..
   И он отпихнул Виктора, распахнул дверь ванной - при  этом  едва  не  сшиб
подвыпившую девушку, которая конечно же так и стояла там, и все  внимательно
слушала. Он схватил девушку за руку, и ворвался в большую  комнату,  где  на
самом то деле никто и не ждал его стихов - всем  им  не  было  дело  до  его
чувств, но они уже, как это часто бывает в больших компаниях,  разбились  на
маленькие группки, и в каждой  обсуждали  что-то  свое  -  кто  огород,  кто
погоду, кто цены в магазинах, кто даже и его Виталия "хорошее" поведение.
   - Сейчас я покажу вам хорошее поведение! - пророкотал Виталия, и отпихнул
ту подвыпившую девушку с такой силой, что она ударилась о шкаф,  вскрикнула,
закрыла лицо руками, зарыдала - бросилась в коридор. - Сейчас я  устрою  вам
хорошее поведение! Стихи мои захотели послушать?! Сейчас услышите! Шедевр!
   И  тогда  он  бросился  в  соседнюю,  прежде   пустовавшую,   но   теперь
переделанную для его писательских нужд комнату. Там тоже  все  было  светло,
стояла дорогая импортная мебель, а роскошным креслом за  письменным  столом,
мог бы похвастаться какой-нибудь негодяй из кожаного кабинета.  Он  не  стал
садиться в это кресло, он схватил блокнот, ручку, и согнувшись, стремительно
стал там что-то записывать.
   Оставшиеся  за  столом  гости  испуганно  переглядывались,   обменивались
односложными репликами: "Что с ним? - Не знаю" или "Может скорую вызвать?  -
А что, думаете, горячка?", наконец "Вика, ты  хоть  иди  посмотри  за  своим
мужем".
   А Вика сильно изменилась за последние  месяцы.  Она  пополнела,  во  всех
чертах появилась некая  пышность,  и  ясно  было,  что  лет  через  двадцать
превратится она в эдакую бабищу-командиршу, ту самую, что и  коня  на  скаку
остановит и в горящую избу войдет. В бабищу  мир  для  которой  сузиться  до
кухонного пяточка с бесконечным перетаскиванием кастрюль, сковородок, банок,
склянок, супов и пельменей. Глядя на нее представлялся этакий живой,  мягкий
самовар,  которому  для  существования  необходимо  обосноваться  в   некоей
квартире, в  семье  -  и  вот  тогда  этот  самовар  будет  из  года  в  год
передвигаться из комнаты в комнату, пыхтеть, время от времени  выпускать  из
своих недр детей, и все разрастаться, разрастаться. По крайней мере,  уже  и
за те полгода, которые минули со дня их свадьбы, Вика уже не звенела  чистым
голосом, но вот теперь поднялась с некой тяжестью,  с  ленью,  вот,  того  и
гляди сейчас заворчит-заворчит, руки в бока вставит, пойдет да и  набросится
на своего муженька, как медведица. Она и пошла в его комнату,  хотела  дверь
закрыть и там, наедине, прошипеть  что-нибудь  ядовитое,  так  как  хотелось
скандала - за все эти месяцы не было повода, но вот теперь  наконец-то...  -
просто необходимый элемент семейной жизни.
   Однако, двери она не успела закрыть, так как Виталий уже написал то,  что
хотел - и ушло у него на это не более двух минут. Он пробежал, он  оттолкнул
ее в сторону, и вот уже стоял перед гостями, некоторые из которых поднялись,
стояли напряженные, готовые бросится на него, если он продолжит буйство.  Но
гости молчали, выключили и некое жалкое подобие Музыки,  которое  все  время
булькало и подвывало в углу. В совершенной тишине прочитал  он  им  то,  что
записал в эти две минуты:

   - Мне не надо ваших чувств поганых,
   В них ложь и пустота - я ненавижу вас!
   И мутит душу мне от ваших рож тупых и пьяных,
   Вы ждали слов, и вот вам мой рассказ:

   Я жил в обители своей среди видений,
   Во мраке, но во мраке - вечности стезя,
   Я жил питаясь от ветров голодных дуновений,
   В стихах обрывки музыки ловя.

      Я жил, и вспоминал одно мгновенье,
   И встречи миг, - любовь вела меня;
   Очей далекое свеченье
   Питало страсть поэзии огня.

   Я жил, но жизнь закончилась как только,
   Проник в обитель солнца свет;
   И я кричу, и я кричу, поскольку,
   В душе моей уж прежних чувствий нет!..

   И вы собрались здесь, чтоб пить, смеяться,
   Здесь, в комнате, где прежде храм мой был;
   И ждали, верно, что и я вдруг стану с вами надрываться,
   И в гнусности ввергать свой пыл!..

   Да - я устал, и не живу уж боле,
   Пред вами тень былого уж стоит;
   Но видите - еще дрожит душа от вашей соли,
   Под пеплом искра все ж еще горит...

