ленные от недугов.
   Она жадно училась. Боялась не успеть узнать всего, что ей
понадобится. Потому что Николаус становился старым и больным.
Настанет день, когда она отплатит ему за его терпение и доброту,
вырвет из лап смерти, как некогда он спас ее от нищеты и голода.

   В нерешительности стояла Рехильда возле бесноватого старца. Тот
неожиданно вскинул к ней лицо, сморщил гримасу.
   -- Глядишь, как собака на хозяина, когда куска просит, только что
хвостом не виляешь, Кунна.
   -- Скажи, Тенебриус, почему ты называешь "Кунна"? Что означает это
имя? -- только и спросила.
   -- Имя латинское, обозначает сущность женскую, сиречь "блядь", --
охотно разъяснил старик. -- Все вы на одно лицо, бабы... Недосуг
запоминать ваши клички. В мое время у женщин вовсе не было имен.

   Тенебриус такой древний, что невозможно понять, хочет ли он
обидеть или же просто болтает, что на ум пришло.
   -- А звали ваше сорочье племя по отцу, либо по мужу. И если бы у
меня была жена, ей имя было бы -- Тенебрия, вот и все.
   Переступил в бадье ногами, плеснул водой через край. Не
заговорил -- забормотал себе под нос, так что женщина вынуждена
была низко наклониться к нему ухом:
   -- Природой тепл берилл, силой наливается в третий час пополудни.
Пена воды вскипает в тот час, когда солнце входит в расцвет
свой, и оттого крепок берилл. И сила его более от воздуха и
воды...
   И повернул к женщине уродливую рожу. У самых глаз Рехильды --
раззявленный беззубый рот. Изо рта вместе с гнилым запахом
вылетел вопрос:
   -- Поняла, блядища?
   -- Да.
   Она выпрямилась, стряхнула с платья капли воды.
   Красивая женщина Рехильда, рослая, статная, с густыми светлыми
волосами, в зените женской зрелости.
   Старческие глазки оглядели ее с неудовольствием.
   -- Много о себе думаешь, -- рявкнул Тенебриус, -- мало о природе
вещей. Все вы, бабы, таковы...
   Погрозил ей костлявым пальцем.
   -- Ступку возьмешь яшмовую, пест тоже из яшмы, но иного цвета.
Ступку лучше зеленую, пест черный, -- поучающе сказал старик.
   Женщина вся слух и внимание: в книгах того, что рассказывает
Тенебриус -- из какой преисподней появился жуткий старец? -- не
найти.
   -- Изотрешь камень в порошок.
   Сильнее стискивает Рехильда пальцы над камнем, ощущает его
теплые грани. Как жаль ей дробить это природное совершенство.
   -- Изотрешь, -- повторил дед, который словно бы прочел ее мысли,
-- в тончайший порошок. И поместив в сосуд яшмовый, храни,
дура-баба, тщательно храни. Это хорошее противоядие. Насыпь
порошка в ключевую воду... Есть теперь в городе ключевая
вода-то?
   Рехильда кивнула
   -- И дай страдальцу выпить. Пусть на пустой желудок пьет, нечего
брюхо набивать. И высрет с говном всю свою отраву. Раньше это
средство всегда помогало, когда хотелось, чтобы помогло. А
хотелось не всегда, но про то другой разговор. Ты-то, потаскуха,
всех жалеешь, ну ладно, дело твое. Жалела бы через одного,
прожила бы с мое, а так не дотянешь и до сорока.
   Женщина вздрогнула. Старик заметил это, захохотал, забил в воде
ногами.
   -- Напугалась? Так тебе и надо.
   -- Откуда тебе известно, что будет?
   -- Время, -- сказал старик.
   И замолчал. Рехильда терпеливо ждала, стоя с кувшином в руке.
Потом Тенебриус проскрипел как-то особенно неприятно:
   -- Время имеет начало и имеет конец, как все, что было сотворено.
И этот конец уже существует. Что же препятствует тебе ходить
взад-вперед по уже проторенной дороге? Многие делают это. А ты
почему не можешь?
   Он так долго смотрел на Рехильду, что та смутилась.
   -- Не знаю.
   -- А я знаю, -- рассердился старик, махнул сухой рукой. -- Оттого,
что ты дура-баба. Подлей кипятку-то. Остыла вода за болтовней.
   Женщина повиновалась.
   -- Как я умру? -- отважилась спросить она.
   -- Глупой смертью, -- отрезал Тенебриус.
   И прикрыв глаза, заговорил о другом, заговорил так быстро, что
Рехильде пришлось отбросить все другие мысли -- только слушать и
запоминать, потому что писать она не умела.

