-  небольшая  площадка  у  лифта  -  противоположные  двери.
Лестницы же не было видно за бетонной стенкой (и именно на лестнице!)  -  он
хорошо знал это, ждал его  ужас.  Он  вспомнил,  как  видел  это  нечто,  не
представимое для сознания, когда оно приближалось к их подъезду: "Быть может
и не именно за мной Оно шло, но теперь то почувствовало, что я на  лестнице.
Точно, точно почувствовало, теперь приближается".
   Он стоял возле двери и смотрел на  первую  ступеньку,  идущей  вверх,  на
последний этаж лестницы. И эта ступенька, и площадка перед лифтом - все было
погружено в глубокие, зловещие тени. Дом все гудел, все дрожал - и что-то  в
нем смеялось безумно, и что-то стенало, выло. И среди этих  стенаний,  опять
вспомнился друг Митя - он и не хотел его вспоминать, тем паче - задавать ему
вопросы, так как жутко это было, но он не мог сдержаться, и  где-то  в  душе
закричал: "Что это за место?! Где я?! Как выход найти?!" - и  ответ  пришел,
появился как знание в голове, и от этого знания холод объял тело:  "Это  все
глубоко-глубоко  в  безднах.  Над  головой  не  просто  небо..."  -  и   тут
вспомнились Алеше детские сказки, которые ему так часто читала мама.  В  них
герои, на неких веревках спускались в подземные царствия по три года, а  тут
он, со все той же изводящей дрожью понял, что  не  три  года  -  много-много
больше пролетел он, когда метнул его оземь тот великан...
   И он все глядел и глядел на эту первую ступень,  и  чувствовал,  что  ТО,
проникшее в их подъезд, теперь  приближается,  ему  даже  казалось,  что  он
слышит шаги. Да, да -  сначала  ему  только  казалось,  ну  а  потом  уж  он
уверился, отчетливо слышал каждый из них. И он знал, что не  ноги,  а  нечто
чему нет названия, что ужасает нас в глубинах снов издавало эти размеренные,
все приближающиеся звуки. "Может, я, все-таки,  сплю?"  -  он  отбросил  эту
мысль, и одно осознал точно, и потом уж, как ни старался не мог выбросить из
головы: "Это мое нынешнее состоянии так же далеко от сна, как и от жизни"  -
потом он уже ни о чем не мог думать, все потонуло в порывах ужаса.
   Ведь где-то там, наверху лестницы, между пролетами, было окно на улицу, и
вот, с той стороны, должно быть из окна, начало  выливаться  ядовито-белесое
сияние,  в  чем-то  сродни  электрическому,  но  в  то  же  время  и  живое,
пульсирующее. И Алеша уже знал, что именно из этого сияния и  появится  Это.
Да - теперь он точно мог определить направленность этих неумолимых  как  рок
шагов - они надвигались именно оттуда, с верхнего этажа.  Был  в  нем  порыв
повернутся к двери, нажать на звонок, но тут настолько отчетливо  представил
он, что, как только повернется, так и окажется прямо за его спиной ЭТО,  что
он поверил, что именно так, все и  будет.  Теперь  он  не  смел  повернутся,
вообще не смел пошевелится, только все смотрел в это белесое  сияние  -  вот
проступила в нем какая-то тень. Нет - этого невозможно было  выдерживать,  и
он, не помня себя, стремительно  развернулся  к  двери  и...  кнопка  звонка
оказалась на недостижимой высоте, нечего даже и думать  было  дотянуться  до
нее. И тогда он стал барабанить в эту черную дверь, и кричать, и кричать  из
всех сил. При этом он уже знал, что дверь стала непреодолимой преградой, что
это рок его. Ему жутко было от своего крика, потому что он  ничего  за  этим
криком не слышал, и жутко было этот крик прекратить, потому что он знал, что
ЭТО уже за спиной, и, как только он прекратит кричать, поглотит  его.  Но  в
легких не было больше  воздуха  -  он  прекратил  кричать  -  обернулся.  От
напряжения болезненно сжалось сердце, но, оказывается, позади еще никого  не
было, а шаги все звучали - весь дом содрогался от этих неумолимых шагов.
