уже распахнулась и выбежала  в  сад  рыдающая  Ира.  Она
бросилась к лежащему без движения в кровавой луже Хвату...  Следом  выбежала
смертельно побледневшая Марья и беззвучно побежала за ней, выбежал и  Сашка,
он обогнал мать, и вот уже стоял, вместе со своей  сестрой  над  разорванном
пулями телом Хвата.
   - Хватик, Хватик очнись, очнись! - звала пса  Ира,  брала  его  за  лапу,
поднимала ставшую непривычно тяжелой голову и вся уже перепачкалась в крови.
Розовощекий карапуз повернулся  к  ней  и  захихикал,  выговаривая  какие-то
слова, его хихиканье услужливо поддержал и долговязый переводчик -  он  стал
кривить рот и издавать отрывистые звуки, сотрясаясь при этом всем телом.
   Марья подбежала к своим детям, встала над ними, повернулась своим бледным
лицом к врагам и замерла так, сжав свои маленькие кулачки,  побледневшая  ее
нижняя губа заметно подрагивала.
   Карапуз вдруг резко повернулся к Ивану и резким голосом отчеканил то, что
спустя мгновенье перевел долговязый:
   - Ты поедешь сь нами! Немедля!
   - Но я... - Иван задыхался, так, словно его кто-то схватил  за  горло,  в
конце концов ему удалось все-таки выдавить из себя. - Я  никуда  с  вами  не
пойду. Я не могу... я не могу оставить семью...
   Свирид  аж  передернулся  весь,  и  слезливым,   надорванным   голосочком
захрипел:
   - Да Иван, да ты что! Да как ты можешь - ну,  подумай,  ну,  нельзя  ведь
так, Иван Петрович, а... ну, как можно то... ах ты!
   Карапуз выхватил пистолет и направил его на Марью.
   - Он бюдет стрелять! Нам некегда тратить время на  такую  мьел-лочь!  Три
секунды! Рьяз... два...
   Иван бросился к карапузу схватил  его  за  руку,  но  подбежавший  солдат
ударил его в челюсть прикладом. Треснули зубы, рот разом  наполнился  теплой
кровью и острой болью. От следующего удара, вбившегося  в  грудь,  он  упал,
одновременно с этим разорвал воздух выстрел, а за ним еще один,  и  закричал
кто-то - толи зверь, то ли человек, пронзительно и страшно.
   - Папа, папа! - двенадцатилетний Сашка склонился над ним и водил рукой по
волосам и по окровавленному лицу, а выше подмигивало среди трепещущей листвы
и ярких россыпей вишен августовское солнце.
   - Марья.. Ира... в кого стреляли? В кого стреляли! -  он  стал  судорожно
подниматься и все время опадал вниз в темную яму;  перед  глазами  весь  мир
кружился и плыл в стремительном, безумном водовороте.
   - Иван! Ивана-а-а! - захрипела  где-то  совсем  рядом  Марья  и  он  весь
передернулся, пополз на этот крик...
   И вот увидел: немецкий солдат держал за волосы стоящую на  коленях  возле
убитого Хвата Марью, выкручивал ее черные плотные  локоны,  а  другой  рукой
крутил у ее виска автоматное дуло. Он сильно,  со  злостью  вжимал  стальное
дуло в кожу - Иван видел, как собиралась она  там  в  синие  бугорки,  когда
проворачивал он в очередной раз дуло  и  маленькая,  ослепительно  яркая  на
бледной коже струйка заструилась стремительно вниз  по  щеке.  Марья,  когда
увидела, что Иван поднялся, сжала зубы и не издавала больше ни звука.
   И вновь, словно ударил кто-то  раскаленным  прутом  по  голове  -  грянул
выстрел и дернулся с рвущимся звуком кусок изуродованной  плоти,  бывший  на
рассвете псом Хватом - Карапуз перевел свой браунинг на сидящую беззвучно  и
мелко трясущуюся Иру - на глаза девочки набежала мутная пленка, похоже,  она
ничего уже не видела и не понимала.
   - Я ид... - Иван захлебнулся в крови... выплюнул ее  вместе  с  осколками
зубов и захрипел, - Я иду... иду...
   - О, то есть хорошо, - сухо проговорил долговязый и перевел Ивановы слова
карапузу. Тот выстрелил еще раз в Хвата и пнул его ногой, словно бы проверяя
- быть может, пес еще посмел остаться живым?
   Затем убрал браунинг и велел  солдату  отпустить  Марью.  Та  закачалась,
упала на траву, но тут же на карачках  поползла  к  беззвучно  сидящей  Ире.
