ленные
мухи дребезжали в воздухе. Ивану никогда не доводилось видеть таких мух: они
отливали цветом мертвечины и лоснились от жира, их было великое множество  и
откуда-то подлетали все новые и новые. И тогда  он  понял,  что  это  особые
мухи,  которые  следовали  за  войском  и  питались   оставляемой   за   ним
мертвечиной.
   - Мама! Мама! - неслось со всех сторон: и с неба, и из  под  земли...  Их
расстреливали. Звенел в воздухе свинец и падали, вздрагивая еще, тела женщин
и детей.
   Но вот у фашистов кончились патроны. Были у  них  и  запасные  рожки  для
автоматов, но они лежали около трех берез и им лениво было  туда  идти,  тем
более они вошли в раж, и ими двигал почти  спортивный  интерес:  кто  больше
сможет перебить этих "низших человекоподобных особей". Нашлась работа для их
прикладов, ими они старались бить по шеям - так дробились шейные позвонки  и
ликвидируемые объекты быстро затихали. Один из солдат, громко считал  убитых
им, остальные сосредоточенно  работали  -  они  действительно  старались,  и
потому, несмотря на то, что одеты были в одни трусы, взмокли все.
   Иван глухо урча, и все еще выплескивая  изо  рта  кровяную  кашу,  достиг
наконец офицера. Он хотел ему вырвать горло, но не смог подняться с земли  и
сжал зубы ему на икре, словно разъяренные пес.
   Офицер вскрикнул и, сыпля ругательствами, методично принялся  бить  Ивана
рукояткой пистолета по темени. Иван, все урча, еще сильнее сжал свои зубы  и
продолжал с яростью вгрызаться в его плоть. А потом в его  голове  вспыхнула
ослепительная, пронзающая молния, объяла его миллиардами жгучих, прожигающих
до костей нитей и погрузила в черноту.

                                                      *            *            *

   В лицо ему плеснуло что-то и он  решил,  что  это  кровь  и  застонал,  и
задергался. Потом в рот ему полилась прожигающая,  вывертывающая  его  всего
горечь и он понял, что это детские слезы и закричал...
   Но вот перед глазами  прояснилось  и  он  увидел  высоко  над  собой  три
печально поющих зеленых  озера  окаймленных  синими  небесными  берегами.  В
глубинах озер трепетало, подмигивая ему ослепительным  глазом,  солнце.  Три
белых стройных и ветвистых колонны поднимались к этим озерам.
   И вновь  необычайно  отчетливо  (гораздо  более  отчетливо  нежели  голос
склонившегося над ним офицера) услышал он крик той девочки в белом, небесном
платье. Она звала свою маму и жалела своего верного пса и смотрела  с  немым
укором в его глаза: "Зачем ты привез меня сюда, дядя? Почему ты  не  помешал
им?"
   "Ради чего?" - этот вопрос новым  мучительным  всплеском  отдался  в  его
голове, когда его поставили на ноги и ударили несколько раз по щекам.  И  он
увидел, что подъехал уже новый грузовик и выгружали из него, каких-то  новых
людей среди которых были и убитые уже во дворе больницы русские солдаты.
   Вдруг перед ним туманным полотном вырисовался в воздухе Свирид;  он  весь
содрогался, и время от времени растягивались, разрываясь  разные  части  его
тела. Время от времени отпадали у него руки и голова,  но  он  вещал  Ивану,
своим быстрым голосом:
   - Ну, Иван, ты не прав, второй раз сорвался. Да, не прав!  Ну  вот  скажи
ради чего ты на все это согласился - ради жены и детей,  так  ведь?  Столько
шагов ты сделал и теперь отступать вздумал? Ну вот подумай, что они с  женой
то с твоей сделают? Она ведь красивая, молодая... ну ее все они и того...  а
потом в рабство себе угонят и детей угонят. А она ведь у тебя с  характером,
ну ты ее знаешь, она ведь могла  бы  и  руки  на  себя  в  случае  чего  там
наложить, но из-за детей не наложит - нет, только поседеет  вся  -  это  вот
может случиться! Вот и думай теперь Иван, если не поздно еще, - а то может и
поздно, - расстреляют тебя сейчас и все тогда - знать, стало  быть,  будешь,
как против них то идти!
