Вот! Я его хорошо запомнил!
   - Точно он?! - выкрикнул и  закашлялся  высокий  широкоплечий  человек  с
изуродованным, побывавшем в пламени лицом.
   - Он точно! Вот побожусь! Я  его  поганца  хорошо  запомнил,  я  всех  их
запомнил!
   - А ну заткнись! Вяжи гада! - заревел человек с изуродованным лицом.
   Сразу несколько солдат бросились на Ивана, повалили его на пол, закрутили
за спину руки да  так,  что  затрещали  плечи;  раза  три  ударили  тяжелыми
сапогами по ребрам и затем стали прикручивать веревками руки...
   - Братики, солдаты родненькие, да что же вы  делаете?  -  плачущий  голос
Марьи раздался от дверей. При фашистах она никогда не позволила бы себе  так
вот расплакаться - показать им свою слабость; здесь же, видя, как  те  люди,
освободители, которых она так долго ждала, причиняют боль любимому  человеку
- здесь она позволила себе слабость.
   Человек со страшным лицом надвинулся на нее и остановил  свое  обжаренное
мясо в полуметре от ее лица:
   - Что каркаешь ворона? Что кричишь то? Хочешь, что б и тебя забрали...
   - Берите, берите раз вы такие... да берите!
   - Ах ты! Ты что раскаркалась то, потаскуха?!
   Иван вздрогнул - этого  он  не  ожидал,  Марья  же,  покраснев,  отвесила
побывавшему в пламени, испытавшему адскую боль человеку, сильную, потонувшую
во вспухшем мясе пощечину. Тот схватил ее за  волосы  и  приставил  к  виску
револьвер - почти также, как и когда-то фашистский солдат.
   Сашка бросился было на помощь матери, но  другой  солдат  поймал  его  и,
покраснев от натуги, удерживал все последующее  время  -  Сашка  брыкался  и
брызгал слюной.
   - Ах ты ангелочек, - зашипел изуродованный и сильно ударил ее  головой  о
стену, - и муженек твой ангелочек, да - так ведь, потаскуха?
   - Она не знает ничего, отпустите ее,  а  меня...  -  сапог  обрушился  на
Иванову челюсть выбив те зубы, которые там еще  оставались,  кровяное  пятно
поползло по полу, набираясь в щели между досками.
   - Ах, да она не знает. Конечно, какая у вас тут  эта...  как  там  у  них
называется?
   - Идиллия, - подсказал кто-то из солдат.
   - Во-во, идиллия! Никто ничего  не  знает,  все  ангелочки.  Такие  прямо
ангелочки:  муженек  скотина  детей  на  расстрел  возит,  а   женушка   его
распрекрасная тут под гнидами фашистскими подстилается! Ах как все мило!  Ах
какая идиллия!
   - Неправда! - заорала Марья и изуродованный еще раз  ударил  ее  лицом  о
стену: на этот раз была разбита губа и  нос;  кровь  превратило  ее  лицо  в
красную, уродливую маску.
   И тут зазвенел чистый, непривычно спокойный, словно бы пришедший из иного
мира где нет войны, голос Иры:
   - Не трогайте  пожалуйста  больше  маму,  дяденьки.  Она  так  много  уже
страдала, посмотрите: у нее ведь седина в волосах  -  это  она  за  нас  так
переживала. Пожалуйста, не делайте ей больше больно.
   Обоженный выпустил резко Марью; а Иван, удерживаемый пол дюжиной  солдат,
хрипел кровью с пола:
   - Берите меня. А они ничего не знали, их оставьте. Со мной  делайте  все,
что хотите, но их не троньте!
   - Хорош командир! - изуродованный шагнул к нему и размахнувшись  со  всех
сил ударил Ивана сапогом в бок, что-то хрустнуло там и сквозь объявшие  мозг
кровавые круги, он понял, что не может больше дышать.
   - Так его, так! - безумно захихикал сокрытый под бородой дед.
   - Ваш муж возил детей  и  женщин  на  расстрелы.  -  безжалостно  и  ясно
проговорил изуродованный и тогда  мир  перед  глазами  Ивана  померк:  когда
прозвучали эти слова, тьмой, непроглядной тьмой наполнился его дом - рухнули
последние надежды, что вернется когда-нибудь то, что было до  начала  войны.
Но, погружаясь все глубже и глубже во мрак он все еще слышал этот голос,  он
рвал его сердце раскаленными клещами:
   - У нас есть много свидетелей! Он палач!  Он  падаль!  Его  будут  судить
перед всем народом, а потом расстреляют.
   - НЕТ!!!
   - Хватит орать! Хватит орать я сказал, сучка!
   - ОТПУСТИТЕ, ОН НЕ СДЕЛАЛ НИЧЕГО ПЛОХОГО!
   - Хватит орать, сука! - глухой удар, слабый вскрик Марьи, - А ну не  ори,
а то тут прямо и пришью! А ну неси, этот кусок падали, ребята!...
   - НЕ-Е-ЕТ!