Обхватила ее... Девочка взглянула на залитое  кровью  лицо  матери  и  стала
кричать, и все кричала  и  кричала  -  заходилась  в  вопле,  как  маленький
раненный зверек и никак не могла остановиться.
   - В хату... показывать  нам  хату!  Мы  бюдем  здесь  жит!  -  выплевывал
долговязый слова карапуза, а Ивана подхватили и поставили  на  ноги.  Затем,
толкая в спину прикладами, вывели на улицу. А рядом все суетился Свирид:  он
то забегал на несколько шагов вперед,  то  на  несколько  шагов  отступал  и
дрожащий быстрый голос его дребезжал, казалось, со всех сторон:
   - Ты, Иван Петрович, только работай хорошо, делай, что они требуют и  все
тогда будет хорошо, и семью они твою не тронут, только  ты,  это,  Иван,  по
сторонам поменьше смотри... Слушай, а как ты калитку то открывал -  нет,  ну
она же закрытая была, а ты стал ее дергать - вот потеха! Иван...
   Они шли по улице, которая вся дрожала от непомерной, катящейся без  конца
железной массе.
   Весь мир вокруг замер и взирал, на эту чуждую ему массу -  и  даже  ветер
притаился где-то, ожидая, когда прекратиться это безумие и вновь  на  улицах
Цветаева воцарится тишина. В густой, расползающейся пыли  они  прошли  шагов
двадцать и тогда Иван увидел истекающее кровью тело  человека...  все  здесь
было залито его кровью, она глубоко въелась в землю и была черна. Этот  ведь
был дед Михей, сосед Ивана - часто разговаривали они вместе...
   - Убили то деда! - жалобно воскликнул Свирид. - Ну  убили,  убили  -  вот
потому что не надо их сердить... да, Иван... слушай, у тебя кровь еще  идет,
дочушка то твоя, как перепугалась...
   Иван замер над Михеем и тогда его, погоняя, ударили в спину прикладом.
   Они продвигались в сторону больницы, и чем ближе к ней приближались,  тем
громче разносился в набухающем пылью  воздухе  страшный  вой...  Ивана,  как
только услышал он эти страшные, наползающие  друг  на  друга  адские  вопли,
пробрала, несмотря на жару и духоту, холодная дрожь.
   Иван схватил за руку Свирида и захрипел кровью:
   - Что там происходит... ты... отвечай, что там происходит - ты же  оттуда
их привел, ты должен  знать,  что  там...  ты...  -  голос  его  задрожал  и
сорвался. Свирид рывком  освободил  свою  руку  и  опустив  глаза  дрожащим,
надорванным голосом запричитал:
   - Не знаю,  не  знаю!  Не  спрашивай  меня!  Не  знаю!  Ну  что  ты  меня
спрашиваешь - ну не знаю... а-а!! Иван Петрович, ну не спрашивай  меня,  что
там, ну пожалуйста, ну не спрашивай, а, Иван Петрович?!
   И вот они подошли к больнице: когда-то до революции, был это  особняк,  в
котором жил какой-то теперь забытый дворянский род, в память о  нем  остался
только старый портрет пылящийся где-то в  складском  помещении.  С  портрета
этого взирала  задумчиво  большими,  светлыми  глазами  увенчанными  пышными
бровями, миловидная барышня лет восемнадцати в летнем платье. За  спиной  ее
застыли на века, раскачивающиеся на  качелях  дети  и  дальше  за  небольшим
парком со скамеечками и озерцом - окруженная полями  и  перелесками  дремала
деревенька, разросшаяся впоследствии в Цветаев.
   Почему то сейчас, когда подходили они  к  больнице  и  все  возрастали  в
пыльном, дребезжащем от гусениц воздухе  страшные  вопли,  вспомнился  Ивану
взгляд той, давно уже умершей барышни.  Он  был  внимателен  и  покоен  этот
взгляд, и в то же время,  сострадание  и  еще  только  зарождающаяся  любовь
обнялись и лились мягко из ее широко открытых глаз...
   Теперь не было того пруда, да и парк значительно сократили, оставили лишь
небольшой, обсаженный у нового забора тополями дворик.
   На этот то дворик и вывели Ивана.
   Он еще не понимал происходящего здесь - человеческий его разум,  отвергал
это и кричал с надеждой: "Нет, этого не может быть, это лишь кошмарный  сон,
который исчезнет сейчас! Ведь есть на свете  тот  волшебный  месяц,  который
сегодня ночью к нам в окно заглядывал, а если он есть, если  солнце  есть  и
облака и звезды есть - то разве может быть и то, что я  сейчас  вижу?  Разве
возможно такое? Нет, конечно - это пройдет  сейчас,  вот  подует  ветерок  и
сдует все это, и проснусь я дома и день будет тихий,  светлый  и  солнечный,
пойдем мы с Марьей и с детьми к речке купаться да рыбу ловить, а этого всего
нет, этого просто не может быть!"