   И  вновь  Ивана  терзала  мысль,  что  если  он  не  выслужиться   сейчас
как-нибудь, не покажет свою покорность, то все пропало - и Марья, и Сашка, и
Ирочка... Хотя он и чувствовал уже, что  прежнего  не  возвратить,  что  лег
между той светлой рощей в котором говорил он  ей  впервые  о  любви  и  этим
страшным днем непреодолимый ров заполненный телами привезенных  им  детей  и
женщин, он все же надеялся еще, что  может  хоть  для  своей  семьи  сделать
что-то хорошее. Хоть для них  он  должен  как-то  выслужиться  перед  этими,
каждому из которых жаждал он перегрызть глотку. Он не  мог  выслуживаться  -
его воротило от одного взгляда на них, и он знал, что если он  откроет  рот,
то вместо слов полетят из него плевки.
   Офицер тоже смотрел на него с презрением, как на падаль - ясно было,  что
если бы не был Иван шофером, то пристрелил бы он его на  месте,  как  белого
пса, как ту девочку... Ясно было и то, что он  так  и  сделает,  как  только
привезет их Иван обратно в город...
   И вновь перед ним поднялся из под земли Свирид и,  распадаясь  на  части,
заверещал стремительно:
   "- Ну что же ты Иван стоишь?! Если так и будешь стоять так и пройдет  все
напрасно... Вспомни-ка Ирочку свою, помнишь как она ночью к тебе подходила и
говорила, что нет и не может быть войны на земле! Ну, помнишь как  она  тебе
говорила, что все это лишь сон кошмарный?! А помнишь ты, как при этом  месяц
в окно светил, какой сад чудесный был, и канонада смолкла, и  ты,  глядя  на
Ирочку, решил, что всего этого действительно не  может  быть.  Ну  так  вот,
Иван, если не выслужишься ты сейчас, то угонят ее в концлагерь - и  сына,  и
жену твою угонят. Гнить они там будут заживо - ну разве ты не знаешь, как  в
лагерях издеваются? А потом их в печке сожгут - вот и думай теперь Иван, что
тебе делать: кусаться ли, плеваться,  или  выслужиться  все-таки,  чтобы  их
спасти!"
   Вновь затрещали пулеметы и крики умирающих поглотились в шипящих  порывах
вновь налетевшего пьяного марша.
   Еще не все были убиты: кого-то добивали прикладами, когда подъехал третий
грузовик и офицер, прихрамывая на прокушенную Иваном ногу, зашагал к нему.
   Из грузовика вновь стали выгружать измученных, перепуганных,  по  большей
части плачущих и стонущих людей. Здесь  были  все:  и  дети,  и  женщины,  и
несколько мужчин, и старики, и старухи.
   Солдат явно  не  хватало.  И  вот  Иван  увидел  как  какая-то  старушка,
сгорбившись, скособочившись и едва заметно вздрагивая отшатнулась куда-то  в
сторону и стала пробираться к высокой, колышущейся за дорогой пшенице.
   И вновь Иван слышал этот настырный голос, бьющийся в его голове: "Вот  он
твой шанс: что же ты стоишь? Видишь эту старуху, ей жить то осталось от силы
год, а то, может, и через неделю помрет... да нет - она перенервничала,  вон
как дрожит вся - прямо на этом поле и помрет - отползет немного в пшенице  и
помрет. Да, точно, так и будет.  Так  значит  надо  показать,  что  я  готов
служить, чтобы семью то свою спасти... Ну вот, стало быть, надо эту  старуху
задержать, она ведь все равно уже мертвая...
   Качаясь из стороны в сторону, словно пьяный, он пошел следом за  старухой
и еще боялся, что она уйдет - она  была  уже  у  самой  грани  пшеницы,  еще
несколько шагов и желтые, золотистые волны поглотили бы ее.
   И тогда он,  испугавшись  что  она  уйдет  и  его  не  простят,  закричал
надорванным  истерическим  голосом,  булькая  сочащейся  из  разбитых  десен
кровью:
   - Стой! Стой, стой...
   На его крик обернулись сразу  несколько  солдат,  обернулась  и  бабушка,
стоявшая уже у самой грани дышащего теплом моря.
   Обернулась и бабушка... Она была стара: глубокие морщины изъели ее темное
лицо, а в глубоко посаженных под густыми бровями  глазами  горели  слезы.  С
укором посмотрела она на Ивана и медленно поднесла  к  его  лицу  выгоревшие
руки... На руках покоился младенец, одетый в белую  рубашку.  Младенец  этот
сладко  спал;  и  его  ангельский  сон  не  могли  разрушить  ни  вопли,  ни
оглушительные вспышки выстрелов...
