ни звука - он забыл, что у него есть  рот,  ибо  слишком
долго он прибывал в одиночестве... Иван неудачно  упал  на  дно  оврага,  он
вывихнул руки и выронил нож и теперь сжимал со всей силы  дрожащие  руки  на
шее солдата. Тот же, вырываясь,  раздирал  его  лицо  давно  не  стриженными
ногтями, все норовил выцарапать Ивану глаза.
   Земля задрожала толи от холода, толи от боли за  своих  детей,  а  спустя
несколько мгновений задрожало в морозном воздухе эхо  ближнего  взрыва.  Это
где-то под самым Цветаевым бомбили отступающих с самолетов...
   Все покрытые грязью, они были похожи на каких-то  болотных  чудовищ;  они
барахтались в этой вязкой жижи и со  стороны  (если  бы  кто-нибудь  мог  их
видеть со стороны), не различить было где Иван, а где солдат.
   Но Иван видел лицо своего противника, оно с каждым мгновеньем становилось
все более  уродливым,  и  оттого  ярость  в  нем,  пульсируя,  восходила  до
немыслимых пределов.
   Он вдавливал свои большие пальцы все глубже и глубже в плоть, до тех  пор
пока шея не затрещала и не размялась как пластилин под его  пальцами.  Тогда
изо  рта  этого  безымянного  солдата  сильным  потоком  хлынула  кровь,  и,
смешавшись с грязью, превратило это юношеское  лицо  в  нечто  подобное  тем
кускам изуродованной плоти, которые видел Иван во дворе тюрьмы.
   Иван, в виде куска окровавленной бесформенной грязи отвалился от  другого
дрожащего, истекающего кровью куска грязи, развалился в ледяной жиже, на дне
оврага. Только его голова, впечатавшаяся в мерзлую  стенку  возвышалась  над
жижей.
   "Ну вот и сделал. Убил. Что легче стало?..."
   - Ха-ха-ха! - он засмеялся пронзительным безумным  смехом,  -  Нет  ведь:
только сильнее теперь мука тебе, убийца! Теперь я пал еще ниже, господи,  да
есть ли конец этому падению...
   И он дернулся к массе, едва поднимающейся над жижей. Обмороженные  пальцы
совсем не слушались его, не гнулись, а, казалось, ломались с костным треском
при каждом движенье... Он  не  мог  сделать  то,  что  он  хотел  сделать  -
расстегнуть пуговицу на погруженном в жижу кармане мертвого,  но  он  ДОЛЖЕН
был это сделать, а иначе, от нестерпимой душевной боли,  он  бы  стал  рвать
зубами самого себя. И он, чувствуя как ледяной холод постепенно  пронизывает
его тысячами тоненьких ветвистых игл,  вновь  и  вновь  пытался  расстегнуть
карман; вцепился потом в него зубами, оторвал пуговицу и тогда,  достал  то,
что там было... Он был уверен, что найдет там это и он не ошибся...
   Он, готовый к смерти, откинулся обратно к жесткому срезу промерзшей земли
держа в белых, промерзших руках, грязную промокшую фотокарточку...
   То ли ранняя ноябрьская ночь близилась, толи его глаза наливались  тьмой,
а скорее и то и другое вместе,  но  мир  для  него  стал  совсем  тусклым  и
мертвым. От земли его голове передавалась дрожь, но грохот  железа  слышался
теперь размытым и невнятным, долетающим издалека.
   Он смотрел на фотографию и видел там  молодую  девушку,  которая  любила,
задушенного Иваном парня... Фотография давно уже разъехалась и шлепнулась  с
мягким хлопком в  жижу,  но  Иван  все  еще  видел  ее  и  держал,  в  своем
воображение перед глазами. Девушка задвигалась, налилась цветами, чему  Иван
совсем не удивился;  по  щеке  ее  покатилась  слеза,  а  за  спиной  зажил,
задвигался огромный, просторный и светлый мир.
   - Здравствуй Иван, - негромко и печально проговорила она, а по  щекам  ее
катились полные боли слезы.
   - Здравствуйте, барышня, - отвечал Иван и встал перед ней на  колени.  Он
по-прежнему чувствовал боль, но в тоже время ему  было  и  легко,  ничто  не
давило его, в голове было ясно; а тела  словно  бы  и  не  было  -  в  любое
мгновенье мог он взмыть к небу.
   - Какой красивый мир, не правда ли?  -  тихим,  нежным  голосом  спросила
барышня и чуть повернула голову в  сторону  колосящихся  у  самого  далекого
горизонта полей. Засмеялись дети: маленькие  девочки  и  мальчики  одетые  в
красивые летние одежды. Они играли у озерной глади и на полных густых  теней
парковых дорожках.
