ству  стола.  Там  были  не
только блины  -  далеко  не  только  блины.  Именно  потому  внимание  Алеши
привлекала здесь не бабушка, которую он  уже  так  давно...  так  давно!  не
видел, а эти кушанья, что она в  них  всю  душу  для  них  выложила.  Многим
покажется кощунственным сравнивать кушанья, даже и самые  лучше  с  душой  -
однако, никто таких кушаний не видел, и видеть  попросту  не  мог.  Это  был
целый мир - целая сказочная бесконечность образов, все в которой было  столь
же желанно как любимейшие леденцы для ребенка. Конечно,  невозможно  увидеть
бесконечность, и Алеша скорее чувствовал ее, на столе же в  непосредственной
близости от себя видел некое сказочное переплетенье мостов и  арок,  окошек,
стен - и все  это  было  создано  для  еды,  и  все  это  можно  было  есть,
наслаждаясь, но не наедаясь, и познавая какие-то сокровенные тайны - все это
было создано бабушкой для него, и для мамы... Мама, быть может, тоже ела, но
Алеша этого не замечал - во всяком случае, если и ела, то ела немного -  она
никогда не ела по много, даже и самого лучшего.
   Мама начала разговор с бабушкой. Однако, удивительным  то  был  разговор.
Ведь всякое общение складывается либо на сообщении  собеседнику  неизвестных
ему вещей (будь то история убийства, или свои стихи), либо на обсуждении уже
известного. Но здесь не было никаких вопросов, не было никаких обсуждений  -
две души  были  настолько  близки,  что  какие-либо  слова  становились  уже
совершенно не нужными, одна душа знала и чувствовала то же что и другая. Там
были слова, но они не складывались в какой-то образ, в какие-то  мысли,  это
просто были мелодичные, прекрасные, много-много лучшие чем у самых  маститых
певцов голоса. Как музыка текли они, и Алеша поглощал  этот  сказочный,  для
него созданный мир, и ему было так хорошо... так хорошо, как  давно  уже  не
было.
   Но потом пришла пора идти. Что привело к этому? Ведь им было так  хорошо?
Ничто из внешнего мира не  потревожило  их  гармонии,  но  они  просто  ясно
поняли, что не могут оставаться здесь дольше, что там, впереди, их ждет  еще
что-то, они встали и пошли, оставив бабушку у ее вкуснейшей,  приготовленный
для внука, да и вообще для всех бесконечности.
   Они открыли дверь на лестницу. Там  уже  не  было  мрака  -  вытягивались
мягкие, золотистые лучи солнца, и плавно кружили  в  них  обильные  пылинки.
Завораживало их движение - казалось, стоит приглядеться, и они подхватят,  и
окажешься в их, непохожий ни на какой иной  мире.  И  там,  возле  двери  на
стоявшем там ящике для картошки сидела, провожала их бабушка. Смотрела она с
некоторой печалью - как смотрела, когда провожала своего сына. И хотя здесь,
при этом дневном освещении, уже отчетливо видно было, что - это не живой,  в
обычном понимании  человек,  что  это  только  принявшее  привычные,  слегка
прозрачные очертания нечто - несмотря на это не было  ничего,  кроме  легкой
грусти, и на прощанье не было сказано никаких слов - не нужны  были  никакие
слова, они просто смотрели друг на друга и все понимали; и, когда они прошли
это место, то  уже  не  оборачивались,  не  махали  руками  -  это  были  бы
незначащие движения, все же чувства жили в их душах.
   Мама вызвала лифт, а Алеша уже без всякого страха обернулся на  лестницу.
Конечно, там уже не было никакой жуткой фигуры, да он даже и представить  не
мог, чего это так в ней  испугался  -  вообще  страх  казался  чем-то  таким
необоснованным, чуждым. На  улице  было  светло,  и  это  преображение  тоже
воспринималось, как что-то естественное. Вот  через  открытое  окно  донесся
звонкий, чистый смех детворы, и был он подобен пению  весенних  пташек,  или
журчанию весеннего ручейка. Мама все ждала лифта, а Алеша не поворачиваясь к
ней, молвил:
   - Я по лестнице побегу. Внизу, у подъезда встретимся.
