бы Марья поверила ему,
и весь он обратился в эту ложь... Он даже  сел  на  колени  перед  Сашкой  и
уткнувшись ему в плечо застонал:
   - Скажи, разве может папа немцу служить, а?
   - Не мог, - тихо шепнул Сашка и уткнув бледное личико  в  подол  маминого
платья беззвучно зарыдал.
   Карапуз ожидал нечто подобное  и  теперь  улыбался  вовсю,  обнажая  ряды
желтых, больных, по всей видимости, зубов. В угоду  ему  покаркивал,  нервно
вздрагивая, и переводчик...
   А для Ивана  продолжалась  пытка  -  голова  раскалывалась,  не  в  силах
удержать в себе столько боли, он вглядывался в Марьины глаза, а  она,  сразу
же ему поверив, целовала теперь его...
   Иван не воспринимал этого -  сам  того  не  осознавая,  он  погрузился  в
маленький, огороженный стенами кровавой  пыли  мирок.  И  он  не  чувствовал
Марьиных поцелуев, а слышал лишь дребезжащий рокот танков. И ему чудилось  в
ее глазах презрение. Он сорвался в угол, схватил там  икону  и,  став  перед
Марьей на колени, заголосил иступлено:
   - Я ничего не делал, Мария! Христом богом  клянусь  -  ничего  не  делал!
Провалиться мне на этом месте, век в аду гореть, коли вру! Ну поверь ты мне,
а не им... чтобы они не говорили,  все  равно  мне  верь!  Я  Христом  богом
клянусь - лучше бы сдох я, нежели стал такое вытворять!
   И он обсыпал поцелуями икону и ее ноги и Сашеньку, затем  заваливаясь  во
все стороны бросился к печи, схватил на  руки  стонущую  Ирочку  и  ее  стал
целовать и все орал, чувствуя лишь одну боль:
   - Вот всем святым клянусь: последней ночью, месяцем, барышней на  картине
- не выслуживался я им! Никого никуда не возил, ни  детей,  ни  матерей,  ни
девочку ту... А про бабушку со внучкой на руках будут говорить -  ты  им  не
верь, слышишь, Марьюшка?!
   Из обеих ноздрей у  него  сильно  пошла  кровь  и  он,  исчерпав  в  этот
истерический всплеск последние силы, безжизненно рухнул на пол.

                                                      *           *             *

   Он не знал - жив ли он, или же умер и попал в ад...
   Это  было  бесконечное  мучение,  безумное,  непригодное  ни   для   кого
существование без единой минуты покоя. Некогда плавно  плывущая,  шелестящая
зеленью, переливающаяся пением птиц и голосами домашних  жизнь  лишь  иногда
вспоминалась ему как  невозможное  райское  чудо.  Его  новое  существование
продвигалось вперед все новыми и новыми надрывами. Мир потерял  свои  четкие
очертания, и клубился кровавой густой пылью...
   Мир разрушился - дни не шли больше плавной чередой, но перемешивались меж
собой в дребезжащей агонии.
   Кажется, в один из этих дней Марья целовала его и кричала ему на ухо:
   - Я верю тебе, верю! Не мучь себя, не изводи!
   Но быль ли это сон или же явь он не знал: ночные ведения,  и  дни  -  все
перемешалось и вот уже кричит на него из душного облака  заполнившего  собой
всю горницу Марья:
   - Падаль! Выслужился, да?! Нас хотел спасти?! Детишек значит  подвез  им,
да? Ну еще и старушку с младенцем выдал! - и плевок...
   Прояснение наступило в час, когда плотная, серебрящаяся  яркими  звездами
осенняя ночь окутала землю. Несколько прошедших солнечных,  пролетевших  для
Ивана в бреду дней, сохранили последнее в этом году свежее тепло. Окно  было
приоткрыто и с улицы, вместе с густым, печальным  шепотом  умирающей  листвы
влетала еще и блаженная ни с чем не сравненная прохлада.