   Но это было. И это творилось человеком...
   Здесь в этом, утром  еще  тихом  дворике  -  дворике,  в  котором  сидела
когда-то молодая барышня, теперь было пыльно, душно и сильно пахло кровью  и
еще чем-то тошнотворным, горелым. Несколько фашистских грузовиков дребезжали
у крыльца, а в самом дворике  копошилось  множество  солдат.  Здесь  были  и
раненные немцы: эти окровавленные,  небрежно  завернутые  кули  человеческой
плоти лежали и извивались во множестве  на  носилках.  Некоторые  кричали...
Ивана словно ударил кто-то со страшной силой в глаза, когда увидел  он,  как
один из них - обмотанный с ног до головы  в  почерневшие,  издающие  рвотный
смрад ткани,  стал  весь  вздрагивать  и  хрипеть  и  как-то  неестественно,
уродливо подпрыгивать всем телом, а потом руки его потянулись к лицу,  и  он
чудовищными рывками стал сдирать с лица потемневшие, издающие  смрад  ткани.
Под ними обнаружилось черное, прожженное насквозь, уже гниющее мясо - и  все
тело этого мученика, по видимому представляло собой  такую  рану...  К  нему
подбежал и склонился какой-то другой солдат и, сев перед ним на колени, стал
звать по имени: - Ханс, Ханс... - и говорить что-то, глотая слезы -  в  речи
его часто  слышалось  какое-то  женское  имя  -  видно  имя  девушки  этого,
потерявшего уже рассудок, быть может, способного еще надеяться на смерть.
   Но здесь, в этом набитом  человеческими  телами  дворике,  было  довольно
много и не раненных, или легко раненных солдат.
   О, как они были  злы!  Господи,  как  же  мог  человек  дойти  до  такого
состояния озверения?!  Они,  измученные  долгими  боями,  жарой,  постоянным
страхом смерти, гибелью  друзей;  они,  по  суди  дела  состоящие  из  одних
напряженных до предела, терзаемых нервов, теперь выпускали  все  накопленное
за эти месяцы на тех, кого они ненавидели, кто был, по их  мнению  причиной,
всего их нечеловеческого,  чудовищного  существования.  Здесь,  в  больнице,
оставалось несколько десятков  раненных  русских  солдат,  которых  не  было
возможности эвакуировать с отступающей  в  спешке  армией.  Их  должны  были
выдать за  мирных  жителей,  но,  видно,  нашелся  какой-то  предатель...  и
теперь...
   Теперь их - раненных, стонущих  выволокли  во  двор  и  делали  все,  что
хотели. Кого-то, кому повезло больше, застрелили сразу, других же... Это  их
адские вопли услышал Иван еще с улицы.
   Вот ползет, волочится  на  единственной  здоровой  руке  кто-то  с  лицом
искаженным, дрожащим и даже возраста его не определить,  настолько  искажено
лицо. За ним топчутся два фашиста с раскрасневшимися, искаженными  злобой  и
болью лицами. В руках они держат винтовки со штыками  и  этими  вот  штыками
протыкают ноги этого человека. Острая сталь глубоко входит  в  развороченное
мясо, и густая кровавая полоса отмечает проделанный им  путь.  Вот  один  из
солдат высоко поднял  винтовку  и  со  всех  силы  вонзил  штык  в  коленную
чашечку... Человек задергался, закрутился на земле  и  тогда  они,  отбросив
винтовки стали избивать его, окровавленного, ногами, били с оттяжкой, но и в
спешке, стараясь побыстрее нанести удар... А ярость проступала в их красных,
потных чертах все сильнее с каждым глухим ударом - они били его  в  лицо,  в
грудь, в промежность, и он уже не кричал, а только вздрагивал беззвучно всем
телом. А они еще отрывисто выкрикивали  какие-то  слова  и  разъярялись  все
больше и больше, выпускали из себя то адское, что накопилась в них за долгие
месяцы.
   А у забора... Там сгрудилось сразу  с  десяток  задыхающихся  от  жары  и
духоты человекоподобных особей. Видно, тот кого  терзали  они  был  каким-то
командиром... Они прибивали его к забору  большими  ржавыми  гвоздями:  были
прибиты уже и руки и ноги, но они вгоняли в них все новые и новые  гвозди...
