уть люди. Я хочу
приносить им добро, только добро.
   -- От баб только зло. Я бы стал учить мужчину, если бы он пришел.
Но мужчина не приходит.
   Рехильда выпрямилась во весь рост, скрестила руки на груди.
   -- Но я должна знать, -- сказала она. -- Знать то, что скрываешь ты.
Где ты хранишь свои знания, Тенебриус?
   -- В голове, -- рявкнул старик и снова затрясся от хохота.
   Женщина отвернулась, пошарила возле печки. И неожиданно в ее
руках оказалась кочерга.
   -- В голове? -- переспросила она странно севшим голосом. -- Хорошо,
я открою этот тайник.
   Старик поднял руку, беспомощно прикрыл лицо. Удар кочерги
обрушился на копну растрепанных волос. Раздался хруст. Тенебриус
упал.
   Женщина промахнулась, кочерга лишь задела кость, и старик был
еще жив. Он копошился на полу своей хижины, бил ногами, в горле
у него клокотало.
   Рехильда размахнулась и ударила второй раз. Попала по руке,
перешибла кость. Старик покатился в сторону.
   Третьим ударом она разворотила ему ребра. Обезумев от ужаса,
выдернула кочергу из изуродованного тела и наконец раскроила
голову.
   И хлынула не кровь и не мозги. Труха и пыль потекли из страшной
зияющей раны. Отбросив кочергу, Рехильда опустилась на колени,
запустила руку в рану. Вынула свиток, потом второй, третий.
Всего их было девять. И каждый, оказавшись на открытом воздухе
-- пусть даже это был спертый воздух хижины -- чернел и рассыпался
в прах.

   -- Я убила его за то, что он не хотел меня научить. Он дал мне
неполное знание, это хуже, чем никакого. Я хотела добыть его
книги. Он посмеялся надо мной, он посмеялся над Агеларре, уже за
одно только это он был достоин смерти.
   -- Расскажи, как ты убила Вейде.

   Вейде.
   При звуке этого имени сердце Рехильды болезненно сжалась. Такая
нежная, такая беспомощная, остроносенькая девочка с испуганным
взглядом. Вейде была по-собачьи привязана к своей госпоже, ела
из ее рук, готова была спать у ее постели. Когда Рехильда
занялась составлением нового противоядия, девочка сидела у ее
ног, смотрела. Ей ничего не нужно было, только находиться рядом,
угождать, ловить каждое слово Рехильды. Красивой, доброй.
   Закончив работу, Рехильда вытерла руки. А потом что-то
подтолкнуло ее, и она взяла с полки коробку, где хранила яды.
   Велела Вейде принести вина. Та повиновалась, вернулась быстрее
молнии. Рехильда высыпала в бокал щепотку яда. Встала -- в одной
руке бокал с отравой, в другой -- с противоядием, чудесным даром
Тенебриуса и Агеларре.
   И девочка тоже встала, повернулась к своей госпоже, запрокинула
лицо, доверчиво улыбаясь.
   Рехильда протянула ей бокал с ядом и сказала:
   -- Пей.
   Вейде взяла, подержала мгновение в руке и не задумываясь выпила.
Любящим взором следила за ней Рехильда, свято веря в чудесные
свойства своего противоядия. И дала девочке второй бокал, с
противоядием. И снова сказала:
   -- Пей.
   И Вейде выпила второй бокал.
   А потом побледнела и осела на пол.
   Она умерла почти мгновенно. Как будто заснула у ног своей
госпожи.

   Страдающему от лихорадки можно присоветовать обратиться к
топазу, прозрачному драгоценному камню, и пусть в хлебе или мясе
или любом другом кушанье сделает три углубления. И пусть нальет
в них вино и увидит в этом вине свое отражение. И пусть скажет:
"Созерцаю себя в вине сем, как херувим в зерцале божьем, дабы
сия лихоманка оставила меня и сия лихорадка сошла с меня в
отражение мое". Пусть делает так трижды в день и исцелится.
   Если же в хлебе или мясе или в любом другом кушанье, в воде,
вине или любом другом напитке заключается яд и топаз лежит
поблизости от этого кушанья или питья, то поднимется шум
великий, как если бы рядом плескало море, как если бы невдалеке
волны прибоя с силой бросали на скалы мусор от
кораблекрушения...
   (Из поучений Хильдегард фон Бинген)

   Волны с силой обрушивались на скалы, разбивая об их крутые
острые бока мусор кораблекрушения, и имя скалы было Рехильда
Миллер. Она задыхалась. Волны причиняли ей нестерпимую боль,
сломанные мачты ранили ее тело, мокрые паруса залепляли рот и
глаза.
   -- Она еще не очнулась, -- донесся голос Иеронимуса.
   Вторая волна.
   Третья.
   Рехильда простонала, шевельнулась, и Иеронимус поднял руку,
останавливая палача с занесенным было ведром.
   -- Я не хотела убивать Вейде, -- пролепетала Рехильда Миллер. -- Это
вышло случайно.
   Иеронимус фон Шпейер долго смотрел на нее своим непонятным
тяжелым взглядом. Потом сказал:
   -- Злые поступки совершаются добровольно.


