.." - рычало чрево Вавилона.
      Пиф взяла с белого пластмассового подноса чашку.
Крепчайший кофе. Таких чашек она выпивала в день не менее
трех. Сестра пыталась протестовать, но Пиф закатила
первосортную истерику.
      (Истерика Жреческая Первосортная: "МНЕ ПОСМЕЛИ
ПЕРЕЧИТЬ? МНЕ - ПОСМЕЛИ - ПЕРЕЧИТЬ? - М Н Е... - П О С М Е
Л И... и так далее, по нарастающей, покуда у дерзкого не сдадут
нервы, ибо у пифии, закатывающей Истерику Жреческую
Первосортную, нервы как канаты).
      После этого сестра смирилась.
      И вот, не дожидаясь взрыва, едва лишь уловив первые нотки
ИЖП в голосе Пиф - что уж скрывать, и без того довольно
визгливом, - сестра побежала за этой неопрятной теткой Кандидой,
которая моет полы в рабском бараке и у младшей жреческой
обслуги и от которой вечно разит потом и хлоркой.
      Пиф как раз допивала вторую чашку, когда тетка Кандида
явилась. Вернее, так: сперва показалсь сестра, губы поджаты, лицо
смертельно обиженное, голос уксусный:
      - Я привела вам эту Кандиду, голубчик, как вы и просили.
      - Спасибо.
      Пиф подпрыгнула на широкой мягкой постели, разворошив
скользкие шелковые подушки. Взметнула белоснежный пеньюар,
вскочила.
      - Спасибо!
      Сестра исчезла. Вместо нее боком протиснулась в дверь
громоздкая тетка Кандида. Как была, в синем халате. Ибо Пиф
велела - НЕМЕДЛЕННО! Сестра и притащила старуху -
НЕМЕДЛЕННО!
      - Как же так, барышня, - укоризненно заговорила тетка
Кандида, - от дел оторвали, даже переодеться не дали...
      - И не надо, не надо переодеваться, - поспешно сказала Пиф.
- Входи, да дверь затвори как следует.
      Тетка Кандида повиновалась.
      - Ну, - совсем уж неприветливо молвила она, - зачем звали-то,
барышня?
      - Что в городе происходит? - жадно спросила Пиф,
раскачивая пружинный матрас.
      - Для того, что ли, звали, чтобы я вам, значит, про безобразие
это рассказывала?
      - Да, да. Что там грохочет с утра?
      Тетка Кандида с подозрением поглядела на Пиф - не
посмеяться ли задумала младшая жрица. Все они с тараканами в
голове, а эта так вообще бешеная.
      Но Пиф была совершенно серьезна.
      - Ну, говори же. Меня тут взаперти держат, пока я болею
после транса...
      Тетка Кандида придвинулась ближе и прошептала:
      - Бунт, барышня. Настоящий бунт. Эти-то, богатеи из
нынешних, власть всю забрали и народ давят, будто виноград на
винодельне... Ну вот. А прежние-то владетели, допотопные, которых
нынешние всех их богатств лишили и в нищее состояние ввергли, -
они-то за народ. И народ за них биться пошел. Старые-то, ну, мар-
бани - лучшую долю обещали... Говорят, закон такой сделают,
чтобы всех рабов непременно раскупали. Чтобы нераскупленных,
значит, не оставалось. И налог на окна отменят, а плату на воду в
прежней цене оставят...
      - Врут, - отрубила Пиф.
      - Ох, барышня. А вдруг не врут? Народ ведь надеется...
      - А грохочет что?
      - Так танки в город вошли... Правители-то сразу вызвали
военных, чтобы те, значит, народ разогнали... Ну, военные и
стараются... С утра уж стреляют, побили, говорят, народу -
страсть... - Тетка Кандида скорбно покачала головой. - Вот беда-
то, вот беда какая!..
      - Беда. Беда!
      Пиф замолчала, широко раскрыв невидящие глаза.
      ...Стрекозиные крылья... Нет, это просто синий цвет - лазурит
- кафель площади Наву...
      - Беда, тетка Кандида, - сказала Пиф, лихорадочно схватив
старуху за рукав. - Слушай, мне уйти надо.
      - Уйти им надоть! - возмутилась старуха. - Здоровье свое
беречь - вот что им надоть! Молодые еще, чтобы себя гробить...
Сказано докторшей - лежать, значит, лежать. Нечего козой
скакать. К тому же и неспокойно в городе.
      - Тетка Кандида! - взмолилась Пиф. - Ты меня только выручи,
я тебя откуплю. Как сыр в масле кататься будешь.