   А потом бабушка открыла свои уста и ее укоризненный,  полный  сострадания
ко всему (и даже к нему) голос, заполнил для Ивана все: поглотил  в  себя  и
пьяный марш, и вопли сумасшествия, и каждым звуком, каждым словом, словно бы
вбивал клинья ему в самую душу:
   - Что же ты, сынок? Что же ты страдаешь здесь? Что же ты позвал  то  нас,
что за бес тебя попутал? Вот посмотри на малыша  -  Виталиком  его  зовут...
Видишь, как спит то сладко... Зачем ты позвал нас, соколик...
   Она хотела еще что-то сказать, да не успела: подбежали солдаты и  погнали
ее, брезгливо пиная ногами,  к  наполняющемуся  плотью  рву.  Она,  все  еще
бережно прижимая к груди малыша, часто падала, но каждый раз поднималась...
   Иван как бы и рванулся половиной своей души за ней следом - эта  половина
кричала, что надо остановить ее; вторая же половина оставалась  на  месте  и
видела перед собой лица Марьи, Саши и Иры.
   И вдруг зашелся он в демоническом вопле:
   - Па-а-а-даль я! Па-а-а-адаль!
   Темные вспышки раскалывали вселенную и кровавые молнии пронзали небосклон
- вновь мировозздание перед его глазами растягивалось,  перекручивалось  под
яростными углами, вспыхивало ослепительными  вспышками,  дрожало  в  агонии,
носились вокруг какие-то обуянные паникой люди, причиняли друг другу боль...
   Иван чувствовал, что теряет сознание - падает в какой-то  черный  омут...
Он уже стоял на четвереньках на разваливающейся  под  ним  на  части  земле,
вцеплялся в нее окровавленными, разодранными ногтями, и грыз ее...
   Запели вокруг соловьи и  потоками  хлынули  со  всех  сторон  цвета  всех
оттенков зеленого, солнечного, да небесного. Он сидел  на  срубке,  а  прямо
перед собой видел милую, юную Марью. Он, кажется, только что признался ей  в
любви и слушал теперь как поют соловьи и звенит  каменистый,  с  несколькими
водопадиками родничок.
   - Иван, - зазвенел голос Марьи, - как прекрасен  этот  мир,  правда!  Как
здорово! Это ведь весна... нет сейчас лето, но в душе то весна, я  так  себя
только весной чувствую, когда порывало мертвое с земли живой сходит!...
   - Марья, Марья, - он схватил ее за руку и зашипел, - Он  рушится  -  этот
мир,  Марья!  Ты  радуешься  весне,  но  близится  ведь   что-то   страшное,
неминуемое! Мы сидим  с  тобой  на  этом  зеленом  пяточке,  уединившись  на
минутку, ну пусть на час ото  всех,  но  ведь  они  есть,  и  есть  большой,
страшный мир, о котором мы сейчас забыли, но который нахлынет на  нас  через
час. Он, этот мир, Марьюшка,  заливается  кровью,  зло  его  заполняет...  а
нам... что нам делать, любимая моя?...
   И тут Марья превратилась в ту молодую барышню со старой  картины.  За  ее
спиной ожил давно ушедший в небытие пейзаж и давно умершие  дети  закачались
на качелях, а по несуществующему больше озеру закружились грациозно  изгибая
шеи темные лебеди...
   Она задумчиво и печально смотрела на него, а в тонких ее  ручках  застыла
открытая где-то на середине книга. Солнечные лучи нежными поцелуями  ласкали
лицо Ивана.
   - Что там за твоей спиной... обернись, - негромко  повелела  она  ему,  и
обернувшись  он  увидел  двор  больницы...  там  висел  на  заборе  прибитый
десятками здоровенных  гвоздей  человек.  Железный  костыль  торчал  из  его
черепа, но он был жив и с немым укором, смотрел на Ивана.
   - Ваш мир охватили бесы, - прошептала девушка  и  по  щекам  ее  побежали
слезы, а книга, выпав из рук,  обратилась  стаей  черных  скорбных  лебедей,
которые в мучительном танце поднялись в небо. А она говорила, - Вами  правят
бесы и вы даже не понимаете, не чувствуете этого. Вы не понимаете уже, что и
зачем делаете, не чувствуете, что падаете в этот  ужасный  ров  -  там  ведь
столько уже тел в этом рве... Господи, отец мой, дай успокоение этим  душам,
избавь, избавь их от этого - молю об одном - избавь!
   И вновь мир вспыхнул, переворачиваясь с ног на голову и мириады воплей  и
завываний хлынули в него. И он увидел себе стоящем на дворе  больницы  и  не
знал: явь ли это или же вновь видение? И он не знал, что есть явь и что есть
видение: ведь то что он видел только что, было гораздо более реальнее  этого
кошмара и он не  помнил  как  очутился  в  этом  дворе  -  он  просто  стоял
покачиваясь, и пыльный мир вокруг него все темнел и багровел.