   Каждая болезнь из одолевающих человека подобна изгнанию падшего
ангела из божьего рая. Ибо почему заболевает человек? Потому,
что у него недостает некоей добродетели, а именно -- той,
отсутствие которой и вызывает соответствующую болезнь. Излечение
возможно лишь в том случае, если больной вынужден осознать эту
недостачу и обретает таким образом надлежащую добродетель.
   Так, распущенность исцеляется дисциплиной, бесстыдство
-- стыдливостью, жестокость -- милосердием, трусость
-- победоносностью, гневливость -- терпением, непотребство
-- сдержанностью, ожесточенность -- великодушием, ложь -- правдой,
задиристость -- миролюбием, непослушание -- подчинением,
бесхребетность -- силой воли...

   Человек с Божьей помощью наделен пятью органами чувств. Цвет и
символ предназначены для глаз, звук -- для уха, запах -- для носа,
вкус и речь -- для языка, осязание -- для кожи. Трусость -- болезнь
кожи, от которой последняя покрывается мурашками, и потому
надлежит кожные болезни исцелять камнями, которые предназначены
также для изгнания трусости. Лучше всего служит для этой цели
фиолетовый аметист...
   (Из поучений Хильдегард фон Бинген)


   13 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ. АНТОНИЙ ПАДУАНСКИЙ

   -- Когда ты повстречала Агеларре, тебе было одиноко и скучно,
-- сказал Иеронимус.
   Рехильда смотрела в тяжелое лицо инквизитора, молчала. Ее душил
этот подвал, где застоялся запах страха. Он не торопил ее, пусть
обдумает ответ.
   Сейчас они просто разговаривали, два человека, случайно
встретившиеся в мрачном лесу страхов и страданий, где вместо
деревьев -- орудия пытки, вместо рек -- желобки для стока крови,
вместо неба -- закопченный потолок, вместо солнца-- пыточный горн,
вместо звезд -- тусклые свечи.
   Наконец Рехильда сказала:
   -- Когда вы произносите его имя, господин, страх уходит из меня и
возвращается надежда.
   -- Так сильно ты его любишь?
   -- Наверное.Он показал мне, какой чудесной силой я обладаю, и в
мою жизнь вошла радость. Он задавал вопросы, которых не задавал
мне раньше никто, ему было интересно все, что было интересно
мне. Я думаю, что он по-настоящему полюбил меня, потому что ему
нужна была моя душа, а не мое тело.
   -- Настоящая любовь часто минует тело, обращаясь прямо к душе,
-- согласился Иеронимус.
   -- Раньше моя жизнь протекала как во сне, а потом словно
забрезжила заря, -- сказала Рехильда. -- Вот что такое для меня
господин Агеларре. С его помощью я стала побеждать болезни и
страдание и узнала, что такое быть счастливой.
   -- К чему ты стремилась, Рехильда?
   Она замолчала, ошеломленная. Потом вымолвила:
   -- Вы иногда задаете мне точно такие же вопросы, как господин
Агеларре.
   -- Потому что меня тоже интересует твоя душа, -- сказал Иеронимус.

   -- К чему ты стремишься? -- спросил ее однажды Агеларре.
   И она удивилась. Разве это не очевидно?
   -- Я хочу, чтобы люди стали счастливее.
   -- Разве это достижимо? -- поинтересовался Агеларре.
   -- Конечно. Когда что-то болит, а потом перестает болеть, -- разве
человек в этот момент не счастлив?
   -- Возможно. Пока еще помнится боль. Но не означает ли это также,
Рехильда, что для того, чтобы человек обрел свое жалкое
мимолетное счастье, его нужно сперва припугнуть? Показать, что
он может потерять даже то ничтожное достояние, которым обладает,
а потом -- не отобрать?
   И, видя, что женщина не понимает, добавил:
   -- Наслав болезнь, потом исцелить ее.


   14 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ. ЕЛИСЕЙ

   Ее знобило. Ноги стали как из ваты. Когда утром Иеронимус фон
Шпейер вошел в камеру, где была заперта Рехильда, женщина не
смогла встать. Поднялась -- и тут же мешком осела на пол.
Ремедиос Гааз подхватил ее и подивился тому, каким горячим было
ее тело. Даже сквозь грубую рубаху кожа Рехильды обжигала
ладони. Голова ее клонилась, глаза сонно закатывались. Она еле
ворочала языком.
   Ее потащили куда-то и заставили стоять и отвечать на вопросы, и
она бормотала, бормотала, только бы угодить им, только бы
наелись ее ответами и оставили бы ее одну -- сгорать в этом огне.