   26 ИЮНЯ, СВ. АНТЕЛЬМ

   Он пришел.
   Рослым, в великолепной сверкающей одежде, с пылающими глазами,
рот дергается, кривится. Вьется в руке хлыст.
   Красавица Рехильда Миллер в грубой рубахе, исхудавшая, с
забинтованными руками, корчилась на жесткой лавке, пытаясь
заснуть.
   Агеларре остановился над ней, посмотрел. Она не замечала его,
все ворочалась, стонала, бормотала себе под нос. И тогда он
огрел ее хлыстом, так что она вскрикнула и подскочила.
   И увидела над собой яростное прекрасное лицо дьявола.
   -- Ты предала меня, -- сказал Агеларре. -- Ты разболтала ему о нашей
любви.
   -- Агеларре, -- выговорила Рехильда и потянулась к нему руками.
   И дьявол снова хлестнул ее кнутом.
   -- Ты продалась Иеронимусу, -- повторил он. -- Завтра ты умрешь.
   Она села на лавке, сложила на коленях руки в толстых серых
бинтах, нагнула голову.
   Агеларре засмеялся, и подвальная камера наполнилась серебристым
лунным светом.
   -- Дура, -- сказал он. И засмеялся еще громче. -- Кунна.
   Женщина заметно вздрогнула.
   Агеларре привзвизгнул от удовольствия.
   -- Ты умрешь, -- повторил он. -- И твой бог не примет тебя.
   -- Почему я должна умереть? -- тупо спросила женщина.
   -- Если Иеронимус фон Шпейер обещал тебе жизнь -- не верь. Они
всегда обещают, а заканчивается одинаково. Один судья клянется,
что не тронет ни волоса на твоей голове, а потом другой, такой
же лицемерный, с чистой совестью отправит тебя на казнь.
   -- Иеронимус фон Шпейер? -- повторила Рехильда Миллер. Подумала.
Потом качнула головой, мотнув слипшимися от пота волосами: --
Нет, Агеларре. Иеронимус фон Шпейер ничего не обещал мне.
   Агеларре заскрежетал зубами.
   Она подняла голову, посмотрела.
   -- Ты уходишь?
   -- Будь ты проклята, Рехильда Миллер, -- сказал Агеларре.

   Иеронимус проснулся оттого, что Ремедиос трясет его за плечо.
Оттолкнул его руку, сел, потер лицо.
   -- Что случилось?
   -- Ведьма кричит, -- сказал Ремедиос.
   Иеронимус прислушался, но ничего не услышал. Однако слуху
бывшего солдата поверил, потому встал, машинально подхватил со
стола латинскую библию и пошел по коридору, к лестнице, ведущей
в подвал.
   Ремедиос шел за ним следом, держа горящую свечу в высоко
поднятой руке. На ходу Иеронимус спросил:
   -- Она звала именно меня?
   -- Она никого не звала, -- ответил Ремедиос. -- Просто кричала. От
страха или боли. Я подумал, что она нуждается в утешении.
   -- Вероятно, -- согласился Иеронимус. -- А почему ты сам не зашел к
ней?
   Ремедиос помолчал, прежде чем честно ответить:
   -- Я испугался.
   Больше Иеронимус ни о чем его не спрашивал.