Почему-то Иван ясно увидел его страшное, распухшее от адовой боли лицо - оно
было словно с ним рядом, в одном  шаге  от  него.  Он  видел  разорванную  в
клочья,  висящую  кровавыми  дрожащими  ошметками  губу  и  почему-то   ясно
представил себе, как этот человек сначала сжимал губы  чтобы  не  закричать,
как потом кусал и рвал их зубами... И вот теперь он, обезумев от боли, забыв
о том кто он,  не  понимая,  что  происходит  и  кто  его  мучители,  просто
заходился в непрерывном вопле. Глаза его выпучились,  вылезли  из  орбит  и,
казалось, вот-вот должны выпасть... И напряжение его было столь велико,  что
плоть на лице не выдерживала и разрывалась постепенно  -  Иван  видел  кровь
выступающую сквозь поры. Это не  было  уже  лицо  человека  -  это  был  лик
дьявола, познавшего вечность одиночества и мучений...
   Тут всплыло прямо перед Иваном бледное, трясущееся лицо Свирида,  который
уткнулся ему в грудь ища у него утешения, и зашептал плача:
   - Иван Петрович, а Иван Петрович я вам говорю - ну, надо же их слушаться,
а то ничего хорошего не выйдет. А, Иван Петрович, ну вы... - он хотел,  быть
может, сказать что-то, но разорванные его мысли не как не могли сложиться  в
слова и он вдруг заплакал жалобно, как ребенок.
   Ивана с  силой  встряхнули  за  плечо,  и  он,  напряженный  до  предела,
взорвался - заорал. На фронте то: в боях, да после боев ему приходилось  уже
видеть нечто подобное... но здесь, в родном, сердцу милом  Цветаеве,  в  тех
местах где провел он детство, где повстречал он впервые Марью, в этих  самых
для него светлых, самых любимых местах -  это  было  непереносимо  тяжело  -
понимать, что ад захлестнул таки и его город и его дом.
   Прямо перед ним стоял какой-то худенький, пунцовый от жары немецкий чин -
офицер, судя по запыленной одежде. Он рявкнул ему что-то на ухо и  кивнул  в
стороны санитарного грузовика, с затянутом брезентом кузовом.
   Иван, дрожа всем телом, услышал как новый звук стал захлестывать двор. Из
больницы под надзором солдат выходили детей - этих  детей,  эвакуировали  из
каких-то мест, и, разметив на какое-то время  в  этой  больнице,  не  смогли
потом по каким-то причинам эвакуировать  дальше,  оставили  здесь  вместе  с
матерями. И вот теперь все они: и матери, и  их  дети  выходили.  Дети  были
самых разных возрастов - и розовощекие  младенцы,  которых  несли  на  руках
матери, и дети постарше, лет до четырнадцати. Видно еще в  больнице,  кто-то
из них начал плакать и вот теперь, большая их  часть  плакала:  навзрыд  ли,
прося о чем-то у своих матерей,  или  совершенно  беззвучно...  И  почему-то
особенно страшно было смотреть именно на тех детей которые плакали беззвучно
- страшно  было  видеть  эти  крупные,  набухающие,  а  потом  скатывающиеся
стремительно жгучие детские  слезы.  Когда  выходили  они  во  двор,  матери
хватали своих детей на руки и прижимали лицом к себе, чтобы  не  видели  они
происходящего. И сами они опускали глаза,  пытались  не  видеть  ничего,  но
вопль того, прибиваемого к забору, все время невидимой  силой  заставлял  их
вскидывать головы, и видно было, как дрожат, как искажаются в муке их лица.
   Вот одна женщина  преклонных  уже  лет,  с  загорелом  почти  до  черноты
морщинистым лицом,  и  с  сильными,  привыкшими  к  тяжелому  труду  руками,
вырвалась неожиданно для всех из колонны, и  с  грудным  ребенком  на  руках
пошла медленно и слегка покачиваясь, но неудержимо, на стоявшего  поблизости
солдата. За ней поспешал, уткнувшись в подол платья и всхлипывая,  мальчонка
лет двенадцати.
   - Да что ж вы делаете, ироды! - закричала она сильным,  чуть  хрипловатым
от натуги, яростным голосом и все  надвигалась  на  этого  солдата,  который
растерялся и стал отступать к забору, - Как вы Христу  то  в  лицо  смотреть
будете, ироды?! Звери, подонки...!