   Ведьмы подвергаются более легким или более мучительным пыткам,
смотря по тяжести преступления. Во время пыток им задаются
вопросы касательно тех проступков, за которые их пытают. Допрос
во время пыток записывается нотариусом. Если умеренно пытаемый
продолжает запираться, то перед ним раскладываются иные орудия
пытки, и он предупреждается, что они будут применены к нему,
если он не скажет правды. Если он и после этого упорствует, то в
его присутствии читается приговоро о продолжении допроса под
пыткой на второй или третий день.
   Судье следует позаботиться о том, чтобы заключенный все время
между пытками был под наблюдением стражи. Ведь черт посетит его
и будет его искушать наложить на себя руки...
   ("Malleus Maleficarum")


   15 ИЮНЯ 1522 ГОДА

   Усталость пересиливала все -- и страх, и боль. То и дело женщина
проваливалась в бесконечный ватный сон. Но через мгновение новая
боль вырывала ее из сна и заставляла грезить и мучиться.
   Сначала ей думалось о матери, почти совершенно забытой. Мать
была сухопарой женщиной, у которой дурно пахло изо рта. Мать
наклонялась совсем низко над маленькой девочкой и бранила ее
этим вонючим ртом за какие-то провинности -- ребенок не понимал,
за какие. Однажды мать легла на лавку, тяжелая, деревянная.
Девочка коснулась ее руки и испугалась: рука была как полено.
Ребенка грубо отпихнули -- она не видела, кто, видела только
засаленную юбку. Она вцепилась в эту юбку, как вошь, и ей было
очень страшно.
   Потом настало время тетки Маргариты. Ее лицо почти ничем не
отличалось от материнского. Но побои Маргариты помнились лучше.
И постоянный голод.
   Маргарита Дорн скончалась от удара полгода назад...
   -- Я убила ее, -- торжествующе сказала Рехильда Миллер. -- Ее
дряблое горло сочилось у меня между пальцев, как сырая глина.
   Это был лучший день ее жизни. Она помнила его почти по минутам.
   Утро, светлое окно, она сидит за ткацким станком. В груди,
глубоко-глубоко запрятанное от всех, зарождается и растет
предчувствие огромного счастья. Она боится пошевелиться, чтобы
не спугнуть это ощущение, чуткое, как лесной зверек. Она знала:
ночью Агеларре придет к ней.
   Вот как это было.
   Он появился, едва только рогатый месяц поднялся над водами
Оттербаха. У него было прекрасное сияющее лицо. Я полюбила этот
большой рот и острый нос. Может быть, я заманила в свою постель
Бальтазара Фихтеле только потому, что он немного похож на
Агеларре. Но я не хочу сейчас говорить о Бальтазаре Фихтеле. Я
хочу говорить об Агеларре.
   У него светились руки. Он осторожно раздел меня. Впервые в жизни
я стояла обнаженная перед мужчиной. Я вообще впервые сняла с
себя все одежды и не спешила надеть их снова. И мне не было ни
страшно, ни стыдно.
   С ним не бывает ни страшно, ни стыдно.
   Он провел рукой по моему телу, и оно стало светиться, как и его
пальцы. Он коснулся моих локтевых впадин, и ключиц, и подмышек,
он накрыл ладонью мой пах. Больше ничего не делал, только
прикасался. Но от этих прикосновений все мое тело загорелось, и
меня пронзило наслаждение, какого я никогда не знала. Ни в те
дни, когда Николаус Миллер был еще в силе. Ни потом, когда легла
в объятия Бальтазара Фихтеле. Бальтазар -- мальчишка по сравнению
с Агеларре. Одно прикосновение руки моего господина значит для
меня больше, чем вся любовь Бальтазара.
   Но он не занимался со мной любовью, мой господин.
   Неожиданно я испугалась, потому что настал день. Он заметил мой
испуг, засмеялся и сказал, что я глупышка. Ночь едва началась.
Просто я стала видеть в темноте. И я поняла, что он прав. Он
никогда не ошибается. Кто угодно может ошибиться, только не
Агеларре.
   Он взял меня за руку и вывел из дома. Мы прошли через город, и
никто нас не видел, хотя мы встретили несколько человек на
улицах -- ночную стражу и кривого Крамера-Мусорщика. Мне
показалось, что он-то как раз нас и заметил, но потом я
сообразила, что он немой и все равно никому не расскажет, и
засмеялась.
   Я смеялась и смеялась, и мое тело становилось все легче и легче,
как будто земле было весело нести на себе такой легкий груз, как
мое тело. И я поняла, что могу взлететь, если захочу. Но я не
хотела, потому что Агеларре шел по земле.