   И тогда он решил, что нельзя так  дальше  оставаться  в  неведении,  надо
предпринять хоть что-то - попытаться проскользнуть вниз по  лестнице.  И  он
сделал несколько шагов, и  выглянул  из-за  угла  бетонной  стенки:  там,  в
верхней части лестничного пролета все потонуло  в  причудливом  переплетении
яркого белого цвета и мрачных теней, все это мерцало, и  Алеша  уже  не  мог
оторваться. Вот появилась тень - там, на стене, отражалось и тело, и голова,
но голова была какая-то невероятно большая, настолько большая, что она и  не
могла отразится, и всего дома, и всего мира не хватило  бы,  чтобы  отразить
эту громаду, и все  же,  как  это  было  не  противоречиво  -  все-таки  она
отражалась, и  от  этой  жути  невозможно  было  оторваться,  она  поглощала
сознание. Вот отражение стало приближаться, и Алеша понял, что стоит уже  на
верхних ступенях этого пролета, что ЭТО уже прямо за его спиною.
   И он сделал еще один, последний рывок - он  знал,  что  уже  поздно,  но,
все-таки,  рванулся,  он  завопил:  "МАМА  СПАСИ!!!"   -   и,   одновременно
почувствовал, как темный, сияющий этим белесым светом ужас поглощает его,  и
как нежные материнские ладони гладят его по голове, слышал  уже  ее  нежный,
плачущий, зовущий шепот.

                                            *                    *                      *

   И, когда очнулся Алеша, то прежде всего захотелось ему сказать,  что  так
он и знал с самого начала, что - это только видение. Но тут  же  понял,  что
просто переметнулся из одного кошмара в другой. Он чувствовал, что лежит  на
своей  кровати  -  на  той  самой  кровати,  на  которой  виделся  ему   тот
долгий-долгий таинственный сон, и в комнате темно, и дом  весь  дребезжит  и
стонет, и что-то рокочет и блещет на улице. Но что там, за  окном,  не  было
видно, так как прямо над Алешей склонилась расплывчатая тень его матери - от
нее, на его лицо падали слезы,  и  они  казались  такими  же  холодными  как
осенний дождь.
   - Что же ты меня так напугал, Алешечка...  -  усталым,  очень  испуганным
голосом шептала мать. - Я же в больницу звонила, так никто же  не  подходит.
Никогда такого не было...
   - Так и не знаешь ты, что это такое происходит, да, мама?
   - Ничего-ничего не знаю, сыночек, а на улицу то и выглядывать страшно...
   И тут Алеша вспомнил про своего отца. Никогда прежде воспоминания  о  нем
не приходили к нему как-то так, специально. Всегда он  был  занят  какими-то
иными мыслями, и почти с ним не общался. И вот поднялась боль - Алеша просто
вспомнил, что отец его уже мертв.  Умер,  и  его  похороны  были  еще  более
горькими, чем похороны матери. О, Алеша хорошо это помнил - он тогда осознал
как многое  сделал  для  него  этот  человек,  как  преданно  любил,  а  он,
неблагодарный, никогда ни одним словом не отблагодарил его, попросту его  не
замечал. И он хотел сделать что-то прекрасное для него, он жизнью своей ради
него готов был пожертвовать, но мог только лить  слезы.  И  вот  теперь  эта
потеря всплыла так, будто только что произошла,  будто  и  не  была  размыта
годами, и от этой боли он заскрежетал зубами, и новые слезы  устремились  по
его щекам:
   - Папа, папочка... ты умер... вернись пожалуйста, папочка...
   Мама вскрикнула с болью, отшатнулась как от сильного  удара,  но  тут  же
вновь оказалась перед ним, и крепко-крепко, до боли даже, обняла  за  плечи,
взмолилась:
   - Что ты говоришь такое?! Алешечка, да разве  же  можно  так  говорить!..
Ведь мне же и самой страшно за него. Уехал ведь он сегодня с утра на работу,
ведь я же с самого утра недоброе предчувствовала... Алешечка, ну зачем же ты
так говоришь... Нельзя так дальше... Нельзя...  Вот  сейчас  ему  на  работу
позвоню, узнаю все...
   И она оставила Алешу, и бросилась к телефону,  трубку  которого  все  еще
издавала короткие гудки на полу. Несколько раз она пыталась  набрать  номер,
однако, каждый раз от волнения сбивалась, нажимала рычажок, начинала заново.