   Но вот выплыл припадочно дергающийся Свирид и сотрясая до  хруста  костей
его руку, успокоительно завизжал, что-то.
   - Где моя жена и дети?! - заорал вдруг Иван, надвигаясь на него, - Что  с
ними, где они?!
   Свирид лепетал что-то стремительно, но Иван  не  понимал  его...  Вот  из
расползающегося на окровавленные,  стальные  ошметки  мира,  выплыл  залитый
многими слоями крови забор и тело прибитое к нему...
   Череп  его  был  пробит  ржавым  костылем  и  видны  были  даже   трещины
разбежавшиеся по тому что было когда-то лицом. И еще, до  того  как  вогнать
этот последний железный костыль, резали они его ножами, и теперь мясо увитое
мухами и внутренности свисали канатами вниз и  шевелились  словно  живые  от
жирных армейских мух...
   Иван, сам не зная зачем, дотронулся до проклинающего свою участь  костыля
и шатаясь пошел со двора. Но пошел он не домой - нет,  он  обогнул  забор  и
нашел там место где этот костыль и особенно крупные гвозди выходили  наружу.
Он дотронулся до острой,  прошедшей  сквозь  кости,  мозг  и  дерево  грани,
надавил на нее пальцам так,  что  грань  дошла  и  до  его  кости,  а  затем
оттолкнул назойливо рыдающего Свирида, и зашагал в поднимающихся,  казалось,
к самому небу кровавых густых клубах дыма.

                                                *           *          *

   - Пришел!... папа пришел! - крики Марьи и Сашки прорвались,  казалось,  с
самого неба и нахлынули на Ивана так неожиданно, что он задрожал весь,  ноги
его подкосились и он начал падать вниз в бурлящее кровью дымчатое марево. Он
не верил в происходящее - образа убитых по его выслуге детей  и  безымянного
мученика прибитого к забору тошнотворно ярко стояли в его глазах.
   Но все же... Некая жгучая мягкая материя сжимала его, не давала  хотя  бы
пошевелиться и выплескивала, и выплескивала в самые уши пронзительный плач.
   - Иван! Иванушка, где ты был?! Иванушка, да знал бы ты... Где ты был?!...
Ну что же ты, аль не слышишь меня?! Ну посмотри - вон Ирочка...
   И при имени дочери словно просветлело в Ивановых глазах, увидел он родную
горницу посреди которой он стоял уже бог знает сколько времени... Только это
уже была совсем не та горница, которую видел он еще  утром  -  ад  проник  и
сюда... Этот ад в виде красно лысого немецкого карапуза развалился за столом
и деловито, с презрительной усмешкой наблюдал за Иваном. Перед ним на  столе
стояли пустые уже тарелки и большая, наполовину опустошенная  бутылка  вина.
Рядом с карапузом сидел готовый поддержать отрывистым смехом  любую  шуточку
начальника белобрысый, похожий на жердь переводчик.
   Иванов затравленный взгляд метнулся вниз, скользнул по Марье, по Сашке, и
наконец по Ирочке, лежащей на печи и  хрипловато,  слабо,  как  в  лихорадке
стонущей.
   - Что они с тобой делали? Ох... ты  же  в  крови  весь...  господи,  весь
кровью пропитан! Вся рубашка, все штаны... - Марья нежно и трепетно целовала
его, забыв, про существование карапуза,  который,  однако,  с  удовольствием
наблюдал за встречей этих, по его мнению, низших существ. С вина он разомлел
и прибывал в добродушном настроении.
   Через переводчика он потребовал:
   - Расскажи нам всем о том, как ты провел этот день.
   При этом он наполнил вином загрязненный чем-то стакан и жестом  предложил
Ивану выпить.
   "Я не должен следить за своей речью, я не должен говорить... господи,  да
если он хоть половину из того, что было узнает... нет, я не  знаю,  не  хочу
знать, что тогда будет... но ни она, ни дети не  должны  узнать  это."  Иван
вновь взглянул на ее рассеченный  шрамом  от  автоматного  дула  лоб  и,  не
решившись взглянуть в глаза, проговорил слабым голосом:
   - Задание было выполнено. Я отвез всех... все то  есть,  ну  и  там  ваши
солдаты сделали все, что нужно...
   Он покрылся потом и задрожал одновременно - у него был озноб.