   Иван сидел согнувшись в бараний рог за столом и теребил завязшую в манной
каше ложку. Марья хлопотала рядом с ним, а из соседней горницы  едва  слышно
долетало пьяное бормотание  фашистского  карапуза.  На  лавочке  у  блещущей
яркими язычками печке сидела, широко раскрыв невидящие  глаза  Ирочка  -  за
последние недели она не вымолвила не единого слова и на все  расспросы  лишь
мотала головой, рядом с сестренкой сидел и Сашка, и потирал свои  необычайно
большие уши - это "жердь-переводчик" придумал  себе  развлечение:  он  ловил
Сашку  и  сев  на  стул  начинал  выкручивать  мальчику  уши.  При  этом  он
внимательно следил за выражением его лица, и, когда  Саша  начинал  плакать,
качал головой и с укором говорил:
   - Ты должен быть  хорошим  бойцом!  Ты  ведь  будешь  сражаться  за  нашу
империю? Так ведь? Отвечать!...
   Сашка стоял перед ним и, хлюпая носом, отрицательно покачивал головой. Но
переводчик уже трепал его за щеку и добродушно бормотал:
   - Ты должен  терпеть  боль  -  ты  будущий  солдат.  -  и  вновь  начинал
выкручивать ему ухо внимательно наблюдая за выражением лица...
   Теперь переводчик ушел куда-то в сад... Марья вдруг села перед Иваном и с
болью скорее простонала чем проговорила:
   - Что ж ты не расскажешь ничего, Иванушка. Где  ж  ты  был  сегодня,  где
вчера был? Куда они тебя  заставляют  ездить?  Расскажи...  То  что  они  то
говорят я не верю ни слову... Ты ночью то вчера как кричал, метался, они  аж
из дома прибежали, помнишь то?
   Здесь надо сказать, что их выселили из дома в амбар, где они  и  ночевали
среди коров и свиней, а в дом запускали только днем -  для  уборки  (карапуз
любил идеальную чистоту, чтобы все блестело).
   - Хочешь знать где я был сегодня? - выкрикнул Иван и тут же осекся.
   "Действительно где я был сегодня и где я был вчера?" - думал он  уже  про
себя и тогда то и стало проясняться перед  его  глазами  и  почувствовал  он
разом ночную пахнущую листьями и звездами прохладу.  "-Где  был  я  все  это
время? Что творил я... Господи, да ведь я творил это каждый  день  -  каждый
день... А что я творил, господи, да как же это... признаться  даже  себе  не
могу, боюсь... да что же я разум что ли совсем потерял, я  ведь...  -  сотни
разбитых прикладами, но еще живых, стонущих тел всплыли перед ним.
   - Ох, да ты сейчас как мертвый стал, смотреть то страшно...
   "Нет, я должен выбраться из этого адского круга... Ну  же...  Я...  я  их
каждый день ведь отвожу - с разных деревень да с сел соседних,  все  к  тому
рву, его ведь  еще  больше  вырыли,  там  теперь  тысячи  этих  тел,  а  мух
миллиарды, тьма - бесконечное множество этих армейских мух... Дышать  нечем,
в воздухе прямо облако зловонное летает... Каждый день я их отвозил,  только
даже признаться себе в этом боялся. Все надеялся, что это лишь кошмар,  лишь
видение, которое растает и вновь  наступил  та  прежняя,  счастливая  жизнь.
Слабак, падаль...! Так, но ведь должно это мучение  кончиться,  не  вечность
ведь ему длиться... Какой же я слабак... Падаль! Падаль!"
   Ему показалось, что все это он выкрикнул вслух и, вздрогнув, взглянул  на
Марью.