Ну а Алеша, все боясь взглянуть в окно, но глядя  на  изогнутое  на  коленях
одеяло, усиленно вспоминал. Странно - еще мгновенье назад,  он  был  уверен,
что отец его умер, что  эта  уже  невосполнимая  потеря,  а  теперь  он  уже
сомневался. Теперь вспоминалось  ему,  что  в  том  долгом-долгом  сне  было
недолгое пробуждение - там, во сне, ему сделалось очень-очень плохо, и он со
стоном проснулся здесь, эта комната была наполнена робким утренним светом, и
как только он открыл глаза, то в комнату бесшумно  вошел  отец,  и  встал  в
профиль к нему, возле окна, он застегивал часы на запястье, и одними  губами
напевал какую-то песню. Алеше было хорошо, тепло - он  испытал  тогда  очень
большое счастье от того, что вот, за несколько мгновений  до  этого  он  был
уверен, в его смерти, а он  стоял  перед  ним,  и  такой  прекрасный,  такой
понятный для него, что так и хотелось бросится к нему на  шею,  и  зашептать
самые-самые нежные слова, какие он только знал. Отец посмотрел  на  него,  и
так хорошо Алеше от этого  взгляда  стало,  что  он  закрыл  глаза  и  вновь
погрузился в тот долгий-долгий сон...
   - Можно его к телефону?.. Что вы говорите?.. Что у вас там происходит?!..
   Мама бросила трубку, и зарыдала, уткнулась в подушку рядом с Алешей:
   - Мама, пожалуйста, скажи, что там происходит?
   - Не знаю, не знаю!.. Но там уже все совсем, совсем иное, нежели  прежде.
Они говорят что-то страшное - словно ветер воет, но  не  просто  ведь  ветер
воет!.. Вот я поле увидела... Да, нет, нет - вовсе и не поле, я даже и  слов
подходящих не знаю, как это назвать. Там что-то жуткое! И там  твой  отец  -
точнее и не  отец!  Совсем,  совсем  это  уже  на  нашего  папу  не  похоже,
Алешенька!.. Я вот хотела узнать, и узнала - эта колонна темная  как  раз  в
него попала, все там преобразилось... Что ж нам делать?.. Может, ты  знаешь,
сыночек?.. Они то и говорят как-то так... Голоса их как-то  вытягиваются,  и
не поймешь ничего - страшно мне, очень мне страшно, сыночек...
   Что-то еще хотела вымолвить мама, да уж не могла - слезы не давали. А  на
улице все неслись какие-то темные тени, и дом выл, стенал, в любое мгновенье
готов был рухнуть. И еще: Алеша чувствовал, что то жуткое, чему нет названия
не просто привиделось ему в  забытьи  -  нет,  он  чувствовал,  что  оно  по
прежнему было на лестнице, не далее чем в десяти шагах от него.
   И тут из соседней комнаты раздались звуки - жуткие то были  звуки,  хотя,
казалось бы, и нет в них ничего особенного. Ну, упала на пол некая  материя,
скрипнуло кресло, потом подала голос половица. Воспоминания, воспоминания  -
они вихрились возле него, казались одновременно и близкими,  отчетливыми,  и
далекими-далекими,  размытыми  целой  жизнью.  Ведь  там,  в  соседней  этой
комнате, прежде жили его бабушка и дедушка. Жили долгие годы, а потом в один
год забрала их обоих. И, когда это произошло, Алеша как-то не мог  осознать,
что их нету - они почти все время проводили в этой комнате, и  комната  была
как бы продолжением их, дополнением к ним. И каждый день, проходя через  эту
комнату, Алеша испытывал чувство, будто проходит через пустоту,  или  же  не
видит то, что должен видеть - комната должна была исчезнуть так же как и  их
тела, но нет - оставалась она безмолвная, по какой-то непонятной прихоти еще
видимая для глаз. И у Алеши оставалось чувствие, что они все еще там - иначе
просто и быть не могло...
   И вот теперь этот скрип кресла, этот скрип половиц - Алеша из  всех  сил,
до боли в ушах стал прислушиваться - ему даже казалось, что  он  уже  слышит
шепот - зовущий его шепот, но из-за воя ветра  не  мог  определить  этого  с
уверенностью. И как-то само собой вырвалось:
   - Что, а разве бабушка еще жива?
   Мама сидела перед ним с опущенной головой,  а  тут  вздрогнула  -  должно
быть, и она слышала эти негромкие шаги. Теперь вот резко вскинула  голову  -
глаза  ее  кипели  болью,  ужасом  -  невозможно   было   выдерживать   этот
страдальческий взор, а тем более ребенку, но Алеша выдержал, потому что он и
не чувствовал себя ребенком.
   - Бабушка, бабушка... ты разве  не  знаешь...  -  но  в  голосе  ее  была
неуверенность, чувствовалось, что и для нее смерть бабушки было чем-то таким
нереальным, как сон прошедший. Чувствовалось, что ее мучат сомнения, что  ей
больно...