                                                   *            *             *

   Темнота: непроглядная, душная, вязкая - он не мог пошевелить  ни  руками,
ни ногами, ни мог подумать о  чем-либо  ясно.  Он  мог  только  ужасаться  и
безмолвно орать, когда маленькие залитые липкой, теплой еще кровью невидимые
во тьме детские ручки проводили по его лицу и все шептали и шептали какие-то
слова. Жара все росла, распирала его изнутри,  не  давала  пошевелиться.  Он
жаждал вырваться из этой тьмы, но время все  тянулось,  а  выхода  не  было.
Время шло... или не шло? Или оно остановилось в этом душном месте,  и  будет
так целую вечность?... Время - шло ли оно? А жар и духота все увеличивались.
Он умирал, когда поток ледяных игл разодрал его лицо...
   - Встать! - удар в щеку и затем еще один ледяной  поток.  Жесткие  пальцы
схватили его за подбородок и поволокли вверх. - Очнись! - удар в щеку.
   Перед  глазами  медленно  стало  проясняться  нечто  столь  ужасное,  что
захотелось обратно в душную, наполненную залитыми кровью, разбитыми детскими
ручками тьму... Еще один удар в  щеку,  отозвавшийся  тупой,  не  проходящей
болью в разбитых деснах.
   - Очнись же, падаль! - звук плевка... - А ну смотри по сторонам... а, что
не нравиться?
   Голова кружилась, и глаза наливались тьмой, но все же он мог уже  видеть:
это был вырытый где-то глубоко под землей подвал  -  Иван  чувствовал  метры
бетона, которые отдели его от поверхности, от  свежего  воздуха...  Везде  в
этом подвале была кровь; запекшаяся,  она  покрывала  толстыми,  источающими
запах  гнили  слоями  все:  и  стены,  и  потолок,  и  пол,  и   придуманные
человеческим гением орудия пыток... Огромное  количество  клиньев,  загнутых
крючьев, черных от крови молотков и пил, плетей, и  каких-то  совершенно  не
мыслимых,  одним  только  видом  вызывающих  резь  в  голове   металлических
конструкций с зубами, клыками, шипами, зажимами... И все это слабо  мерцало,
и едва заметно шевелилось при свете лампочки,  делящей  свое  одиночество  с
несколькими пятнами крови. Иван вскинул голову, когда  ему  почудился  свист
ветра долетевший сверху...
   - Что не нравиться?! - перед ним сидел,  буравя  его  злобой,  человек  с
сожженным лицом. В свете лампочки, казалось, что все черты его лица  оплыли,
как восковые. - Ты только в штаны не наложи - это не для тебя,  хотя  стоило
бы! Это ОНИ все сделали, это ОНИ наших здесь терзали! Но мы то не ОНИ! Мы то
им не уподобимся... хотя стоило бы тебя падаль! Знаешь зачем я  привел  тебя
сюда, а?... А чтоб ты потом не отнекивался - вот смотри, все просто -  здесь
ОНИ наших рубили, долгими днями рубили...  да...  А  ты,  падаль,  потом  их
отвозил. Это чтоб не пищал ты потом,  что  ничего  не  знал.  Все  ты  знал,
падаль! Не слепой ведь был, видел ведь все...
   Иван опустил голову и дрожа от рвущегося из души желания вырваться отсюда
прочь прошептал:
   - А над нами сейчас светят звезды...
   Удар в челюсть.
   - Не притворяйся кретином! Ты все понимал! Ты за все в ответе! Ты!
   - Она и сейчас над нами - эта великая глубина. Вы бы только посмотрели  в
нее! Только бы руку к ней протянули. А как  представишь  все  эти  миллиарды
звезд... галактик!... Как представишь... - еще один удар, но  для  Ивана  он
был  как  поцелуй  младенца.  Захлебываясь  кровью,  не  останавливаясь,  он
продолжал, - когда смотришь в нее, в глубь эту так дух захватывает и видишь,
что земля наша лишь маленькая песчинка, против этого взирающего в самую душу
нашу человеческую неба... А мы не смотрим, - еще один удар в основание  носа
- Иван повалился на пол, но его тут же  подхватили  и  посадили  обратно  на
стул. Брань... еще удары,  потом  вновь  поток  холодной  воды,  но  он  все
говорил, - я, со своими маленькими  страстишками  ничтожество  против  этого
купола. Да и все эти страсти - все, что владело нами - это  все  суеченье  в
кровавой нами же поднятой пыли...
   Горячее от злобы дуло ударило его в лоб и выкрикнуло:
   - Философ! До трех считаю: не заткнешься пристрелю...