   - Но ведь его уже нет, - произнес Иван, - только на старой картине  он  и
остался, на место же его пришел... нет, не хочу вспоминать.
   - Какой прекрасный мир, -  повторила  барыня  и  тут  задрожала  земля  и
огромный, в  десятки  раз  больший  чем  самые  высокие  деревья  танк  стал
надвигаться на них.
   - Стой на месте, - повелела молодая барышня, - тебе от  него  не  убежать
сейчас - он стал частью самого тебя. Стой и жди.
   Так и стоял он перед ней на коленях, а разрезающий своей башней небо танк
стремительно надвигался на них, поглощая  под  своими  гусеницами  горизонт.
Ломал он  деревья,  дома,  выплескивал  из  берегов  реки;  трещала  от  его
неимоверной  тяжести  матушка  земля,  покрывалась  трещинами   и   из   них
поднимался, заслоняя собой простор, кровавый туман.
   Вот танк уже над ними; трещат деревья, гибнут под его гусеницами  дети...
Иван на коленях прополз ближе к барышне обнял ее ступни, покрыл их поцелуями
и своими слезами.
   Свет дня померк, черная тень нахлынула на  них,  наполнив  все  рвущимися
детскими криками и хрустом дробящихся костей...
   Когда Иван поднял голову, то увидел, что лежит у подножия золотящегося  в
небесной дымке трона на котором восседала... барышня? Она ли? Лик то ее,  но
эта дева... - она была соткана из облаков, из света звезд, из  всего  самого
прекрасного, что доводилось видеть Ивану.  От  тонких  черт  лица  ее  веяло
внутренней силой и наполненном скорбью и вечной думой спокойствием.  По  обе
стороны от нее, на маленьких золотых стульчиках сидели дети - среди них Иван
увидел и свою Иру, а рядом с ней другую девочку - ту самую в белом платье  к
которому не приставала никакая пыль, у ее ног свернулся калачиком в  сладкой
дреме большой пес. Эти две девочки живо, но  не  громко  переговаривались  о
чем-то меж собой, но когда заговорила дева, разговор их затих...
   - Смотри же, Иван!
   Гусеницы  исполинского  танка  промелькнули,  разрезая  темный  воздух  и
обнажили темную, обагренную блеклыми отсветами взрывов  долину...  Это  были
знакомые Ивану места - холмистая долина на которой стоял Цветаев. Но  теперь
города  не  было,  лишь  унылые  развалины  с  укором  взирали  разорванными
глазницами окон на царящий вокруг хаос. С низко  провисшего  черного  купола
провисали к земле темные полосы и падали время от времени,  одетые  пламенем
самолеты... Вся долина до самого  горизонта,  на  котором  клубились  черные
ураганы  заполнена  была  стальным  окровавленным  крошевом,  и  среди  этих
обрубков железа, шли и шли без конца перепачканные в грязи солдаты; они  шли
низко опустив головы и бросались иногда  друг  на  друга  и  били  руками  и
ногами, или же рвали крючками и вбивали в тела своих  врагов  гвозди.  Среди
них  проезжали  какие-то  уродливые  машины,  и  терзали,  разрывали  своими
шипастыми гусеницами холмы и самих солдат. Кровавые  ручейки  текли  в  этой
цвета зажаренного гниющего мяса земле.
   И вдруг к лежащему у подножия трона Ивана  подбежал  один  из  них,  весь
залитый грязью и закричал:
   - Что же ты, Иван?! Не узнаешь меня, я же Свирид? Ну что вспомнил?
   - Свирид!
   - А-а!! Ну-ну! Вспомнил таки, да - это я, Свирид! А ты ведь про меня и не
вспоминал все это время. А ведь убили меня, Иван. Убили! Кто убил не знаю  -
пулю пустили и все, болтал я слишком много. Но  теперь  то  я  могу  сколько
угодно болтать - никому ведь дела нет. Я ведь мертвый Иван,  мертвый,  и  ты
Иван мертвый!
   Вдруг Свирид стал таять и, обратившись в часть окружающего  трон  сияния,
растаял в воздухе.
   Иван вновь взирал на возвышающуюся над ним, словно бы плывущую в  воздухе
деву.