   В камере было пусто.
   -- Сбежала, -- шепнул Ремедиос.
   Иеронимус забрал у Ремедиоса свечу и подтолкнул его к выходу.
   -- Никуда она сбежать отсюда не могла, -- сказал Иеронимус. -- Не
сквозь стену же прошла. Иди спать, Ремедий.
   Ремедиос помялся на пороге, а потом дал стрекача.
   Иеронимус внимательно осмотрелся по сторонам, поставил свечу на
лавку.
   -- Рехильда, -- позвал он.
   Женщина выбралась из кучи соломы -- под глазами синяки, через все
лицо три красных полосы от бича, в волосах сухая трава.
   Иеронимус поджал губы, слегка наклонил голову, внимательно
рассматривая ее.
   -- Кто ты? -- спросила Рехильда хрипло.
   -- Иеронимус фон Шпейер, инквизитор.
   Она смотрела, широко открыв глаза, как он снимает с себя грубый
коричневый плащ, остается в белой рубахе. Годы не прибавили
красоты Иеронимусу, но его это не заботило. Он расстелил плащ на
полу у ног женщины, неторопливыми, уверенными движениями.
Выпрямился, сел на лавку.
   Дикий ужас в ее глазах.
   -- Я пришел забрать твои страхи, -- сказал Иеронимус. -- Клади их
сюда, на плащ.
   -- А что ты будешь делать с ними? -- спросила она.
   Иеронимус пожал плечами.
   -- Спалю в печке, -- сказал он.
   -- А со мной?
   Он не ответил.
   -- То же самое, -- сказала Рехильда Миллер. -- Спалишь.
   -- Он приходил к тебе?
   Женщина промолчала. Ее начала трясти крупная дрожь, и Иеронимус
прикрикнул:
   -- Успокойся, ты, потаскуха!
   Из ее глаз хлынули слезы. Иеронимус брезгливо поморщился
-- терпеть не мог женских слез.
   -- Он пришел, но не захотел вызволить меня, -- пролепетала Рехильда
Миллер. -- Он избил меня за то, что я предала его. Это ты
заставил меня говорить, ты силой вырвал у меня признание.
   -- Разве ты говорила не то, что думала? -- удивленно спросил
Иеронимус.
   -- Он смеялся надо мной. Он ушел, не простившись.
   -- Да пошел он в задницу, твой Агеларре, -- сказал Иеронимус. -- Что
тебя так испугало?
   -- Он проклял меня.
   Иеронимус пошевелил ногой свой плащ, расстеленный на полу.
   -- Блюй, -- сказал он. -- Ну, давай, выблевывай все страхи, все, что
тебя мучает. Все сюда -- и я выкину их вон.
   Женщина смотрела на монаха, как на сумасшедшего. Она
действительно ощутила, как к горлу подступает комок. Иеронимус
наблюдал за ней без всякого интереса.
   -- Тебя ведь тошнит, не так ли? -- сказал он.
   И не успел он договорить, как ее начало рвать. Прямо на
монашеский плащ. Скудной тюремной похлебкой, плохо переваренной
рыбой, которую она ела прямо с костями. Потом просто водой.
Рехильда давилась и рыдала, а потом устала плакать и постепенно
успокоилась. Обтерла лицо.
   Иеронимус сидел на лавке все в той же позе.
   -- Все в порядке? -- спросил он как ни в чем не бывало. -- Заверни
это, не так вонять будет.
   Она подчинилась. Она действительно почти успокоилась.
   И только когда зловонный сверток исчез в груде соломы, вернулась
память и вместе с ней набросился прежний ужас: завтра она умрет.
   Но Иеронимус опередил ее.
   -- Сядь, -- велел он.
   Она оглянулась по сторонам и села прямо на пол, у его ног.
   -- Ты плохо слушала отца Якоба, Рехильда Миллер, -- сказал
Иеронимус. -- Трудно винить тебя. Отец Якоб косноязычен, хотя
чист душой и, несомненно, является достойным пастырем
Оттербахского рудника.
   -- Избавь меня от проповедей, святоша, -- прошептала Рехильда
Миллер.
   -- Я всегда был противником проповедей, -- невозмутимо сказал
Иеронимус фон Шпейер. -- Было сказано Слово, нет смысла
передавать его своими словами, которые все равно будут хуже
однажды изреченных.
   И раскрыл библию.
   Начал читать.
   Не по-латыни -- на своем родном языке. Поначалу Рехильда даже не
поняла, что именно он читает. Потом сказала -- и ужас ее возрос
многократно:
   -- Это же запрещено!
   -- Срал я на все, что запрещено, -- оборвал ее Иеронимус. -- Я хочу,
чтобы ты поняла. Если сказанное на латыни слово не трогает тебя,
я передам его на языке, который будет тебе понятен.
   -- Это ересь, -- сказала Рехильда, не веря собственным ушам.
   И надежда затеплилась в ней.
   -- Даже ересь может послужить доброму делу, -- ответил Иеронимус.
-- Иначе зачем Бог допускает ее существование?
   Он продолжал пересказывать священное писание, на ходу
перекладывая его на свой язык. Оба вскоре забыли, где находятся,
завороженные книгой. Иеронимус охрип, но даже не заметил этого,
заново открывая для себя каждое слово. Он понял, что ошибался,
самонадеянно полагая, что знает все четыре евангелия наизусть.
   В тюремной камере, где разило прелой соломой, блевотиной, потом,
на лавке из неструганых досок, при свете маленькой свечки заново
рождались великие слова. Монах читал, ведьма слушала.
   Потом не стало ни монаха, ни ведьмы.
   Selig sind, die ihre Kleider waschen, dass sie teilhaben an dem
Baum des Lebens und zu den Toren hineingehen in die Stadt.
   Draussen sind die Hunde und die Zauberer und die Unzuchtigen und
die Morder und die Gotzendiener und alle, die die Luge lieben
und tun.
   Слово "Zauberer" разрушило странное состояние полусна, полуяви,
напомнив о том, что происходит на самом деле.
   Камера.
   Ведьма.
   Инквизитор.
   Библия, прочитанная на немецком языке. Искаженная.
   Агеларре, должно быть, помирает со смеху.
   Иеронимус отложил книгу, прокашлялся и понял, что сорвал голос.
Первый солнечный луч уже проник в город, гуляет по начищенным
медным сковородкам Доротеи Хильгерс, золотит солому в
растрепанных волосах Рехильды Миллер.
   Рехильда спала на полу у ног Иеронимуса. И когда он увидел ее
прекрасное умиротворенное лицо, он заплакал.