      - Разбежалась, откупит она меня. Мне и в Оракуле хорошо.
      - Ну ладно, скажи, чего хочешь, - все для тебя сделаю. Только
помоги. Очень надо уйти. И чтоб эти все, - она кивнула на дверь,
за которой скрылась сестра, - чтоб никто не знал.
      - Да ничего мне и не надо, - совсем смутилась тетка Кандида.
Но устоять перед напором Пиф не могла. - Ладно, говорите,
барышня, чего удумали. Может, и помогу.
      - Мне надо на площадь Наву. Там... человек один. С ним,
наверное, беда.
      Тетка Кандида вдруг с пониманием сказала:
      - Любовь - она, девка, самая большая беда в нашей бабьей
жизни и есть.
      - Одежду принеси, а? Любую, хоть со вшами...
      - Зачем со вшами? - окончательно разобиделась тетка
Кандида. - Я тебе чистую принесу. И под росточек твой... А ты
пока покушай хорошенько.

      Бэда стоял в храме, что в катакомбах на площади Наву.
Народу на этот раз собралось больше обычного, только Бэде это
было невдомек, ибо ходил сюда нечасто и об обычае не ведал.
Стояли, почти задевая друг друга плечами. Свечи все были
погашены, чтобы люди не задыхались: хоть имелись вентиляционные
колодцы, хоть и стояли за перегородками кондиционеры (община
исхитрилась и купила на пожертвования), а все же подземелье -
оно и есть подземелье. Душно здесь было.
      Из полумрака, скрытый слушателями, громыхал отец Петр.
      - Что вы мне тут о мятеже да о мятеже! Вы что, политикой
пришли сюда заниматься?
      Помолчал, обводя стоящих перед ним таким тяжким взором,
что даже Бэда поежился, хоть и стоял в задних рядах и Петра
вовсе не видел.
      - Ладно, - уронил наконец Петр. - Будет вам и о мятеже, коли
просите. - И зарычал грозно: - Чтоб в глупостях этих не
участвовали, если храм свой любите и Бога своего почитаете! Чтоб
витрин не били, чтоб домов не громили, чтоб людей не убивали,
чтоб насилие над девками не чинили! Мар-бани на вашей крови
хотят свою жирную задницу в правительственных креслах
угнездить, а вы все, неразумные, и рады стараться. - Слышно было,
что Петр скорчил рожу, потому что голос зазвучал ернически: -
Вот-с, вот-с, господа, вот вам наша кровушка... - И проревел: -
Дураки!!
      После этого настала тишина. Только лампа, на цепях с
потолка свисающая, вдруг еле слышно скрипнула.
      Петр сказал:
      - Сохраните ваши жизни для другого дела. Ступайте.
      Народ пошел к выходу.
      На площади Наву кое-где еще велась торговлишка. Бэда взял у
лоточника вчерашнюю плюшку с творогом (была черствая и шла по
половинной цене), принялся рассеянно жевать. Людей было мало.
Рабские бараки за проволокой безмолвствовали, как вымерли.
Только солдат в проеме караульной будки маячил, зевал.
      Бэда свернул на широкую улицу Балат-Шин. Он хотел
вернуться в Оракул до того, как Беренгарий, который вчера
пришел откуда-то очень пьяный, очнется от тяжкого своего
похмелья.
      Народу и на улице было немного меньше обычного, хотя то и
дело встречались прохожие. Прошла даже молоденькая няня с
хорошенькой, как на картиночке, девочкой. Бэда ей сказал:
      - Ты что ж в такое время с дитем по улицам бродишь, дурища?
      Няня обиделась, пищать что-то стала, возмущаясь. Бэда только
рукой махнул, слушать не стал.
      Город и вправду был неспокоен, точно в животе у него
бурчало, но пока что и на площади Наву, и на улице Балат-Шин
было исключительно мирно.
      И вдруг разом все переменилось.
      Едва лишь свернув за угол, Бэда услыхал оглушительный
всплеск, звон стекол, крики - веселые, пьяные - и поневоле к стене
прижался. После разглядел: в конце улицы большая компания
громила богатые магазины. Гулянье шло вовсю. Орали песни, все
разом и невпопад. То и дело нагибались, поднимая с мостовой
камни, либо пустые бутылки, чтобы запустить ими в стекло.
      Бэда дальше пошел. Ему до громил дела не было - убивали
только богатых.
      Толпа и правда раба не тронула. Только покричала ему вслед,
чтобы присоединялся.