   - Что это? - прошептал он. - Я не хочу все это  видеть.  Зачем  все  это,
скажи? Ведь мы все жили просто и счастливо, без  этих  надрывов.  Почему  же
пришло все это? Объясни мне, мудрая, какой безумец мог сотворить это,  -  он
кивнул на извивающуюся залитую страданиями и пустотой долину,  -  скажи  мне
почему так стало? Ответь, почему я вижу это?! - но отвечал он  себе  сам,  -
Это ведь все от людей исходит - это все ими создано - это ведь мир созданный
ими, так ведь? Ведь мир, который видел до этого; тот огромный солнечный мир,
с детским смехом и дивными закатами - это  ведь  мир,  созданный  богом  или
природой - главное, что не человеком - это мир, который был до  человека  и,
быть может, будет и после него. Но ведь все это безумие  создано  человеком,
из его мозга исходит. Человек ведь на многое способен и  на  прекрасное,  и,
напротив, на ужасное... Что же мне теперь  делать,  я  уже  мертв...  я  уже
мертв...
   Она спокойно, с материнской нежностью взирала на  него  с  высоты  своего
трона, а за  ее  спиной,  в  долине,  поднимались  из  земли  и  возносились
неудержимо вверх бесчисленные колосья и березы. Своими колосьями и  стволами
они разрывали груди металлолома, и  солдат  тоже  поглощали  в  свою  плоть,
обращали их в цветы: в розы,  в  подсолнухи,  в  одуванчики,  в  гладиолусы.
Чистыми холодными ключами выплыло из  глубин  земли  сияющие  озеро  и  река
живой, плещущей рыбой дорогой улеглась между спокойных холмов.
   - Это все возродиться, - печальная, похожая  на  прикосновение  воздушной
руки, улыбка, коснулась ее губ. - Этого вам не победить - да оно и живет все
время, также как и звезды и облака, только вы  часто  видеть  и  чувствовать
этого не желаете. А если бы чувствовали и любили так легче бы вам  жилось  и
не было бы ада... А теперь...
   В воздухе перед Иваном составился из солнечных лучей  яркий  человеческий
контур.
   - Ты узнаешь его? Это тот человек, которого ты задушил во рву,  в  грязи.
Его зовут Питер. Посмотри-ка...
   Золотистый контур объял его и в несколько мгновений перед  глазами  Ивана
пролетела вся жизнь этого человека. Светлые  видения  детства,  бурлящая  от
маленький водопадиков  речушка  и  любимый  кот;  а  вот  и  первая  любовь,
заполненное цветами, выгнутое к  яркому  небу  поле  и  девушка  со  звонким
голосом; а потом мрак и огни костров, и рвущиеся отрывистые слова, и ревущая
многотысячная толпа, частью которой он себя  ощутил  и  орал  восторженно  и
безумно о владении всем миром; не вдумываясь в слова. Дороги и взрывы, холод
и голод и снег, без перерыва валящий с неба. Он бредет по ним, потеряв  счет
дням, наполняясь глубокой злобой и подвывая время от времени. Долгие  месяцы
мучений и страха в одну секунду вспыхнули перед Иваном...  Но  увидел  он  и
другое - был,  оказывается,  у  Питера  светлый  негнущийся  все  это  время
стебелек в душе. Вспоминал он об парке в его родном  немецком  городке.  Как
красив был этот парк в осеннюю пору, как  покойно  шуршали  на  его  длинных
дорожках листья, как приятно было  посидеть  на  лавочке  под  яркой  волной
осенней листвы и вдыхать в себя  прохладу.  Только  воспоминаньями  об  этом
парке и о девушке, которая, по его разумению, сидела, ждала его на одной  из
лавочек и придавало ему  сил  возвращаться,  идти  бессчетные  километры  из
чужой, холодной страны...
   - Я прощаю тебя, Иван, - услышал он вдруг незнакомый, чистый и  свободный
голос. - Живи с миром, найди себя покой - а я нашел свой дом.
   За спиной контура открылось окно из которого дохнуло  ранней  осенью.  За
окном видна была уходящая вдаль парковая дорожка  и  падающие  искрящиеся  в
воздухе лиственные водопады. Вдалеке на  скамеечке  Иван  различил  какой-то
контур, а еще дальше, или это ему только показалось? - яркую  звездный  мост
перекинувшийся в... вечность?
   - И я не держу на тебя зла, Питер. И я прощаю тебя...  всех  вас  прощаю,
иди с миром...
   Окно закрылось, а рядом с Иваном пробежали дети и рядом с  ними  виляющая
хвостом собака, радуга засияла на небе.
   С надеждой стал вглядываться Иван в  лицо  прекрасной  девы  и  черты  ее
задрожали плавными изгибами...