   "Ну вот опять испугался, опять! Да что же это за мучение такое,  как  мне
жить дальше с этим? Что натворил я?! Зачем, зачем  вообще  вернулся  в  этот
дом, зачем я здесь, какая от меня польза  если  даже  эту  "жердь"  не  могу
остановить, смотрю только, как он над сыном издевается... - Душно то как!  -
эти последние слова он  выкрикнул  и  бросился  к  окну,  перевесился  через
подоконник и вот услышал слабое,  едва  слышимое  гудение  губной  гармошки.
Звуки доносились со стороны ограды и Ивану даже показалось, что он видит там
темный расплывчатый контур "жерди".
   В соседней горнице зашипел голос какой-то немецкой певицы и  одновременно
зазвенела бьющаяся посуда.
   "Я должен совершить хоть что-то, чтобы не так рвалось сердце... Ну что же
я, падаль, могу сделать? Ведь был я когда-то бойцом,  стрелял  ведь  в  этих
гадов... А что теперь то... как я ненавижу  этих  подонков,  ведь  убивал  я
их... Неужели теперь не могу. Неужто я теперь такой  слабый,  что  только  и
могу сидеть в своем углу да стонать, а что если... что если  зарезать  этого
подонка, эту "жердь", которая моему сыну уши выкручивала. Вот прямо сейчас!"
   Это последние решение охватило его всего,  и  он,  отшатнувшись  от  окна
прошел на кухоньку, приметил на столе нож и подошел уже к столу, как услышал
срывающийся на плачь голос Марьи:
   - Что ты задумал то, ох, скажи - ведь вижу я - задумал ты  что-то,  Иван,
ты только не молчи. Поговори со мной... на мертвого ты похож, на мертвого...
В себя ты ушел, ни слова от тебя не услышишь. Я то понимаю,  конечно:  жизнь
страшная наступила, но ты ведь со мной, с детьми остался, что же ты  в  боль
свою погрузился и с нами ею не делишься. Вижу ведь, задумал ты что-то, и это
что-то страшное...
   Иван схватил ее за руку  и  зашипел,  выпучив  страшные,  пылающие  болью
глаза:
   - Тихо ты! Что ты орешь, то?! Я ведь как лучше хочу сделать...  А  сейчас
уйди отсюда, иди к детям!
   - Нет! - Марья аж вскрикнула, - я никуда не уйду,  у  тебя  глаза,  Иван,
сумасшедшие, слышишь: не уйду пока ты мне не расскажешь, что задумал!
   - Тише! Не ори! Я тебе  сказал...  -  Иван  надвинулся  на  нее,  схватил
дрожащей рукой за горло, но тут же отпустил... вновь зазвенел в  его  голове
безжалостный молот.
   Шипящий голос певицы усилился, а  спустя  несколько  мгновений  на  кухню
вошел "карапуз" и пьяно ухмыляясь и слегка покачиваясь уставил  свои  мутные
глазки на Ивану и Марью. Иван метнул в него быстрый полный ярости  взгляд  и
посмотрел вновь на Марью, и теперь в глазах его пылало безумие, смешанное  с
любовью.
   - Видишь приполз, уродец?! - истерично начал он изливать из себя слова, -
Стоит, ухмыляется, морда пьяная, не понимает ничего - думает мы тут на кухне
целуемся. Ха! Слов то он не понимает,  гад!  Ты  значит  спрашивала,  что  я
задумал? Ну так я не хотел тебе говорить, а вот при нем скажу... Да,  скажу,
чтобы доказать, что не трус я, не падаль! Он то все равно не  поймет,  будет
наверное думать, что мы тут с тобой о любви шепчемся? Ха-ха, мне смешно,  ты
веришь, Марья, что мне смешно? Нет, право, смешно! Ха! Ну так вот: я  зарежу
эту "жердь", которая сейчас в саду на своей гармошке пиликает. Вот прямо так
возьму и зарежу, и подальше от дома отнесу, чтобы не нашли они!