                                                    *        *        *

   Зал напоминал пещеру с грязными стенами; здесь было холодно -  отопление,
похоже, совсем не работало; также не хватало и света -  льющаяся  с  потолка
грязная световая каша выделывала на лицах людей глубокие тени, от  чего  все
они становились похожими на мертвых. А людей в этот  зал  набилось  огромное
множество, они плотно расселись на лавках, столпились в проходах, но все  же
места не хватало. Толпились еще и в коридоре и оттуда  продолжали  напирать,
все плотнее утрамбовывая массу в зале.  Несмотря  на  холод,  было  душно  и
дышали часто; кашляли, ругались... На лицах стремительно  сменялись  эмоции:
то радость, когда говорили  об  освободителях,  то  ненависть  и  презрение,
готовность убивать - тогда косились на запертых у стены  в  ржавую  железную
клетку. Там сидели трое: детина с жирным лицом заросшим черной,  похожей  на
иголки ежа, щетиной, с огромными кулачищими, синими и тоже  распухшими;  еще
один, про которого можно бы сказать "человек без особых примет", если бы  не
слезы, которые он судорожно смахивал дрожащими руками; а третьим был Иван.
   Он смотрел в грязное окно за которым бушевала плотная, беспрерывная стена
снега - остальные, поглощенные спорами, яростью и восторгом не  чувствовали,
что  здание  сотрясается  от  каждого  порыва,  что  стекла  и  стены   едва
выдерживают наваливающуюся на них тяжесть.
   Неожиданно женские пальцы обвили прутья клетки, дернули их в глубину залы
и пронзительный, не то женский, не то волчий вопль ворвался в Ивана; а он не
в силах был повернуть к этой женщине голову, потому что знал,  что  это  она
ему кричит:
   - Что сидишь то, рожа бесстыжая?! Ну посмотри на меня, посмотри - это  я,
мать Алеши! Что, не помнишь?! Да куда тебе - ты ведь стольких замучил, ирод.
Ну посмотри на меня... Вот тебе! - звук  плевка  и  хриплый,  резкий,  но  и
напуганный в то же время голос:
   - Ты что плюешься то?! Ты че плюешься, то?! Думаешь меня в клетку тут эти
посадили, так теперь,  значит,  можно  все?!  Меня  выпустят  ты  пожалеешь,
поняла? Ты поняла?!... А ты на меня что - судьям  клеветать  будешь?!  Да  я
тебе поклевещу - ты у меня будешь знать!
   Говорил  человек  с  распухшими  наполненными  жестким  посиневшим  мясом
кулаками. Иван посмотрел таки на мать и тут же  отдернулся,  вскрикнул:  она
смотрела сразу на троих сидящих в клетке, воспринимая их, как единое  целое.
Потом пересилил себя и медленно посмотрел в зал...
   Целая тьма глаз,  и  все  смотрят  на  него,  как  на  бешеное  животное,
перегрызшее многих дорогих людей. Он никогда не видел  столько  устремленных
на него, буравящих  его  глаз.  "Падаль!  Падаль!"  кричал  каждый  из  этих
взглядов. "Как мы ненавидим тебя, какое же  ты  ничтожество!  Мразь!  Трус!"
Увеличилась и стала расти стремительно головная  боль,  и  хотелось  отвести
взгляд назад в снежную бурю... хотелось мучительно, сил не было поглощать  в
себя все эти яростные взоры,  но  он  не  отворачивал  -  нет,  он  смотрел,
вглядывался в эти глаза и, чувствуя,  как  обрушивают  они  на  него  удары,
вцепляются острыми клыками, рвут, терзают: "Падаль! Падаль!"
   А он шептал им кротко: "Да, я был трусом. Я совершил много подлых  дел  и
если вы считаете себя способными творить суд - так судите, вот я весь  перед