   Офицер, который только  что  тряс  Ивана  повернулся  к  этому  теснимому
женщиной, растерявшемуся солдату и выкрикнул ему что-то.  Солдат  метнул  на
офицера быстрый взгляд и тогда лицо его распрямилось -  от  неуверенности  и
испуга не осталось больше и следа: ведь он услышал голос своего  начальника,
тот ясно сказал ему, что делать с этой  женщиной  -  ну  а  раз  так  сказал
начальник, значит так и должно быть, значит и  никаких  сомнений  не  должно
быть. И ему даже стыдно стало за свою растерянность, и то, что  он  сотворил
дальше он сотворил старательно, зная, что офицер следит за его действиями...
   Он поднял винтовку и закрепленным на  ней,  окровавленным  уже  штыком  с
силой ударил... он намеривался проткнуть младенца, которого  она  несла,  но
женщина успела прикрыть его рукой... Удар был так силен,  что  штык  пронзил
насквозь и руку и младенца и неглубоко еще  вошел  ей  в  грудь...  Младенец
вскрикнул, дернулся, а фашист уже выдернул резко штык и ударил ее во  второй
раз в живот...
   У Ивана потемнело все перед глазами  и  он,  заорав  как  раненный  волк,
бросился на этого солдата, и обрушился на него, когда тот выдергивал штык из
тела безумно вопящей женщины. Иван ударил его со всей силу кулаком по черепу
и, почувствовав как звериная ярость растет в нем, все бил и бил его со всего
размаха по голове, не думая уже ни о чем, зная просто, что если он не  будет
его бить, то сойдет с ума и перегрызет всем глотки...
   - Ну не стреляйте! - торопливо визжал где-то Свирид, - он шофер, слышите,
слышите - он шофер! Ну побейте его,  но  только  не  убивайте,  ладно?  Одно
шофер, слышите, слышите - он шофер!
   Ивана били прикладами, но, как ему показалось несильно, во всяком  случае
он почти не чувствовал боли, и даже когда, что-то хрустнуло у него в колене,
не почувствовал он ничего...
   Детские вопли  заполнили  собой  все  пространство,  всю  вселенную,  все
мировозздание; и в этой  адской,  созданной  человеком,  душной  и  кровавой
маленькой вселенной райским перезвоном звучал, колеблясь как маятник  часов,
безумный визг, трясущего его Свирида:
   - Иван! Ну дурак ты что ли, Иван-а-а! Дурак ты что ли  -  они  ведь  твою
женку убьют, я же говорю - не смотри ты на это, а?! Не смотри - а?! Иван, ну
отвези им машину и все - и тогда все живы будут, я прошу тебя, ну  что  тебе
стоит, ну не надо только больше! Иван, а то совсем плохо будет! Женку  то  и
детей ведь убить могут, ты о них подумай - ведь убить их могут!
   Ивана еще раз ударили прикладом в плечо и он увидел красное,  разъяренное
и окровавленное лицо того солдата... он размахнулся винтовкой еще раз,  метя
Ивану в лицо, но его  подхватили  другие  солдаты  и  оттащили  с  трудом  в
сторону.
   В  застилаемом  кровью  и  пылью,   полным   воплей   дворике,   появился
жердь-переводчик. Он, широко размахивая руками и ногами, подошел к Ивану  и,
слегка склонившись над ним без выражения, слегка раздраженно заговорил:
   - Ти не будешь слушаться -  будешь  дра-ятся  тьебе  капут!  Бабе  капут,
дьетем капут, ти поняль?
   - Иван, Иван Петрович, ну что же вы!
   Иван так резко, что отдалось рвущемся разрывом, повернул голову, и увидел
окровавленную груду плоти, истыканную  штыками  и  еще  разорванную  пулями,
перед  которой  стоял  на  коленях  и  пронзительно  рыдал  двенадцатилетний
мальчонка. И вспомнился тогда  ему  Сашка  -  он  ведь  был  одного  с  этим
мальчиком возраста...
   -  Я  повезу...  я  сделаю  все  что  вам  нужно,  -  захрипел  он  опять
захлебываясь кровью, которая шла из его разбитых десен.
   Переводчик-жердь все еще возвышался над ним и поглядывал с  сомнением  на
Ивана. И тогда  Ивану  страшно  стало  от  мысли,  что  он,  избитый,  может
показаться ненужным и слабым, что его попросту пристрелят на  этом  кровавом
дворе, а семью... Вновь в голове его забабахал молот и он вскочил на ноги  и
стараясь выдавить из себя ровный и сильный голос проговорил:
   - Я готов выполнить ваши приказания!
   Ему ужасно хотелось ударить со всего размаха в это  лоснящееся  от  пота,
самодовольное лицо, и он бы сделал  это  -  существов