   Так, глядя в глазах  другу,  без  всякого  движенья,  без  всякого  звука
пробыли они довольно долгое время - быть может, с полчаса. Они  не  решались
отвлечься на что-либо стороннее, так как  все  это  стороннее  было  чуждым,
пугающим; и не знали эти двое, мать и сын, смогут ли найти в этом  мире  еще
хоть кого-то, кто мог бы им помочь. А из  соседней  комнаты  вновь  раздался
скрип половиц, и теперь даже через вой сотрясающего дом ветра смог различить
Алеша тяжелое дыхание - и узнал - да - это была бабушка. И потому,  как  еще
больше побледнело, стало совсем уж восковым, мертвенным лицо его матери,  он
понял, что и с ней было тоже. Она схватилась за голову и застонала, затем  -
молвила тихо-тихо:
   - Нам надо найти папу. Нам надо быть вместе...
   Так же тихо, и косясь на дверь, прошла она к  телефону,  подняла  трубку,
стала нажимать на рычажок, однако же, сколько  не  нажимала,  там  все  были
короткие  гудки.  Дрожащей  рукой  она  положила  трубку,  а  потом,  сделав
несколько неслышных шагов, этой же дрожащей рукой взялась за ручку  двери  -
там, за дверью было что-то чего ни она, ни Алеша не должны  были  видеть.  И
она шептала, и плакала:
   - Холодная... ручка холодная... Алеша, помоги мне... Я не могу...  Сердце
сейчас остановится...
   Алеша соскочил с кровати, намеривался потянуть  за  ручку  -  присутствие
матери, понимание, что этим самым он сможет хоть сколько то унять  ее  боль,
придавало мальчику сил. Но мама не дала ему:
   - Нет, нет - не надо, я сама. А ты лучше отойди, отвернись.
   Но Алеша не стал отходить, а мама потянула ручку. Так ей тяжело  было  от
ужаса, что в одной руке даже не хватало сил, тогда она перехватил  эту  руку
второй, и так, двумя руками, потянула. Дверь стала медленно  раскрываться  с
очень  тяжелым,  пронзительным  скрипом.  Невыносимо  было   это   выжидание
неизвестного, и потому она распахнула ее разом.
   Алеша, сам не понимая как, оказался в  той  комнате  первым,  и  хотя  он
намеривался проскользнуть через нее поскорее в  коридор,  это-то  ему  и  не
удалось. Сначала, он ожидал увидеть  какую-то  фигуру,  возможно,  из  мрака
сотканную, расплывчатую - фигуры не было,  но  вся  комната  была  заполнена
леденящим ноябрьским мраком, углов  же  не  было  -  там  словно  провалы  в
бесконечную черноту раскрывались. Комната наполовину была отгорожена плотной
желтой материей - теперь эта материя казалась темной вуалью, и вот  за  этой
то вуалью (Алеша был уверен в этом!) - и скрывалось то, что  шептало.  Алеша
знал, что, если он увидит это, то Это будет напоминать его бабушку, и еще он
знал, что он не выдержит этого кошмара, что он  завопит,  бросится  в  окно.
Конечно, ему хотелось поскорее пробежать  это  жуткое  место,  однако,  ноги
словно приросли к полу. Да и не только ноги - все тело  стало  неподвластным
его воле, недвижимым. Он мог только ожидать ужаса, и был  уверен,  что  этот
ужас свершится.
   Но его перехватила за руку мама, и не говоря ни слова, провела в коридор.
В коридоре она закрыла за собою дверь, да еще покрепче, и  вновь  зашептала,
как за спасательный круг хватаясь за эти слова:
   - Теперь мы должны найти папу... Мы найдем его, правда ведь?..
   И тут с кухни раздались звуки переставляемой посуды. Дом  содрогнулся  от
особенно сильного порыва ветра, однако, и в  этом  порыве  вполне  отчетливо
расслышали они слова - слова были настолько привычными, настолько много  раз
прежде слышанными, что они даже и не могли разобрать, что же они  значат.  В
это же мгновенье Алеша оказался совсем в ином месте - на улице перед  домом.