   "Дабы обвиняемая Рехильда Миллер из Раменсбурга спасла свою душу
и миновала смерти ада для души, мы пытались обратить ее на путь
спасения и употребляли для этого различные способы. Однако,
обуянная низкими мыслями и безнадежно совращенная злым духом,
означенная Рехильда Миллер предпочла скорее быть пытаема
ужасными вечными мучениями в аду и быть телесно сожженной здесь,
на земле, преходящим огнем, чем, следуя разумному совету,
отстать от достойных проклятия и приносящих заразу лжеучений и
стремиться в лоно и к милосердию святой матери-церкви. Так как
церковь Господня ничего более не знает, что она еще может для
обвиняемой сделать ввиду того, что она уже сделала все, что
могла, мы присуждаем означенную Рехильду Миллер к передаче
светской власти, которую нарочито просим умерить строгость
приговора и избегнуть кровопролития".

   (С) Елена Хаецкая, 1996.
                                                                                                                                                                                                     



                          Елена Хаецкая

                        МРАКОБЕС: ДОРОГА

   Бальтазар Фихтеле долго ходил вокруг толстых стен доминиканского
монастыря, где, как ему сказали, разместился инквизиционный
трибунал. Жители Хербертингена посматривали на Бальтазара с
опаской: чуть не по пояс забрызган дорожной грязью, вооружен
длинноствольным пистолетом, нескладный долговязый детина -- он не
мог вызывать доверия. Да еще разыскивает инквизиционный
трибунал.
   Новость о прибытии чужака мгновенно облетела все кварталы,
прилегающие к монастырю, и когда Бальтазар направился туда, его
провожали десятки глаз -- любопытствующих, встревоженных. И
шепоток. Посланец из Рима? Важная персона, прибывшая с вестями?
Раскрыто новое злодейство дьяволопоклонников?
   Бальтазар, естественно, ничего этого не заметил. Шел своей
нелепой походкой, раскачиваясь и размахивая руками, погруженный
в свои мысли, пока не уперся длинным носом в толстую
монастырскую стену. Поднял глаза.
   О подвигах Иеронимуса фон Шпейера в Хербертингене он был уже
наслышан. Местные кумушки страшным шепотом перечисляли ему имена
сожженных ведьм. Мракобес с нескрываемым удовольствием отправил
на казнь двух повитух, промышлявших изъятием младенцев из чрев
непотребных девиц. Припугнул заодно и самих девиц. Кроме того,
за Мракобесом и его товарищем, Гаазом, числилась целая секта
бесноватых баб, занимавшихся коллективным онанизмом и
промышлявших по округе порчей и сглазом. Главу секты, Верховную
Жрицу, по слухам, велел изнасиловать, что и было исполнено
солдатами местного гарнизона.
   Впрочем, все это слухи...
   Неплохо зная Иеронимуса, Бальтазар Фихтеле ни секунды не
сомневался в том, что отец инквизитор вытворил все то, что ему
приписывают. Возможно, и не только это.
   Страшновато было студенту. Но деваться некуда -- послан за
Мракобесом.
   Долго ходил вокруг да около, как будто прицеливался. Три этажа,
подвал -- вон то самое здание, из-за стены видать. Толстые стены,
как у крепости. Тяжелые двери, обитые железом -- как будто плющ
вырос на досках, впился в их поверхность, растопырил
пальцы-листья.
   Покружив так и эдак, Бальтазар смирился с тем, что иного выхода
нет, кроме как постучать
   И стукнул. Раз, другой.
   В оконце каземата мелькнул огонек, шевельнулась тень. Бальтазар
замер.
   Лязгнул засов, и тяжелая дверь -- такая неприступная -- отворилась
без худого слова. Знакомый голос произнес из темноты сада:
   -- Входи, Фихтеле.
   Ежась, бывший студент вошел.