вами. Но над нами сейчас бесконечное небо звездами переливается... Что же вы
пылаете здесь этой пустой ненавистью - все эти ваши страсти: ваша радость  и
ненависть - ничто против бесконечности.  Хотел  бы  я  чтобы  вернулось  все
прежнее, и вы ведь хотите; и могли бы все к свету  прийти,  если  бы  только
захотели, если бы только могли сказать друг другу.... Почему то все не  так,
как должно быть... все не так... Покой... что там Ирочка говорила о покое...
Да, покой... молю о покое для всех вас, господи...
   Здание задрожало от тяжести и холода; стекла прогнулись и только каким-то
чудом не лопнули... А толпа все вбивалась в зал,  хоть  и  некуда  уже  было
становиться,  хотя  и  стояли  люди  вжимаясь  друг  в  друга,  хоть  уже  и
похрустывали кое-где  кости  и  раздавались  отчаянные  крики  -  все  равно
продолжал втискиваться из коридора поток раздраженной плоти.
   И тут он увидел Марью - увидел и тут  же  потерял.  Стал  вглядываться  и
застонал, а потом и закричал, так ему хотелось видеть ее:
   - Марья!
   Тут же в зале стало почти тихо, послышались голоса:
   - А, падаль, женку свою зовет, соскучился видно!
   А Марья уже была перед клеткой: каким-то образом ей удалось  протиснуться
сквозь толпу, за руки она держала Сашу и Иру.
   Иван с надеждой посмотрел в ее глаза и тут же отдернулся и  застонал  еще
громче - это не была та любящая, нежная Марья которую он  знал.  Ее  некогда
яркие плотные космы поседели и лицо постарело  лет  на  двадцать,  покрылось
морщинами, а под красными от бессонных ночей залегли глубокие, не проходящие
синие пятна. Но закричал Иван от другого - теперь это  была  часть  огромной
толпы: в глазах тот же ненавидящий, полный презрения пламень и  даже  голос,
когда она зашипела, был не ее:
   - Ну что кричишь?! Видишь на нас все смотрят - видишь?! Они тебя  падалью
зовут, и я тебя тоже так зову! А я ведь знаю зачем ты все это делал -  чтобы
нас выгородить - так ведь, да?! Так ведь! Но и не  только  нас,  но  и  себя
обеспечить! Ты ведь чтобы нас не трогали женщин на бойню  отвозил,  ты  ведь
чтобы вот этих сорванцов не трогали, - она так сжала руки Саше  и  Ире,  что
они вскрикнули, - вот из-за них ты  маленьких  детей  на  убийства  отвозил!
Ненавижу тебя, слышишь - чтоб ты сдох предатель!
   Она плюнула в него и Иван чувствовал  как  слюна  прожигает  кожу,  потом
мясо, кости и наконец рвет сердце.
   Неожиданно звонкий голосок прорезал холодную духоту зала:
   - Мамочка, пожалуйста не делай ему больно. Ему и так ведь без нас больно.
Он ведь ради  нас  эту  муку  принял.  И  теперь  он  совсем  один  остался,
пожалуйста, не надо. Папа, посмотри на меня.
   Иван взглянул в  глаза  Ире,  там  теплым  радужным  брильянтом  сверкала
сострадание к нему. Такой же свет видел он  льющимся  из  очей  девы  в  его
видении.
   - Я с тобой, - прошептала она и протянула к нему свою маленькую ручку. Он
весь  перегнулся  к  ней,  поцеловал  эту  мягкую  ручку  и  с  жаждой  стал
вглядываться в глаза - любовь к нему! Он  попытался  улыбнуться  и  ему  это
удалось.
   - Я для тебя стихотворение сочинила, хочешь расскажу?
   Иван даже не кивнул, но в глазах его ясно можно было  прочесть:  "Говори,
что хочешь, говори не умолкая, твой голос как лекарство мне!"
   И Ирочка, начала читать громким, чистым голосом:

   Есть в осени златой чудесная пора,
   Когда в крученье дивном листопада,
   Увидит кто-то дивные цвета
   Нездешнего сияющего сада.

   Во дни зимы седой,
   Когда сияет серебром луна
   На глади ледяных увалов,
   Согреет сердце доброе
   Мечта о солнечных пылающих полянах

   Бывают в царствии весны младой,
   Бурлящие, ручьистые денечки
   И в них увидит юноша младой
   Своей судьбы пылающие строчки.

   Наступит лето, жаром жизни лес наполнит,
   Луга цветами яркими воспламенит.
   Запустит в небо молнии
   И громом сказку древнюю читать захочет,
   И в поднебесье птицей зазвенит.

   Как листья осенью, года уходят,
   Как ручейки весенние журчат.
   Как грозы летние в воспоминаниях сверкают
   И зимним саваном в конце пути лежат.
   И звезды яркие над землями мерцают
   И жизнь и смерть в своей красе хранят.

   Пока лились из нее эти строки, Ира  осторожно  проводила  по  темным,  от
запекшейся крови Ивановым волосам; те же пряди, на  которых  крови  не  было
стали совсем седыми.
   - Вот и все, - прошептала она негромко.
   Иван не слышал больше голосов из зала - его окружала лесная,  хранящая  в
себе жизнь тишина и тихая, весенняя прохлада.
   - Я это вчера ночью сочинила, - прошептала Ира.
   Иван придвинулся совсем близко к  ней,  вжался  лицом  в  прутья  клетки.
Теперь ласкающие его глаза были совсем близко.
   - Идем Ира! Пошли от него...
   - Подожди, мама! Не уходи от него! -  она  воскликнула  эти  слова  таким
необычайным, страдающим голосом, что Марья заплакала...
   - Расскажи... - попросил Иван.
   - Помнишь тогда нашего Хвата убили? Я тогда как бы заснула  -  да  только
все успокоиться не могла. Все плакала и плакала  во  тьме  и  звала  его,  и
понять не могла, как это могли так сделать... Долго я так  плакала  и  тогда
стали разгораться вокруг меня звезды. Столько звезд я никогда  не  видела  -
даже в сентябрьские ночи. И засияла звездная дорога, я прямо на ней стояла -
и только, то к чему ведет эта дорога прекраснее ее самой! Не с  чем  мне  ее
сравнить на этом свете. И я видела  землю  и  она  была  такой  маленькой  и
хрупкой против бесконечности,  прямо  как  младенец,  и  больно  было  этому
младенцу, и плакал он. Я тоже плакала и мои слезинки превращались в звезды и
падали на землю. Потом я увидела Хвата - он был весь в звездном свете,  весь
в сиянии. Он подбежал ко мне... Я посмотрела,  и  папочка...  у  него  глаза
такие мудрые и добрые были; не собачьи, но и не человеческие. И он на  своей
спине отвез меня в небесный город, которой не описать словами. В том  городе
я получила покой и предложение остаться. Но я, конечно, сразу  сказала  ЕМУ,
что возвращаюсь, ведь не могла же я покинуть вас. И я не  жалею,  папа,  что
вернулась, потому что очень тебя люблю. Все равно люблю -  еще  сильнее  чем
раньше люблю, и всегда, до самой смерти буду помнить о тебе. Веришь ты мне?
   - Верю, - шептал громко, страстно Иван и  чувствовал  как  горячие  слезы
ласкали его щеки и разбитые губы; и не было конца этим слезам... - Верую!

                                             *          *           *

   Потом был долгий суд, а люди  все  набивались  и  набивались  в  зал.  И,
кажется, кто-то умер, а кого-то раздавили. Когда отвела  рыдающая  Марья  от
клетки Сашу и Иру, вновь нахлынули голоса, вновь взгляды полные презрения  и
злобы, к тому страшному трехликому, что сидело в клетке. Когда  вошли  судья
зал взревел, так что вновь задрожали и прогнулись стекла -  на  этот  раз  в
сторону зимних ветров. Судьи начали торжественными,  безжалостными  голосами
долго говорить что-то...
   - Ну что успокоился, дурак? - пахнул на него  острым  потом  синекулачный
детина. - Детка тебе сказочку про звездочку рассказала и успокоила. Ну-ну...
Ну прямо ты ангелок у нас - слезки потекли, ручку стал  ей  целовать  -  да,
точно ангелок! Теперь все хорошо -  девчонка  полоумная  тебя  любит.  Ну  и
правильно - ты ведь для нее старался, да? Конечно она  тебе  благодарна,  ты
ведь ей жизнь спас, конечно она тебя долго будет  помнить!  А  женка  то  не
признала твоей заслуги. Небось уже замену тебе нашла, а?
   У Ивана задергались разбитые скулы, он повернул было к детине голову,  но
тут пронзительный, дрожащий и плачущий голос старика поплыл над залом:
   - Я вот хорошо помню. Нас то из деревни взяли в грузовик запихали -  всех
и женщин и детей... Тогда я и  водителя  увидел  -  вон  он  сидит,  падаль,
плачет! А нас то, кто бежать вздумал, того на месте и постреляли. Ну я то  в
грузовик полез, вот... Привезли ко рву, а там уж смрад такой - дышать нечем,
и мухи так и жужжат! Там такой крик поднялся - думал с ума сойду!  Я  то  на
первой войне был - в пятнадцатом то газом нас травили, так выжил, и  головой
здоров был, а тут уж глядеть сил нет: всех прикладами бьют, кого  раздевают.
А вот... - старик заплакал и долго его плач звенел  в  тиши  зала  и  в  вое
запредельного ледяного ветра,  -...  девочка,  у  нас  такая  девочка,  Ирой
звали... ну правнучка моя... Ее маму то прикладами вс