   - Нет! - теперь Марья схватила его за руку. - Не пущу, ты с ума сошел, ты
не понимаешь, что говоришь! Ты ведь не думаешь, что  делаешь,  это  на  тебя
безумие нашло, послушай...
   - Безумие говоришь?! А это вот не безумие? - он с силой провел  рукой  по
ее лбу, где уродливыми разрывами остался след от дула. - Дрожать все  время,
прислуживаться, жить по их уродливым законом - это  по  твоему  не  безумие!
Пусть знают, что есть у нас русских сила не только в терпении!
   Вдруг взметнулась откуда-то окровавленная ладонь и с силой ударила  Марью
в щеку.  Кровавый  след  остался  там...  Это  "карапуз",  оказывается,  уже
некоторое время стоял перед ними и размахивая руками орал  что-то,  но  они,
поглощенные волной своих эмоций, даже и не слышали его воплей.
   Теперь Марья вздернулась, а Иван, схватился обеими руками за стол,  чтобы
тут же на кухне, не прибить это смердящее, потное  существо.  "Карапуз"  был
разъярен невниманием к своей персоне и потому ударил  Марью  еще  раз...  Из
комнаты с криком, - Не бей маму!  -  выбежал  Саша  и  стал  бить  кулачками
фашиста в обвислый живот.
   "Карапуз" прошипел резкое, рвущее воздух  ругательство  и  обеими  руками
оттолкнул мальчика в горницу, затем показал Марье окровавленный кусок стекла
вытащенный, по-видимому, из окровавленной ладони.
   Он схватил Марью и с необычайной  для  своего  пухлого,  маленького  тела
силой поволок ее за собой, чтобы убрала она разбитую  бутылку.  А  по  всему
дому хрипела, надрываясь, немецкая певица.
   - Иван не делай этого! - вопила Марья, -  Ты  ведь  себя  погубишь!  Ведь
поймают тебя...
   Иван остался один на кухне, хлопнула дверь, и  хрипение  певицы  затухло,
зато теперь слышны были отрывистые крики "карапуза", да всхлипывания Саши  в
комнате.
   - Убью гада! - шипел Иван, хватая со стола нож, которым, бывало,  помогал
он разделывать Марье рыбу.
   Что за звук, за его  спиной  -  легонькое  похлопывание  по  полу,  будто
первая, самая радостная и светлая, наполненная лучами, мартовская  капель...
Кот - нет, на кота не похоже.
   Он обернулся и увидел Ирочку - она босая стояла в дверном проеме. На  ней
надето было легкое белое, с ярко синими ободками  летнее  платье.  Она  была
бледна, но все ж едва заметный румянец  проступал  на  ее  щеках.  Глаза  ее
показались Ивану огромными. Они были покрыты сверкающей, живой  оболочкой  и
больно, и в тоже время и сладостно, и страшно  было  Ивану  смотреть  в  эти
глаза. Так стоял он перед ней с ножом, с горящими ненавистью глазами, и не в
силах был пошевелиться; словно зачарованный, ждал он, когда скажет она  хоть
что-то. И она заговорила:
   - Я знаю, что ты задумал, папенька... Я все видела, все... Тебе  ведь  не
нравиться, что он каждый вечер говорит, маменьке, а "красноголовый" (так она
называла "карапуза") смеется? Ты ведь  не  хочешь,  чтобы  он  такое  больше
говорил?  Ведь  ты  его  хочешь  зарезать,  чтобы  он  больше  маменьку   не
расстраивал?...
   Иван опустив руки, и понимая, что она говорит правду, кивал.
   - ... Мне тоже его страшно слушать, папенька. Только не убивай его,  если
убьешь, тогда, тогда... - из огромного ее ока скатилась тяжелая, заставившая
Ивана сжаться слеза, а она все говорила:
   - А помнишь, папенька, как ты сам говорил:  "Лучше  горькая  правда,  чем
сладкая ложь." Так ведь он правду говорит, я это сразу поняла...