   - Подробнее! Я хочу слышать все подробно! - лениво  требовал  карапуз  по
прежнему протягивая в сильно дрожащей руке кружку с вином.
   - Я не знаю...
   - Они кричали: эти ваши отвратительные маленькие выродки кричали? Я  хочу
знать! - казалось карапуз вот-вот раскапризничается.
   - Я не знаю. - Иван  хотел  умереть.  Вздрагивая,  перевел  он  взгляд  в
наполненный плавными движениями рыбок и  водорослей  аквариум  и  мучительно
чувствовал жаждущий ворваться в его глаза внимательный взгляд Марьи.
   - О чем он говорит? - зашептала она страшным голосом.
   - Я не знаю, - в третий или в тысячный раз проскрежетал он, ожидая  когда
же окончится эта пытка...
   - Выпей вина, русский Иван...  Я  говорю  тебе  -  выпей  вина,  а  потом
рассказывай мне все подробно!
   Иван задрожал и всем телом рухнул к столу, судорожно выхватил  протянутый
стакан, глотнул поперхнулся и с трудом сдерживая рвоту зашипел:
   - Они кричали: дети, их матери и старухи - все кричали! Я отвез  их,  как
вы и требовали, выполнил все... И там был еще пьяный марш... Господи,  -  он
резко развернулся к забившейся в угол, обхватившей  Сашку  Марье  и,  глотая
слезы, застонал, - Они просили вывести женщин и детей  из  больницы,  просто
вывести, понимаешь? Они их поместили в более  надежное  место...  далеко  от
этого шума, грохота, от этой пыли... ты видишь Марья, она и  здесь  уже  эта
проклятая пыль - ты посмотри - вон плывет...
   И действительно - медленно расползаясь в безветренном замершем  от  ужаса
воздухе, пыль перекинулась через ограду в сад,  поглотила  в  себя  вишни  и
теперь видны были лишь их, кажущиеся зловещими, контуры. Пыль клубилась  уже
за самым окном, а Ивану казалось, что уже в самой комнате...
   - Марьюшка, - он в мучении, схватился за голову и  от  стола  всем  телом
дернулся к ней. - Ну ты ведь не осуждаешь меня, правда ведь, я  ведь  только
отвез их, понимаешь!
   Он бросил быстрый взгляд на Сашку и поперхнулся вновь хлынувшей из  десен
кровью.
   Карапуз с издевкой усмехнулся, и, не отрываясь  от  горлышка,  переместил
вино из бутылки в свой желудок. Он понял чего испугался Иван и теперь  решил
немного развлекаться - при этом он  не  чувствовал,  какой  либо  злобы  или
раздражения по отношению к Ивану, для него он в сущности и не был человеком,
а лишь предметом с помощью которого можно немного  поразвлечься.  Переводчик
внятно, словно ударяя душу Ивана огненной, ветвистой плетью выкрикивал:
   - Зачем ты обманываешь фрау Марию, русский Иван?  Зачем  ты  говоришь  ей
неправду? Фрау Мария - ваш муж отвез сегодня ненужных нашей  святой  империи
женщин и детей к месту расстрела, он хорошо нам послужил... А теперь я  хочу
слушать  дальше,  рассказывай,  русский  Иван  -  их  ведь  раздевали  перед
расстрелом? Ты ведь должен был все видеть, рассказывай нам всем какие у  них
тела? Какие тела у русских женщин, рассказывай, а  то  придется  фрау  Марье
раздеваться.
   Иван уже при первых словах вскочил и бросился к ней,  обнял  так  сильно,
что, казалось,  затрещали  кости  и  заглядывая  ей  в  самые  глаза,  роняя
болезненные слезы, закричал:
   - Это не правда! Слышишь, слышишь - не правда  это  все,  Марья!  Ну  вот
скажи - кому ты поверишь больше: мне или ему... ну скажи - ну  могу  я  тебя
обманывать - да стал бы я этим гадам выслуживаться, да еще так...  Да  лучше
уж сдохнуть чем такое, что он говорит, творить! Ну  посмотри  мне  в  глаза,
пожалуйста, Марьюшка, любимая моя, душенька, посмотри!
   И он весь вывернулся к ее глазам, весь бросился  к  ним  и  действительно
смотрел в них честно, как смотрит человек, сказавший правду.  И  он  смотрел
так не потому что сам поверил в сказанное, хоть ему и  хотелось  поверить  -
нет, то что он пережил, так же ослепляюще ярко плыло перед его глазами -  он
просто всею своею обратившейся в боль душою жаждал что