Ветер и темное небо были теперь незначимы - он был поглощен  иным.  Он  ведь
вспомнил, что таким же образом возвращался как-то из школы, и увидел бабушку
стоящую у окна на кухне. Тогда был прекрасный весенний день, он  замахал  ей
рукою, ну а она - кивнула в ответ. И вот теперь он видел тоже  самое  -  она
стояла у окна, и кивала. Он, повинуясь порыву, махнул ей  рукой,  и  тут  же
вновь оказался в коридоре, стоящим рядом с мамой, которая  открыла  шкаф,  и
протягивала ему пальто, шептала:
   - Что же ты стоишь?.. Бери, одевайся...
   Алеша  машинально  принял  пальто,  стал  было  его  надевать,   но   тут
почувствовал какое же оно громоздкое, стесняющее движенье - надевая его,  он
словно в железную клеть себя сажал, отказывался  от  многих  возможностей  -
потому он протянул пальто обратно маме, и также шепотом проговорил:
   - Нет, нет - ведь, кажется, сейчас не осень, не зима...
   Мама тоже достала пальто,  тоже  стала  надевать,  но  вот  остановилась,
молвила:
   - Не осень, не зима... А я и не знаю, какое время года... Но этот ветер -
он так похож на осенний, на улице, должно быть, очень холодно...
   Однако, проговорив это, она приняла Алешина пальто и повесила его обратно
в шкаф, тоже самое  сделала  и  со  своим.  Когда  закрывала,  петли  громко
заскрипели, и если до этого еще была какая-то надежда, что то, что  было  на
кухне не заметило их, то  теперь  эта  надежда  исчезла.  Поглощенный  иными
мыслями, Алеша больше не думал об одежде, и всегда,  до  самого  конца  этой
истории, одежда представлялась неким незначимым довеском, пятном -  если  бы
через мгновенье у него спросили, во что одет тот или иной персонаж, то он  и
не смог ответить. Теперь мама направилась к их черной двери, за которой было
ТО,  на  лестнице,  но,  перед  тем  как  пройти   Туда,   требовалось   еще
проскользнуть через коридор открывающийся на  кухню.  Мама  стала  открывать
дверь, и, хотя Алеше  очень  хотелось  попросить  ее  остановится,  он  даже
шепотом не мог об этом попросить - настолько велик был страх. Но вот с кухни
раздался голос:
   - Что же вы пошли, а блины так и не поели...
   Каждое слово прозвучало настолько отчетливо, что весь страх, относительно
этого исчез без следа - и вообще все страхи стали незначимыми,  даже  и  гул
ветра отошел куда-то на второй план. Алеша повернул голову, но не в  сторону
кухни, а прямо в противоположную - к зеркалу, которое висело в прихожей. Там
стояла бабушка, и с некоторой, кажется, укоризной  глядела  на  них.  За  ее
спиной клубился дым блинов, и тут же Алеша почувствовал их запах - настолько
аппетитный, что даже и в желудке его заурчало. Откуда-то пришла  мысль,  что
этого не может быть, что  этого  надо  бояться,  однако  -  это  была  такая
блеклая, несостоятельная мысль, что Алеша сразу же  от  нее  отказался.  То,
чего он с такой силой ужасался, было теперь тем же,  что  и  кошмарный  сон,
который оборвался вдруг пробуждением на раздольном, росном, но уже  согретым
потоками восходящего солнца лугу. И действительно казалось невероятным,  что
вот они уходят от этого, да еще и тайком. Мама уже приоткрыла немного дверь,
и за дверью была тьма,  но  вот  и  она  остановилась,  тоже  повернулась  к
зеркалу, тоже смотрела на бабушку, и чувствовала тоже, что и  Алеша.  И  она
молвила - молвила плачущим, но уже счастливым шепотом -  это  было  счастье,
когда вновь обретаешь близкого человека:
   - Да, да - мы останемся... Мы покушаем...
   И она, к еще большей радости Алеши, закрыла дверь на лестницу. Потом  она
повернулась к своему сыну, от великого душевного волнения даже  покачнулась,
и тихо-тихо молвила:
   - Ну, вот - теперь останемся ненадолго... покушаем...
   Когда Алеша вошел на кухню, он больше не удивлялся  присутствию  бабушки.
Всякие сомнения, пустые размышления  о  том,  что  этого  не  может  быть  -
остались позади. Бабушка была, и душа его приняло это как счастье - это было
и все, и не к чему были никакие "охи", и расспросы - тоже  самое  было  и  с
матерью. Кухня, когда они вошли в нее, оказалась очень велика  -  однако,  и
это совсем не удивило Алешу, просто эти размеры не были значимыми - он сразу
понял, что они здесь лишь второстепенные декорации, а  потому  все  внимание
свое уделил тому главному, что здесь было - убран