   И он, не слыша ее ответа, помчался вниз по  лестнице.  При  этом,  он  не
делал каких-либо усилий, было только  стремление  вперед  -  все  быстрее  и
быстрее. Подобно солнечным переливчатым  бликам  отлетали  назад  лестничные
перелеты, а он хотел стать и этим бликом, и птицей, и детворой счастливой  -
и  стоило  ему  только  захотеть,  как  он  обретал  эти  состояния.  В  эти
счастливейшие мгновенья, он пролетел возле некой фигуры. Это  была  девочка,
быть может, одного с ним возраста, а, быть может, немного постарше. Все, что
он мог сказать, про ее одежду - она была красного цвета и легкая, как  весна
в первую свою, освобожденную  от  снега  пору.  Движение  Алеши  было  столь
стремительно, что он пролетел возле нее в одно очень  краткое  мгновенье,  и
попросту не должен был бы успеть что-либо различить, но он запомнил ее глаза
- в них была нежность, чистота - это были огромные очи,  и  чувствовалась  в
них такая сила -  сила  нежности  -  что  целая  бесконечность  невообразимо
прекрасная могла из этих очей  родится.  И  то,  что  девочка  осталась  уже
неведомо насколько этажей вверх, нисколько больше не  печалило  Алешу  -  он
видел эти очи в своей душе так же отчетливо, как и в мгновение их встречи, а
что, если бы он остался там,  рядом  с  нею  -  там,  в  дополнение  к  этой
бесконечной нежности очей, было бы еще и красное, легкое пятно платье - нет,
мальчик чувствовал, что теперь она рядом с ним, и был счастлив...
   Но тут пришло волнение, и тот яркий солнечный свет, который окружал  его,
стал меркнуть, становится все более блеклым. Он даже и не мог сказать точно,
что было сначала - начал ли меркнуть свет, или же он почувствовал тревогу. А
тревога его была вызвана тем, что уж очень долго он бежал, а лестница все не
кончалась. Собственно, он жил на восьмом этаже, и с такой скоростью с  какой
несся, мог пролететь это в несколько мгновений - поначалу его  не  волновало
количество этаже, где-то в глубине он даже и осознавал, что пробежал уже  не
восемь, а восемьдесят, потом и  сто,  двести  этажей  -  ему  нравилась  эта
залитая солнцем лестница, и он рад был этому бегу, тем  более,  что  вначале
был уверен, что, в конце концов,  выбежит  на  улицу,  к  маме.  Но  вот  он
пробежал двести, триста, потом, может, и тысячу этажей - и все не было этому
конца. И вот он уже стоит, и с огромной тревогой глядит на все то,  что  его
окружает...
   Алеша стоял на площадке, но уже отнюдь не  идеальной  представлялась  она
ему. В углах виднелся какой-то мусор,  стены  были  уродливо  исцарапаны,  и
кое-где царапины эти складывались в резкие,  как  удары,  слова;  окно  было
залеплено какой-то грязью, и солнечный свет лишь с  трудом  пробивался,  был
блеклым, даже и зловещим  -  здесь  сами  собой  приходили  мысли  о  чем-то
неприятном. Что ему было?.. Именно в том и было дело, что он  не  знал,  что
делать дальше. Алеша пошел к краю площадки, и взглянув вниз -  уходили  вниз
перила, и чем дальше, тем больше сгущался сумрак, и мальчик уже знал, что не
сможет лететь как прежде, он даже чувствовал тяжесть в ногах,  и  знал,  что
через несколько этажей уже выдохнется,  станет  дышать  тяжело.  Вспомнилась
девочка, которую он пробежал, теперь, конечно же, появилась горечь - как  же
он мог оставить ее, ведь он же чувствовал тогда, что она  в  одно  мгновенье
может перенести его к подъезду, где, должно быть, уже  ждала  его  мама.  Он
попробовал оттереть с окна грязь, чтобы  выглянуть  -  хотя  бы  посмотреть,
сколько осталось до низа. Однако, сколько он  ни  оттирал,  за  одним  слоем
грязи открывался другой, и он понял, что можно это делать до бесконечности и
ни к чему это не приведет - теперь вся ладонь его была грязной,  и  на  душе
было не хорошо, будто и душой он к этой  грязи  прикоснулся.  Он  попробовал
вытереть ее об штаны, штаны испачкались  -  грязь  осталась,  еще  некоторое
время она мешала ему, потом стала незаметной, потом исчезла... Он  спустился
еще на несколько этажей, и  стало  уже  так  сумрачно,  как  бывает  поздним
вечером... Было очень тихо - не выл ветер, ничего не разрывалось, и он  даже
не боялся некоего несуразного чудища - чувствовал, что его здесь нет. И, тем
не менее, на душе с каждой  пройденной  ступенькой,  становилось  все  более
тягостно,  тревожно.  Он  понимал,  что  вот  уходит  уже  этот  прекрасный,
солнечный день, а он, почему то, по прежнему еще не вырвался,  еще  на  этой
лестнице - тревожно было и за маму, которая уже неведомо сколько ждала его у
подъезда. Взглянул вниз -  там  была  кромешная  темнота,  ничего-ничего  не
видно.