      Дальше таких компаний стало встречаться больше. Разбивали
все, что билось, ломали все, что ломалось, крушили все, что
крушилось. А что не поддавалось, то покамест оставляли - до иных
времен.
      В спешке резали пальцы, хватая из разбитых витрин еду и
одежду, пачкали кровью добычу свою, поспешно к груди ее
прижимая.
      Бэда мимо шел.
      И вот навстречу, из-за поворота, понеслась толпа. Не
развеселая компания пьяных, да удалых, да горластых, - нет,
охваченная паникой огромная толпа. Обильная, как воды евфратовы
в половодье. Неслась, смывая все, что только на пути ни
встречалось. Налетела на пьяных, разом песни свои позабывших, -
смыла пьяных. Наскочила на мародера - тот растерялся,
остановился, глаза выпучил, жевать забыл - подхватила, поглотила
мародера и с собою потащила. А может, он не туда хотел идти?
Может, он совсем в иную сторону идти хотел? Да кто тебя
спрашивает...
      Закружила и няню с хорошенькой девочкой, и двух египтянок
в парчовых юбках (уж те верещали!), и домохозяйку с лицом
замученным и сумками тяжелыми, и Бэду, как тот к стене ни
прижимался... Тут хоть совсем размажься по этой стене, а все
равно выковыряют и потащат.
      Растворился в толпе бегущих и сам побежал.
      Кого-то сильно толкнули во время бега этого (уже до улицы
Балат-Шин добрались), прямо на витрину повалили. Закричал
человек страшным голосом, когда толстое стекло под его тяжестью
треснуло и начало полосовать живое тело, будто зубами грызть.
      Толпа дальше неслась, повсюду оставляя за собой кровавые
следы.
      А следом, рокоча, неспешно танк выехал. Постоял на
перекрестке несколько секунд, слепо пошарил в воздухе орудием
и вдруг прямо по толпе выстрелил.
      Чуткое тело толпы ждало этого, заранее содрогаясь в ужасе
смертельном.
      Вокруг Бэды упало несколько человек. Но толпа даже
испугаться ему не позволила. Катилась и катилась бесформенным
комом, подминая все лишнее, что катиться не могло. Упали убитые -
по убитым покатилась. Упали раненые - и по раненым покатилась.
Толпа была невинна, как дитя, охваченное страхом.
      Будто пробку из бутылки, вытолкнуло толпу из улицы Балат-
Шин обратно на площадь Наву.
      Теперь вся площадь кишела народом. Часть людей понесло
прямо на рабские бараки. Остановиться в этой давке было
невозможно. И назад пути не было, ибо подпирали все новые и
новые беглецы.
      Из каждой улицы, что вливалась в площадь Наву, выкатывались
с ревом и грохотом танки. Попробовали было люди в сторону
Зират-Шин броситься - поздно. Оттуда уже жерло выпирает.
Заметались, давя и топча друг друга.
      В том углу, где рабские бараки помещались, десятки людей
повалило на проволоку, что до сих пор под током стояла. Зашипела
плоть, заплясала, будто живая. Кричали в толпе и плакали от
ужаса, однако спасения не было - кто возле проволоки оказался,
все на проволоке погибли.
      Орали в бессильном страхе, солдат из будки караульной
выкликая:
      - Ток!.. Мудилы!.. Ток!
      Пока решали солдаты, будет им что от начальства за
самоуправство эдакое, пока с рубильниками возились...
      Наконец, отрубили ток. И тотчас обвисли мертвецы и
дергаться перестали, будто успокоились наконец.
      Бэду же мимо пронесло и прямо к станции метро потащило.
Как в дверях не раздавило - того не понял. Эскалаторы не
работали - стояли, переполненные народом. Не сорвались - и то
чудо. Толпа хлынула вниз, в катакомбы.
      И прянула, встреченная автоматным огнем. На синий кафель
станции "Площадь Наву" брызнула кровь. Кто уцелел, пал на плиты,
руками голову прикрывая. А люди с площади все прибывали и
прибывали. Наконец иссяк их поток - танки подошли вплотную к
самой станции и перекрыли входы. Все, кто успел войти до этого,
оказались заперты на эскалаторах и платформе.
      И тут отворилась неприметная дверка с надписью
"ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН" и Петр, перекрывая своим
ревом крик множества глоток, заорал:
      - Сюда!
      Очертя голову, спотыкаясь, мчались люди к этой дверке,
слепо и безоглядно поверив в спасение свое. Бэда вскочил на ноги
(до этого лежал лицом вниз) и тоже побежал к Петру. Его толкали
и отпихивали, торопясь ворваться в убежище. С другого конца
станции к беглецам уже подбегали солдаты.