   - Доченька что ты! - голос Ивана дрожал.
   - От меня теперь ничего не укроешь, папенька. Я все знаю, все  понимаю...
Ты ведь ради нас им помогаешь, ради нас ты такие муки терпишь...
   - Что ты Ирочка! - Иван заплакал.
   За спиной девочки показался Сашка, он, видно, только вытер  слезы  и  еще
хлюпал носом.
   - Дурочка ты! -  гневным,  совсем  не  детским  голосом  вскричал  он,  -
Молчала, молчала, а теперь нашла чего сказать  -  належалась  на  печке!  Эх
ты... а ну пошли со мной! - он схватил  сестренку  за  руку  и  повел  ее  в
горницу. Ира шла спокойно, чуть опустив голову.
   Вновь Иван остался один, и вновь слышал он шипение певицы и уже  веселый,
пьяный голос "карапуза", который успел забыть о том, что произошло на кухне.
   "Что же она, провидицей теперь стала?"- думал он, - "Все  ведь  выложила,
все, что в душонке моей лежало, и в чем я себе даже признаться  боялся.  Вот
ведь оно: зарезать "жердь" ведь я хочу потому, что он каждый  вечер  поганые
шуточки "карапуза" выкрикивает, а не потому что он сыну уши выкручивает. Это
он ведь тебе, падаль, в уши свинец  правды  заливает,  а  ты  и  терпеть  не
можешь... Только ты один терпеть и не можешь, а Марье то все равно, она ведь
и не слушает его, только тебе, падаль, верит.
   Он выронил нож... Певица все хрипела и хрипела, но  сквозь  ее  завывания
прорвался гневный голос Марьи и, кажется, еще звук пощечины:
   - Вот тебе! Руки распустил, рожа пьяная... вот и лежи на диване!
   "Что мне делать теперь... А все равно зарезать его, пусть все говорят,  а
все равно зарежу я эту "жердь", этого фашиста. Сейчас зарежу, а потом поздно
будет - Марья выбежит в меня уцепиться и не смогу я уже уйти."
   Он подхватил нож и,  проскочив  горницу,  в  которой  Сашка,  втолковывал
сестренке какую непростительную глупость она сказала, выбежал из избы в сад.

                                                  *           *           *

   Вовсе не похожий на пение хрип отхлынул назад, остался  в  доме,  который
давно уже не был Ивану родным. Теперь он погрузился в тишину ночи: да тишина
была полной: замолкли уже сверчки, ветер укутался в кронах деревьях,  спали,
где они остались, собаки; спали и  люди  -  русские  и  немцы  все  спали  в
Цветаеве в этот поздний час. Почти всем, правда, ничего  не  снилось  и  они
были рады этому; других же, несчастных, мучили кошмары. Давно  укатились  за
горизонт стальные чудовища, отхлынула  туда  вместе  с  ними  и  канонада  -
фашисты говорили, что остатки  красной  армии  увязли  во  льдах  где-то  за
Полярным кругом...
   И только негромкие трели губной гармошки расплывались со стороны забора в
этом прохладном безмолвии.
   Иван, до боли сжимая в руке  нож,  замер  в  густой,  непроницаемой  тени
яблони, вжался в ее живой, теплый ствол и высматривал силуэт  "жерди".  Было
видно, как тот встал у забора, потянулся, и вновь уселся, наигрывая  все  ту
же, незнакомую Ивану мелодию.
   Где-то на самых окраинах Цветаева  залаяла  собака,  и  совсем  с  другой
стороны пришел ей слабый ответ.
   "Так... Соберись теперь, думай только о том, как выполнить свой  замысел.