   И вот тогда тоска жгучая, такая тоска, что и  слезы  из  глаз  выступили,
сжала его сердце! Вновь и вновь вспоминал он, как промчался мимо той девочки
с прекрасными очами - понимал, что - это было самое прекрасное мгновенье  за
все время его полета, и все не  мог  смирится  с  тем,  что  оказался  таким
глупцом, пролетел мимо нее. Даже и не мог вспомнить,  что  тогда  то  совсем
иные чувства владели им, что тогда все было в светлом единстве.
   И вот он повернулся и из всех сил побежал вверх по лестнице. Он  хватался
за перила и перескакивал  разом  через  три,  четыре,  а  то  и  через  пять
ступеней. Не было легкости, скоро он стал  чувствовать  усталость,  потом  и
резь в боку.  Но  он  все  вспоминал  ее  бесконечные,  нежные  очи,  и  это
воспоминание еще долгое время придавало ему сил. Если учесть, что он  именно
бежал, а не летел, то  он  пробежал  очень  много  -  необычайно  много  для
мальчика, на том месте,  где  он  окончательно  выдохся,  и  весь  взмокший,
прерывисто дышащий, судорожно уцепившись за периллу стал оседать  -  выдохся
бы и олимпийский чемпион. Неведомо, сколько этажей он пробежал, но  то,  что
очень-очень много - это точно. Долгое время, он  чувствовал  себя  настолько
изможденным, что даже не мог поднять головы, даже пошевелится не мог  -  все
тело сделалось каким-то ватным, и заваливалось  в  забытье...  Все-таки,  он
вновь  вспомнил  ее,  и  некоторые  силы  вернулись  -  он  смог  подняться,
оглядеться. Казалось - эта была та же площадка, с которой он начал свой  бег
вверх, а когда он взглянул вниз, то обнаружил, что тьма  непроглядная  также
заполняет все уже несколькими пролетами ниже. Тогда он вскинул голову вверх,
и если бы увидел там хоть какой, хоть самый маленький  проблеск  золотистого
света, он бы смог пробежать еще столько же этажей вверх - пусть  бы  у  него
сердце в конце концов разорвалось, но он бы пробежал. Никакого проблеска  не
было - и он вновь бросился к окну,  уже  почти  темному,  и  вновь  принялся
оттирать грязь, но конца краю ей не было, побежал вверх, остановился...
   Темнота наползала снизу, и он знал, что совсем скоро перестанет  что-либо
видеть, и это будет продолжаться... быть может, целую вечность. Он знал, что
именно так могло быть, ведь лестница тоже оказалась бесконечной. И тогда, не
видя никакого иного выхода, он решился на  то,  на  что  никогда  прежде  не
решился бы - пока еще было хоть что-то видно, он бросился к одной из дверей,
только позвонил в нее и она тут же распахнулась.

                                  *                        *                         *

 За дверью никого не было, открывался длинный, широкий коридор, подобный которому можно увидеть разве что в старинных замках. По сторонам виднелись закрытые или наполовину открытые высокие двери. Алеша сделал несколько шагов, и вот оказался возле одной из этих приоткрытых дверей, и увидел, что там, в довольно большой, освещенном светом факелов зале трудится мальчик, всем видом своим похожий на крестьянского сына, века этак из девятнадцатого. Алеша припомнил, что именно таких крестьянских мальчиков видел он когда-то давным-давно в каких-то сказочных фильмах, или спектаклях, или... самой жизни. Мальчик работал над неким конем, который в первое мгновенье показался Алеше огромным, как Троянский конь, но потом же стал обычным, очень искусно сделанным из дерева конем...
   "Я же видел, видел этого коня прежде. Не раз гулял с  мамой  возле  него.