      Бэда ухватился пальцами за косяк двери, стараясь проникнуть
внутрь, но тут его ударили прикладом по переносице и отшвырнули
в сторону. Дверка между тем захлопнулась и с внутренней стороны
кто-то быстро заложил засов.
      Солдат, оттолкнувший Бэду, начал бить прикладом по
переговорному устройству и, ругаясь, требовать, чтобы ему
отворили.
      Из переговорного устройства разгневанно рявкнул Петр:
      - Здесь храм! Право убежища!.. Понял ты, дерьмо?
      Солдат в ярости разбил переговорное устройство и выстрелил
в металлическое забрало, отуда доносился голос Петра. Но
никакого Петра там, конечно, уже не было.
      С попавшей в ловушку чернью солдаты разобрались
сноровисто и без долгих разговоров. Женщин и детей - кто на вид
младше четырнадцати казался, ибо документов ни у кого не
спрашивали - прикладами отогнали к эскалаторам. Мужчин же
выстроили на платформе, лицом к рельсам, и одного за другим
пристрелили.

      Пиф шла по площади Наву, будто оказавшись посреди своего
видения, где воздух был густым и твердым, хоть ножом режь, а
стены домов и деревья тягучими, как резина. Но здесь все было
настоящим. Дома, чахлые липы на краю площади, солдаты,
мертвецы. Мертвецов было больше всего.
      Пиф приблизилась к станции. Путь ей перегораживал танк. На
броне сидел солдат и жевал кусок булки с растаявшим маслом.
      Он рассеянно смотрел на женщину, которая шла мимо, вдруг
опомнился и вскочил:
      - Куда? Стой!
      Пиф послушно остановилась.
      - То-то, - сказал солдат, снова усаживаясь.
      Пиф подошла поближе.
      - Привет, - сказала она.
      Он снова насторожился.
      - Документы есть? - спросил солдат.
      Пиф вытащила из кармана джинсов удостоверение младшей
жрицы Оракула. Солдат посмотрел на удостоверение, на
фотографию, на Пиф.
      - Держи. - Он вернул ей удостоверение. - Как ты через
оцепление прошла?
      - Не знаю... Там что, оцепление?
      - Конечно.
      - Не знаю, - повторила Пиф. - Мне надо туда, на станцию.
      - Не положено.
      - Там один человек...
      - Не положено, говорят тебе.
      - Мне было видение, - сказала Пиф.
      - А мне-то что, было у тебя видение или не было, - сказал
солдат. - Мне начальство велело не пускать никого, вот и все тебе
видение, красавица. Булки хочешь?
      Он порылся в липком полиэтиленовом пакете, который лежал
рядом, на броне.
      - Спасибо. Что-то кусок в горло не лезет.
      - Это поначалу со всеми так, - сказал солдат успокаивающе.
И снова спросил: - Как же ты оцепление прошла?
      Этот же вопрос задал Пиф командир танка, младший
лейтенант Второй Урукской Набу-Ирри. Он тоже внимательно
изучил удостоверение Пиф, постучал корочками с надписью
"Государственный Оракул" по широкой своей ладони и, наконец,
решился:
      - Значит так, Иддин. Бери эту девку и топайте в башню
Этеменанки. Сдашь ее лично его превосходительству генералу
Гимиллу. Все-таки пифия, знаешь ли. Тут шутки шутить не стоит.
      Иддину совершенно не улыбалось тащить бесноватую девку к
его превосходительству генералу Гимиллу в башню Этеменанки. Он
уныло обтер о штаны масляные пальцы, сказал "слушаюсь", взял
автомат и подтолкнул Пиф локтем:
      - Пошли, что ли.
      И пошли: впереди солдат, равнодушно посвистывая сквозь зубы
и хрустя сапогами по битому стеклу; следом Пиф, одурманенная
жарой и странной, чересчур яркой, реалистичностью
происходящего (и ведь на самом деле происходило, не мнилось, не
снилось, не чудилось!) Встречавшимся патрулям объяснял, что
конвоирует жрицу Оракула в башню Этеменанки. Кое с кем
останавливался, перебрасывался шутками, прикуривал. Пиф
терпеливо ждала, как ребенок при болтливой няньке. Потом шли
дальше.
      Едва миновали мост через широченный в этом месте Евфрат,
как грохнул взрыв. У Пиф заложило в ушах и она оглохла. Солдат
же покрутил головой, весело выругался, окурок бросил.