Быть может, просто  подойти  к  нему,  сказать  что-нибудь.  Нет,  он  сразу
насторожится, достанет свой револьвер. Ведь я к нему  никогда  не  подходил,
ведь я боялся его и боюсь - боюсь, что он  говорит  правду...  Значит,  надо
ползком, как когда-то в бою, мы отступали  тогда  и  над  головами  свистели
пули, из пулеметов стреляли, над самой землей били, и  страшно  голову  было
приподнять и хотелось вжаться в землю, в ее глубины от этого свинца уйти. Мы
тогда в нее и вжимались, а пули то над самой головой так и свистели,  так  и
свистели... Все, ползу."
   Он  бесшумно  метнулся  на  землю  и  пополз,  сотрясаясь  от  страха   и
возбуждения всем телом. Он пытался, но  не  мог  хоть  немного  успокоиться,
напротив дрожь все усиливалась...
   "Да так я и нож поднять не смогу... Дрожь...  О-ох,  не  могу,  все  тело
сводит,  так  сейчас  прямо  среди  грядок  и  запрыгаю,  надо  успокоиться,
обязательно... Так, стоп."
   Он замер и затем медленно перевернулся на спину.
   Яркое, звездное небо -  что  описывать  его,  каждый  хоть  раз  в  жизни
любовался им, а  тот  кто  не  любовался,  не  пытался  постичь  взором  эту
бесконечность, тот либо глупец, либо слепой. В точности то, что увидел тогда
над своей головой Иван можете увидеть и вы, выйдя в ночную сентябрьскую пору
в далекое от города поле и задрав голову.
   Он пролежал так несколько минут, и не  издал  за  это  время  ни  единого
звука, он не дышал, а сердце  его  вздрагивало  так  же  слабо,  как  и  эти
бесконечно далекие, несущие отблески изначального, чистого творения светила.
Потом он медленно протянул  навстречу  им  руку  с  ножом  и  она  оказалась
бесконечно маленькой, ничтожной, какой-то  никчемной  соринкой  против  этой
темной глубины. Он поспешил ее убрать  испугавшись  не  немца,  но  чего  то
высшего, грозного и вечного внимательно взирающего на него из этой глубины.
   Пронеслись в голове строки из  давно  прочитанной  книги  по  астрономии.
Солнце, там говорилось, лишь одна из миллиардов звезд, составляющих одну  из
рек галактики, другая же звездная река в виде Млечного пути  опоясывала  все
небо.
   - Покойно то как, - прошептал он наконец, - звезды такие тихие и  вечные.
Как их много, а я лишь ничтожная пылинка против  величия  этого...  Господи,
как покойно! Это же надо было создать такое огромное и  гармоничное.  Мы  то
люди только можем этим любоваться, покой из этого черпать... А сами  носимся
с этими мелочными страстями, с этой суетной злобой - да  что  эта  злоба  да
суета, да все страсти мои, все надрывы перед этим бесконечным небом? Все это
лишь  жалкая  толкотня  в  кровавой  пыли  на  ничтожно  маленьком   пяточке
мировоздания. Вон она вечность какая глубокая, а моя то рука с ножом, жалкий
отросток перед ней - протянул руку с ножом, да... А оно вон взирает на  меня
и на всех нас взирает, всю нашу маленькую землю под собой  видит,  все  наши
ничтожные дела. И ведь не просто смотрит, а и наши взоры к себе зовет, чтобы
мы тоже на нее - на вечность смотрели. Только мы не смотрим, а все больше  в
пыль эту вглядываемся, о мелочном, да о подлом думаем... А кто же  я  против
этого? Как я могу теперь поднять нож на живое существо и пролить эту  вязкую
кровь... господи, да разве я это желал? Разве же я, о господи? Или  мне  это
только причудилось... как мог Я это желать? - он с отвращением отбросил  нож
в сторону и, быстро поднявшись, пошел к забору.
   Он позвал негромко:
   - Эй Ханс! Тебя ведь Хансом зовут, да?
   Он уже стоял перед ним, а по  вишневому  морю  над  их  головами  побежал
волной шелест неожиданно налет