Вокруг дома, неподалеку дорога - но эта площадка, с этим конем, а  еще  -  с
деревянным замком, это целый мир, такой же нескончаемый, как и тот,  который
приготовила для него на стол бабушка. Конь вез повозку,  казался  прекрасным
великаном, способным на всякие чудеса - я  все  лазил  по  нему,  как...  по
миру... и мне все казалось, что и малой части его еще не  облазил,  что  еще
нескончаемое число тайн способен этот конь мне подарить".
   - Здравствуй. - сказал Алеша мальчику.
   - Здравствуй. - сказал мальчик Алеше.
   Они так и не обменялись именами, и никогда  у  Алеши  даже  не  возникало
желания узнать его имени, даже и не вспомнил он,  что  возможно  его  как-то
называть - этого мальчика, как и  многое  иное  воспринимал  он  как  целое,
как... часть своей души. И мальчик поведал ему то, что Алеша  уже  почему-то
слышал когда-то, и теперь только возродились в нем эти воспоминания:
   -  Далеко-далеко  отсюда  земля,  и  мама  твоя  далеко,  но  мы   сможем
перенестись туда с помощью этого вот коня. Ведь это же летающий конь, и  его
сам давно строю. Раньше мой дедушка, потом отец - теперь вот мне перешло,  и
скоро-скоро я его завершу - тогда мы улетим.
   - Когда же ты завершишь? - чувствуя легкость и блаженство спросил  Алеша,
он уже предчувствовал ответ.
   - Прямо сейчас и завершу. - улыбнулся в ответ  мальчик.  -  Ведь  нам  же
предсказано было, что когда придет мальчик из далекого мира, тогда  и  будет
завершен волшебный конь. И только одно помни - ты должен хранить  тайну  про
коня, потому что если расскажешь то...
   Но мальчик недоговорил, он стал прислушиваться, и прошептал:
   - Идут, идут... Я останусь здесь, ну а  ты  выйди  в  коридор,  и  закрой
снаружи дверь. Беги, что есть сил, но потом вернись. Запомни дорогу. И помни
- никому-никому не рассказывай про летающего коня...
   Алеша выбежал в  коридор,  закрыл  дверь,  и  тут  увидел,  что  там  все
изменилось (чему он тоже совсем не удивился). Прибавилось темного цвета, а в
нем пробивались красные  сполохи,  неподалеку  от  него  распахивалась  вниз
воронка - закручивалась винтовая лестница -  уходила  неведомо  как  глубоко
вниз, и поднимались по этой  лестнице  некие  темные,  но  с  ярко  горячими
красными глазищами фигуры. Шли, казалось, и медленно,  но  время  словно  бы
провалы забвения делало - вот они далеко, вот  уже  совсем  близко,  от  них
исходил некие звуки - не то заунывное пение, не  то  просто  отчаянный  вой.
Алеше сделалось жутко, он развернулся, и что было сил бросился бежать.
   Он не удивлялся и тому, что не было уже двери  на  лестницу  -  он  почти
сразу же выбежал на улицу, но совсем не на ту улицу, какую ему  было  нужно.
Главное были  даже  и  не  формы  которые  окружали,  а  замкнутость  самого
пространства, ни  на  мгновенье  не  покидало  ощущение,  что  он  просто  в
исполинской комнате, все еще в доме. Здесь было очень много  неких  существ,
все они шли, все пели или выли, но представлялись  такими  незначимыми,  что
Алеша попросту не различал их лиц - все они, однообразные, отплывали куда-то
назад, растворялись в небытии. Ему все казалось, что кто-то за ним  гонится,
а потому он довольно долгое время бежал, все сворачивал на какие-то  улочки,
закоулочки, и конца края этому не было...
   Спереди нарастал гул  голосов,  и  тут  он  оказался  в  довольно  тесном
помещении в котором было набито  много  народа,  и  все  громко  говорили  -
говорили о том, что надо взрывать. Особенно отличался некто,  лица  которого
Алеша не мог разобрать также как и лиц других - он кричал громче всех,  и  у
него были такие же ослепительные кровавые глаза, как и у тех, от кого убегал
Алеша до этого. Вот, что говорил этот человек:
   - Мы не можем позволить, чтобы красноглазые командовали нами. Сегодня  же
устроим взрыв, и будем избивать и втаптывать их.