                                               *          *           *

   Над ним склонилась Марья, и еще рядом он чувствовал  присутствие  Саши  и
Иры. Мяукнул где-то совсем рядом кот и  золотая  рыбка  мягко  плеснулись  в
аквариуме. На улице светило яркое солнце, и его свет  рассеивался  по  всему
дому, делая его теплым таинственным  и  каким-то  сказочным.  Было  легко  и
покойно. Тихо... Часы мирно тикали в соседней комнате "тик-так, тик-так". Он
не слышал тиканья часов с того самого дня, когда  началась  война...  Значит
война кончилась!... А может и не было никакой войны, быть может  был  только
кошмар, долгая болезнь, от которой он теперь излечился и все вернулось назад
в светлые дни? Да, конечно же!
   Он уже поверил в это, и с облегчением понимал, что все виденное им - лишь
пустые образы,  ушедшие  вместе  с  болезнью.  Он  даже  улыбнулся  искренне
вглядываясь в черты  Марьи...  Какое  же  у  нее,  все-таки  красивое  лицо:
сильное, волевое и в тоже время женственное... Но складки на лбу - Иван даже
передернулся  -  уродливыми  широкими  бугорками  отметилось  то  месте  где
проворачивалось когда-то, вгрызаясь в плоть дуло автомата. Неужто было?
   - Они ушли, - просто проговорила Марья и поцеловала  его  в  губы,  потом
осторожно провела горячей рукой по лбу... тогда он заметил, что она поседела
- несколько таких почти  белых  прядей  млечными  путями  протянулись  средь
густой черноты.
   - Они ушли, - повторила она подрагивающим, льющимся нежностью голосом.  -
Сегодня последний день осени и впервые за многие дни  небо  очистилось.  Оно
такое яркое. Прямо слепяще яркое! Весь мир  словно  горит  солнцем  изнутри,
представляешь? Это солнце тебя оживило. Ты ведь  долго  так  пролежал  Иван,
словно мертвый...
   - Это ты за это время поседела?
   Марья промолчала, опустила голову и еще раз поцеловала Ивана  -  на  этот
раз в лоб.
   - Как меня нашли, - слабо проговорил Иван, черпая в душе силы на ответ  -
сможет ли он любить Марью так сильно, как была она этого достойна.
   - Сашенька тебя нашел. Ты до ночи не возвращался, вот  мы  и  пошли  тебя
искать. Ну вот: темно уж было, а Сашенька тебя в канаве все равно увидел. Не
знаю уж как - там ведь темень кромешная. А он все  равно  увидел...  Достали
тебя, а ты мертвый уже, промерзший насквозь, и сердце не бьется. Только я не
верила, что ты мертв. Знала я, что не мог ты умереть. Ну  принесли  мы  тебя
домой... Уже к рассвету дело было...
   - Как же вы донесли меня?
   - Да ничего - я тогда и не чувствовала веса твоего, падала, помню, часто,
но веса не чувствовала... нет. А теперь все позади. Они ушли.
   - А другая сила?
   - Что, милый?
   - Марьюшка - а другая сила, которую в угол загнали, но  она  поднялась  и
смяла все эти ржавые банки и откинула их с земли родной - пришла  эта  сила,
Марьюшка, в наш Цветаев?
   - Завтра...
   Слово  закружилось  вокруг  Ивана,  поплыло  к  потолку,  засияло   среди
хороводов солнечных лучей.
   "Завтра... Надо принять, все-таки, это.  Принять  и  успокоиться...  Быть
может, все еще станет на свои места. Быть может забудется... - мяукнул  кот,
но ему показалось, что это ребенок закричал, - нет, не забудется - такое  не
забывается. Никогда..."
   Чудовищные  образы  замелькали  перед  глазами,   все   наполнил   ор   -
беспрерывный, накатывающийся волнами, бурлящий болью и страхом детский ор.
   - Мама, мама! Страшно мне!
   - Дочку то отпустите! О господи! Да вы же... а-а!
   -  Падаль!...  падаль!...  падаль!  -  тысячи  разных   голосов   шипели,
выкрикивали это слово и что-то острое рвало его плоть, и он, зажав до  крови
губы, чтобы самому не заорать, застонал.
   Марья закричала,  заплакала,  осыпала  его  поцелуями,  а  Ира  зашептала
проникновенно в самое ухо, в самую душу его:
   - В церковь нашу разрушенную сходи. Там  еще  образа  древние  на  стенах
сохранились. Помолись  там  голубю,  что  под  куполом  парит,  да  деве,  с
младенцами, которая  под  голубем  тем  облачным  на  троне  золотом  сидит.
Помолись, о мире для души своей. Я молю тебя об этом.