   Он пророкотал эти, записанные без останова, в две минуты строки  с  таким
сильным, пронзительным, рыдающим чувством, что многие заплакали. Кто-то, уже
действительно сильно пьяный, даже опустился перед ним на колени, но  Виталию
стало настолько тошно от этой мерзости, что он перехватил  его  за  руку,  и
одним сильным рывком поставил на ноги, и проволок в коридор. Тут же метнулся
обратно в комнату, и зарычал:
   - Во-о-он! Все! Все Во-он!!..
   И я не стану описывать ту сцену, которая разыгралась следом  -  это  была
весьма гнусная семейная сцена, в которой Виталия  обвиняли,  что  он  совсем
тронулся умом, что он не может сдерживать себя, и проч. Причем, больше всего
его обвиняла Вика. У нее даже случилась истерика, она и руки  заламывала,  и
волосы драла - наконец, стала бросать со стола посуду -  в  общем,  ее  саму
пришлось  удерживать...  Спустя  полчаса  последние,  во   всю   обсуждающие
случившееся гости ушли, остались только: Виталий, Вика,  и  еще  ее  мать  и
отец, которые решили "помочь дочке в случае  чего";  хотел  еще  остаться  и
Виктор, однако, Виталий выпроводил его -  он  хотел  бы  остаться  в  полном
одиночестве, закрыть все поскорее темными шторами, услышать Музыку - да  что
говорить! - этого он хотел больше всего на свете. Однако, стоило ему  только
неосторожно заикнуться об этом, как на него обрушился такой  град  попреков,
что он попросту зажал уши, бросился в свою комнату,  и  сидел  там,  в  этом
роскошном, ненужном, не замечаемом им кресле - сидел  уткнувшись  головой  в
стол, и все стенал, стенал, стенал. Кто-то подходил к нему, тряс  за  плечо,
однако - он ругался, он выплескивал самые грязные слова какие только знал, и
молил, молил, молил, чтобы все-таки оставили его в одиночестве.
   Закончилось тем, что вызвали врача. Виталия осматривали, и он  больше  не
сопротивлялся - к этому времени вспышка уже прошла, он  вновь  погрузился  в
апатичное состояние; бормотал что-то, что хотели от него услышать; и вот,  с
наступлением сумерек, на коленях вымолил прощения у Вики,  и  предварительно
поклялся, что подобная выходка больше никогда не повторится. Это  ведь  Вика
хотела, чтобы  он  молил  на  коленях  -  глупая  бабья  спесь,  вычурность,
театральность; она ведь и сама понимала - в глубине души своей понимала, что
все это не по настоящему, что и не может быть по настоящему  потому  только,
что и не было между ними никогда настоящей любви. Знала,  знала  ведь  Вика,
что никогда, за все эти месяцы не промелькнуло хоть на  мгновение  в  сердце
Виктора любовь к ней - что он любил либо ту иную, Звезду,  Музыку;  либо  уж
никого не  любил.  Потому,  от  понимания  этого  глубинного,  от  осознания
несчастья своего, она и сцену днем устроила. Ну а теперь то, устала мучится,
захотелось обмануть себя, и вот эта пустая  рыцарская  белиберда  -  колени,
преклонения, в конце концов даже потребовала, чтобы он прочитал одно из тех,
давным-давно  написанных  стихотворений  -  и  ведь  знала  же,  что  не  ей
посвящено, так все равно попросила (все равно, что заставила)  -  и  Виталию
пришлось прочитать, да  еще  и  слезы  пролить,  и  ладошку  ее  поцеловать.
Впрочем, я нисколько не собираюсь оправдывать Виталия, я  вообще  воздержусь
от каких-либо комментариев к тем роковым событиям, которые разыгрались в  ту
же ночь.

                                              *                        *                     *

   В ту ночь Виталий почувствовал, что больше  не  сможет  так  существовать
дальше. Он лежал рядом с Викой, глядел в потолок - неведомо сколько  времени
лежал так и глядел без всякой мысли, не замечая хода времени. Но вот, словно
разряд раскаленный в голову ему ударил - просто осознал он, что так  же  вот
лежал и неделю и месяц назад, что так же, в этой  ужасающей,  отвратительной
пустоте будет продолжаться и год, и два, и три - все то же самое. И он будет
тупеть, забывать - он покосился на жену; вот она лежит, со следами ожирения,
удовлетворенная, наевшаяся, похрапывает  -  негромко,  совсем  негромко,  но
каким же отвратительным, грязным показался ему этот звук! И  еще  он  ощутил
омерзения от того, что лежит с ней в одной кровати -  ему  представлялся  не
живой, любимый человек, но отвратительный кусок мяса. Он  стал  подниматься,
и, хотя сделал этот очень  неаккуратно,  ни  одна  пружина  не  скрипнула  -
кровать то тоже была новехонькой.
   И билось в  его  голове:  "Знаю,  знаю  -  они  назовут  все  эти  порывы
нездоровыми. Скажут, что надо лечится, да и много-много еще чего наплетут...
Но вновь и вновь задаю и им, и себе вопрос - кто Вы? Зачем  Вы?  Что  вы  со
мной делаете, и ради чего?.. Почему вы  считаете,  что  сидение  за  столом,
бормотание всякой чепухи, бесцельные дни, бесцельные дела - все это тленное!
- все это, по вашему  истина,  в  этом  предназначение  человека,  ну  а  я,
удалившийся от всего этого, постоянно страдающий, каждый мгновение умирающий
во мраке - я болен?!.. Почему же тогда вы так  восторгаетесь  моими  стихами
написанными именно в то, по вашему "безумное" время. Почему же вы отвергаете
ту мою жизнь, а то, что та  жизнь  породила,  с  таким  восторгом  пытаетесь
постичь?.. Ведь и письма же писали, что рыдают над моими стихами!..  А  ведь
стихи эти, стишки эти - есть ни что иное  как  блеклая  тень  тех  истинных,
сильных чувств, которые я тогда испытывал!.." - Здесь приведены мысли эти, и
даже трудно поверить, что не кричал  он  их,  что  стоял  все  это  время  в
полумраке, посреди комнаты; стоял без всякого движенья, и если бы только кто
подошел к нему, так и услышал бы как часто-часто бьется его сердце...
   А дальше уж не мысли отдельные, но только лишь порывы изжигающие, вихри в
нем остались - он чувствовал, что либо сейчас же вновь услышит музыку,  либо
пойдет в ванную и перережет вены (и уж в