   Его слова были  поддержаны  рокотом  всеобщего  одобрения,  а  Алеша  был
впервые за долгое время удивлен - удивлен тем, что они не видят, что у этого
некто самого глаза красные. Ему очень хотелось убежать от этого сборища, так
как было очень тесно и душно, и он понимал, что  все  они  говорят  ложь,  и
настолько  далеко  зашли,  настолько  привыкли  сами  себя  обманывать,  что
попросту уже не  замечают  этого.  Он  попытался  вырваться,  однако,  толпа
оказалась такой тесной, что он и шага не смог сделать, тогда они  подхватили
и понесли, поволокли с собою. Он уже предвидел, что ожидает его  впереди,  а
потому попытался подняться  в  воздух,  полететь.  Да  -  неожиданно  пришло
воспоминание, что прежде, хоть и далеко не всегда, удавалось ему  летать.  И
на этот раз  ему  удалось  -  взлетел  довольно  стремительно,  но  никакого
облегчения это не принесло, так как он по прежде чувствовал себя сдавленным,
закрытым в каком-то душном, смрадном помещении. Одновременно,  он  вспомнил,
что не сможет никуда улететь, так как это место  ограничено,  и  врезался  в
некую густую, темную массу - он стал задыхаться, стал вырываться, но  ничего
не выходило - силы стремительно оставляли его, было жутко. И тогда, не  видя
какого-либо иного выхода, он рванулся вниз,  и  в  тоже  мгновенье  оказался
зажатым в толпе. Это оказалась толпа красноглазых - они  стояли  в  каком-то
уродливом помещении со ржавыми, отекшими стенами, и  все  говорили-говорили.
Алеше стало очень жаль их, он захотел рассказать им про  солнечный  свет  на
лестнице, про бесконечную нежность  в  глазах  девочки,  чтобы  и  их  глаза
засияли, чтобы они были счастливы, а не стояли в этом  уродливом  помещении,
как в железной клети. И тут грянул взрыв и всех их не стало.
   Теперь Алеша оказался в толпе их противников, они были очень  перепуганы,
так как это они устроили этот  взрыв,  и  настолько  это  было  мерзко,  что
никакая ложь не могла их спасти от боли - ведь до конца никогда  не  удается
погубить душу, всегда, всегда остается в ней хоть малая крапинка  света.  Но
они голосили, они поздравляли друг друга с победой,  еще  говорили  какие-то
торжественные, заумные речи, смысла которых Алеша не понимал, да и  не  было
там никакого смысла, кроме жажды забыться.
   Алеша вновь попытался протолкнуться, и не смог  -  эти  тела  спрессованы
были. И тогда он не выдержал, он, в жажде помочь им,  а  больше  -  в  жажде
самому вырваться, с пылом, с  жаром,  стал  рассказывать  им  про  коня.  Он
говорил, какой  чудесный  это  конь,  что  он  может  вынести  их  из  этого
ничтожного мирка, в большой, настоящий мир, где столько чудес, и где все они
могут излечится. Толпа замолкла - Алеша говорил, и чувствовал, что  вся  эта
живая, болящая  громада  пристально  прислушивается  к  нему,  каждое  слово
улавливает. И он начал говорить с еще большим жаром. Сначала  ему  казалось,
что поможет, и он уже порадовался, и даже показалось ему, что блеснул  живой
солнечный свет - но потом, так же как при беге по лестнице, в одно мгновенье
осознал, что обречен погрузится во мрак.  Слова  померкли,  и  тут  же  стал
нарастать рокот - над ним потешались, ему давали  пощечины,  ему  плевали  в
лицо, пинали руками и ногами, и все это неслось со всех сторон  беспрерывно,
без мгновенья перерыва.  Вновь  и  вновь  впивалось:  "Дурак,  идиот,  тварь
безмозглая!.. Давить таких надо!.." - и его действительно давили, он валялся
под ногами, силясь подняться, но уже не мог, они же прыгали на нем, и вопили
вновь и вновь: "Дурак!" -  в  одно  мгновенье  он  почувствовал  себя  таким
разбитым, что зарыдал, и плакал горько-горько - долго плакал, а они его  все
били и били, как заведенные, и все верещали: "Дурак!.. Идиот!.." И, в  конце
концов,  все  его  воспоминания  померкли,  и  собственный  рассказ  о  коне
показался верхом глупости - не было и не могло быть никаких  полетов,  ну  и
ладно!..
   И конь, и простор, и все-все прежнее (кроме тех нежных очей - о  них  он,
как  ему  казалось  не  вспоминал)  -  все  это  показалось  ему  мерзостной
глупостью, как и представляла это толпа, и тут же исчезли удары, смолк рокот
голосов. Он поднялся, огляделся, хо