   Цитадель мракобесия, столь охотно раскрывшая ему свои объятия,
не была ни мрачной, ни холодной -- по крайней мере, на первый
взгляд. И Ремедий Гааз, с которым он столкнулся нос к носу, мало
чем отличался от того, прежнего. Широкое крестьянское лицо,
ясные глаза. В руке свечка, воск стекает на пальцы -- подсвечника
не то нет, не то не нашел.
   Ремедий вовсе не был удивлен неожиданным появлением Бальтазара.
И, кажется, не обрадовался встрече. Бальтазара это вдруг
царапнуло. Все-таки не первый год знакомы...
   Ремедий повернулся, пошел через сад. Фихтеле поплелся за ним.
Они вошли в дом, где Ремедий сразу нырнул в узкую, как ущелье,
лесенку и лихо побежал наверх, показывая дорогу. Бальтазар
-- следом. О нижнюю ступеньку споткнулся, едва не упал.
   Ремедий привел его в большую комнату с низким потолком и узкими
окнами, выходящими в сад. Бальтазару невольно подумалось о том,
каким старым был этот монастырь. С него, собственно, и начался
город Хербертинген.
   На массивном обеденном столе Бальтазар увидел разобранную
аркебузу, несколько промасленых лоскутов, шомпол. Очень большой
кусок хлеба с прилипшим к нему куском жареного мяса
непринужденно соседствовал с оружием. Тут же стоял гигантский
кубок, наполовину наполненный местным красным вином. И
треснувший рожок для пороха, пустой.
   -- Садись, -- сказал Ремедий своему гостю.
   Водрузил свечку в канделябр, где стояли еще четыре, запалил их
тоже. Поискал в полутьме, чем-то грохнул. Булькнула жидкость,
как в алхимическом тигеле. Наконец, перед Бальтазаром был
поставлен второй кубок, с таким же красным вином.
   Бальтазар отпил и по-дурацки сдавленно хихикнул.
   Как вчера расстались, черт побери. Как будто не лежит между ними
Раменсбург и все, что там случилось.
   -- Черт побери, Ремедий, -- начал Фихтеле и тут же прикусил язык.
Ничего умнее не придумал, как поминать нечистого в присутствии
инквизитора.
   Ремедий сунул в рот остатки мяса, приложился к вину и, все еще
жуя, потянулся к своей аркебузе.
   -- Не знал, что ты еще и механикус, -- заметил Бальтазар еще более
неуклюже.
   Ремедий не ответил, возился с замком.
   Чувствуя себя дураком, Фихтеле усерднее налег на вино.
   -- Зачем пришел? -- спросил вдруг Ремедий.
   Бальтазар поперхнулся.
   -- Так, повидаться, -- выдавил он наконец.
   -- А раньше почему не приходил? Там, в Раменсбурге?
   Глаз не поднимает от своей работы, спрашивает как бы между
делом. Аккуратно, точно двигаются грубые руки Ремедия,
крестьянина и солдата. Монашеская одежда на нем выглядит сущим
недоразумением.
   -- Все не мог поверить, Ремедий, что это ты, -- выпалил Бальтазар.
   -- Мог бы спросить, -- спокойно сказал Ремедий.
   Бальтазар промычал что-то невнятное. Свечки трещали в тишине.
Хорошенькая встреча двух бывших ландскнехтов, товарищей по
оружию. Одному на все насрать, другого разбирает желание удрать
куда глаза глядят.
   -- Проклятье, Ремедий, я боюсь тебя, -- сказал Фихтеле,
подавленный.
   Ремедий оперся подбородком о ладонь, уставился на него.
   Если бы Фихтеле, когда молол языком у солдатского костра, почаще
взглядывал в сторону Гааза, он узнал бы этот взгляд --
простодушный и испытующий. Как всякий крестьянин, Ремедий не
доверял никому. И, как всякий крестьянин, все равно попадался на
удочку.
   Но в те дни Фихтеле мало обращал внимания на Ремедия. Ему
интересно было в компании Шалька, который и заразил бывшего
хайдельбергского студента тем, что Эгберт называл "пороховой
горячкой".
   -- Помнишь ту женщину, Рехильду Миллер? -- неожиданно спросил
Б