      - Во рванули! - сказал он.
      Пиф не услышала его. В голове у нее застряло гудение.
      Она повернулась туда, куда показывал солдат, и увидела
столб дыма и пыли, медленно оседающий в Евфрат. Воды поглотили
и пламя, и дым, и обломки. Моста Нейтокрис больше не было.
      - Идем, - сказал солдат, хватая Пиф за локоть. И потащил за
собой дальше, оглушенную.

      Башня Этеменанки господствовала над городом, поэтому
генерал Гимиллу, как и следовало ожидать, оставил там солдат. Те
втащили на верхний этаж пулемет и достали карты, чтобы
скоротать время.
      На втором этаже спешно разместили рацию.
      Генерал же Гимиллу в башне не остался. Дальше двинулся
Вавилон усмирять и к стопам повергать. Потому у солдата, который
Пиф привел, сразу же возникла проблема: то ли по городу бегать
и генерала искать (чтобы, как велено, с рук на руки), то ли сбыть
свою обузу здесь и возвращаться на площадь Наву, к родимому
танку...
      Решился на второе. Сказал жрице:
      - Вот что, красавица. Я тебя здесь оставлю. Ты главное
лейтенанту покажись, чтобы знал, кто ты такая. А после уж от
лейтенанта не отходи, а то неровен час солдаты обидят. Поняла?
      Пиф кивнула.
      Солдат видел, что она почти ничего еще не слышит после
взрыва.
      - Головой потряси, уши прочисти, - посоветовал он. И сам
головой потряс для наглядности.
      Пиф встряхнулась.
      - Я поняла, - сказала она. - Ты иди, я здесь побуду.
      - Документ береги, - напоследок сказал солдат. И - руки в
карманы, губы в трубочку - вниз по ступенькам побежал.
      Пиф, как никому не нужная вещь, в уголок приткнулась. На
какой-то ящик села. Откуда в башне Этеменанки ящик? Это же
храм, главная святыня города... Но уж видно устроено так, что если
вторглись куда солдаты, там никаких святынь уже не остается.
      Посидела, поглядела, как взад-вперед злющий лейтенант
ходит, кого-то распекает, с кем-то по рации препирается.
Наскучило ей. Встала, к окну подошла.
      Внизу расстилался Вавилон. Клубы дыма поднимались над
кварталами Шуанна, Туба, Литаму, Новый Туба (пусть горит, вот уж
трущоб не жалко), Карраби и Кандингирра, где начинались уже
нарядные загородные виллы... Евфрат лежал голый - не было уже
обоих мостов, а набережная во многих местах была разворочена
взрывами. И незнакомым казался Пиф родной ее город.
      Она отошла от окна и снова забилась в угол. Кругом кипела
оживленная деятельность, ходили люди в сапогах и сандалиях,
звучали озабоченные начальственные голоса, доносились ругань,
хохот, выстрелы, потом вдруг залаял и захлебнулся пулемет. Пиф
сидела и ждала. У нее онемели ноги, но она не могла двинуться.
      Дважды перед ней останавливались люди. В первый раз тот
самый злющий лейтенант. Она молча сунула ему свои корки. Он
рассеянно взглянул на них, сказал "а-а..." и вернул.
      Второй раз прицепился один из солдат. Пиф и ему показала
корки, однако в руки не дала. Солдат обругал ее и ушел.
      Никто не спросил, кто она, что здесь делает, почему
притулилась на ящике с патронами и чего ждет с долготерпением
животного.
      Да и сама Пиф слабо понимала, зачем она сюда притащилась
и какого чуда дожидается - одинокий островок посреди
непостижимой для нее солдатской жизни.
      Она не могла бы сказать, много ли времени прошло. Дневной
свет в окнах башни померк, зарево пожаров стало ярче. Грохот
постепенно стихал в городе. Стали слышнее человеческие голоса.
Неожиданно смолкли выстрелы, и Пиф показалось, что настала
тишина.
      Она пошевелилась, потерла затекшие ноги и поняла, что очень
голодна.
      И тут башня оказалась полна народу. Пиф не поняла, в какой
момент все эти люди заполонили помещение на третьем этаже, где
она таилась все это время. Ходили, мигая вспышками, бойкие
девицы с фотокамерами. Совали микрофоны прямо в губы плотному
коротко стриженому военному в белом мундире (это и был генерал
Гимиллу). Несколько встрепанных женщин трясли замусоленными
блокнотами. Одна из них сорванным го