   Тут Иван погрузился в теплый июньский дождь...

                                                        *           *           *

   Во сне он бежал куда-то среди прозрачных потоков  солнечной  воды  -  это
были целые живительные водопады, орошающие  израненную  землю  и  его.  Было
легко и радостно - всю боль смыл  с  него  дождь  и  поэтому,  очнувшись  на
следующее утро, Иван почувствовал себя отдохнувшим...
   В доме пахло парным молоком. "И откуда его Марья взяла? Ведь  немцы  всех
коров на мясо себе перебили..."  Но  вскипяченное  только  что  живительное,
обжигающее молоко уже вливалось в его рот...
   - Так, так... осторожно, не проливай, а  то  обожжешься,  -  голос  Марьи
где-то совсем рядом... а вот и она сама, чуть размытая в бледноватом  свете.
- Сегодня первый день зимы и первый снег пошел. До этого  земля  лежала  вся
черная, промерзлая, а вот сегодня, наконец, первый снег. ОНИ теперь далеко -
бегут отступают, ну а наши вот-вот должны в  город  войти...  Сашке  хочется
пойти на них посмотреть, да не идет, тебя караулит, от кровати не отходит, и
Ирочка тоже тут...
   Иван приподнялся и сел; облокотившись на подушки. За окном бушевал  столь
сильный снегопад, что весь мир за стоящими у  дома  яблонями  растворялся  в
стремительной белой круговерти. Видно было, как порывы ледяного ветра  несут
бесконечные белые волны, которые сотрясали гулкими ударами стекло и стены.
   Пролетели незаметно несколько спокойных часов, а затем  в  дверь  громко,
пронзительно забарабанили:
   - Ну открывай! Открывай я сказал! Ну...
   Голос  был  незнакомый  -  грубый,  властный  и  слова  он  выкрикивал  с
ненавистью, но голос был русский...
   Марья встрепенулась, прижалась еще крепче к Ивану, зашептала:
   - Ну вот - это уже наши пришли. А  мы,  видать,  за  ревом  метели  и  не
услышали. Я открою? - с  тревогой  спросила  она  у  покрывшегося  испариной
Ивана.
   - Открой... это они за мной пришли!
   - А ну открывай, гад! Последний раз говорю, а потом дверь выламываю, ну!
   - Что ж они так-то? -  проговорила  Марья.  страшных,  раскалывающих  его
изнутри ударов. Страх сковал его, не давал думать, скрежетал липким  холодом
по всему телу... Неужели же сейчас - неужели же сейчас они все  узнают?!  Да
уж лучше бы умереть сразу чем так мучиться.
   - Марьюшка...
   В дверь ударили со страшной силой, и весь дом задрожал, заходил ходуном:
   - Ах ты! А ну выбивай, братцы! Ружья приготовить! Как появиться, так пали
по нему, гаду!
   - Его ж судить должны!
   - А ну без разговоров!
   - Марьюшка, - голос Ивана дрожал, - ты бы деток увела. - сердце разрывало
его  грудь,  а  череп  вот-вот  должен  был  лопнуть  от   давящей   изнутри
расширяющейся боли.
   В дверь вновь ударили и дом наполнился скрипом; рыбки в аквариуме  забили
хвостами, а кот пронзительно замяукал.
   Марья бросилась открывать,  а  Иван  сел  на  кровати  и  торопливо  стал
натягивать брюки. Сашка и Ира были рядом, они стояли, схватившись за руки  и
смотрели на своего отца:  Сашка  с  непониманием,  Ира  же  с  мученическими
слезами.
   -  Папочка,  -  прошептала  она,  когда  дверь  в  прихожей  пронзительно
скрипнула и зазвенел, пронесся по всему дому  порыв  ледяного  ветра,  -  ты
помни, что все мы тебя  любим...  Вся  эта  суета,  все  эти  надрывы  уйдут
папочка, и, настанет день, раны  этой  войны  заживут,  она  станет  смутным
приданием. А любовь останется - она пронизывает всю вселенную. Вспомни,  что
я тебе говорила - найди покой для свой души.
   В комнату впихнулись, заполнив ее морозом и резким запахом давно  немытых
тел с десяток тепло укутанных, усталых и злых солдат. Следом за  ними  вошел
еще один человек: согбенный старик, все лицо  которого  так  сильно  заросло
бородой, что не было видно на нем ничего  кроме  грязных  волос,  извилистых
морщин и двух маленьких, красных от разорванных  сосудиков  глаз.  В  глазах
этих ярким пламенем вспыхивало безумие:
   - А ну вот он!