   И вот мы уже за городом, на склоне холма. Черный Оттербах течет
перед нами, черный крест над Обжорой вырисовывается на фоне
неба, где еще не до конца угасла заря.
   Мне всегда было страшновато возле зловещего креста, но сегодня
меня просто передернуло, когда я его увидела, и я поскорее
отвернулась. Кроме того, я знала, что там, под крестом, схоронен
новый мертвец. И лучше бы ему оставаться мертвым, подумала я,
потому что он, вероятно, мог воскреснуть и отомстить мне.
   Но потом я опять вспомнила -- рядом с господином Агеларре можно
ничего не бояться. И снова меня разобрал смех.
   Он сломал ветку со старой ивы и провел по ней рукой, так что она
засветилась и засияла, как будто там, внутри, горела свеча. Он
взял меня рукой за бедро и заставил расставить ноги пошире, а
потом вложил мне между ног эту ветку, как будто я ее оседлала. И
от этой ветки шло такое нестерпимое наслаждение, что мне
захотелось плакать. А он отпустил меня и крикнул:
   -- Лети!
   И я взлетела.
   Земля простерлась подо мной. Она была залита светом, точно стоял
ясный день. Только гораздо более ярким, чем бывает даже в самый
солнечный день. Вот наш город и наша улица, а вот луга, куда
пастухи выгоняют пастись городское стадо; дальше поля,
возделанные под рожь; видела я и рудник, и реку, и Разрушенные
горы, откуда много столетий назад спустились три старателя.
   Чем выше я взлетала, тем прекраснее казалось мне все, что я
видела внизу.
   Чудесный полет открывал мне красоту земли, на которой я живу. Он
преобразил все вокруг, озарил дивным светом давно знакомые
места. Какой желанной была эта красота! Сперва мне захотелось
перенести ее на гобелен, показать другим, создать работу,
которой восхитился бы весь мир. А потом я поняла, что совсем не
этого мне страстно хочется. Я жаждала обладать этой красотой
одна. Я мечтала властвовать над нею.
   Я увидела Агеларре, он простирал ко мне руки, и я влетела прямо
в его объятия, хохоча и рыдая, и он прижал меня к своей груди.
   -- Ты никогда не сможешь забыть того, что видела, -- сказал он, и я
знала, что он говорит правду.
   И он сказал мне, что сейчас я могу сделать все, что захочу.
   -- Ты видела совершенство, Рехильда Миллер, -- сказал он. -- Лучшее
из сотворенного. Весь мир лежит у твоих ног.
   Таков был дар Агеларре.
   И я была согласна с ним -- всей душой.
   Тогда он заговорил о тех, кто марает прекрасную землю. О злых,
увечных душах. О жадных, о бесчестных. И после увиденного люди
показались мне ничтожнее вшей.
   Он дал мне право судить их. Разве не вычищаем свое платье от
насекомых?
   И я подумала о тетке Маргарите, о ее грязной убогой лачуге, о
вони, которая расползалась от ее лохмотьев, о ее убогой стряпне,
тяжелой руке, и ее сердце представилось мне подобным
заплесневелой корке хлеба.
   Агеларре жадно смотрел на меня. Казалось, он видит все мои
мысли. И когда я подумала о тетке Маргарите, он крикнул:
   -- Убей ее, Хильда!
   Я протянула руки. И мои руки стали бесконечно длинными, они
прошли сквозь городские стены, сквозь стены домов, они добрались
до горла тетки Маргариты и стиснули на нем пальцы. Я видела, как
она корчится и бьет ногами по кровати, а потом обмякает и
обвисает, и мне было весело, мне было очень весело, и Агеларре
стоял рядом, и я думала о том, что теперь мы двое властвуем над
этим великолепным миром.


   22 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ. АЛЬБАН

   Обнаженная женщина лежала на лавке. На пересохших губах
запеклась кровь. Губы шевелились, выталкивая все новые и новые
слова.
   Иеронимус фон Шпейер стоял в ногах скамьи и безразлично смотрел
на эту содрогающуюся окровавленную плоть. Когда она замолчала,
он сделал знак палачу, жилистому малому в кожаном фартуке, и тот
окатил женщину ведром холодной воды, в который уже раз вырывая
ее из небытия. Иоганн Штаппер, писарь, усердно строчил,
скорчившись за маленьким столиком.

   Обвиняемая Рехильда Миллер, будучи подвергнута допросу под
пытками, созналась в том, что вступила в преступные сношения с
дьяволом, который обучил ее множеству мерзостей. По наущению
дьявола и с божьего попустительства означенная Рехильда Миллер
творила свои черные дела, как-то убийство своей родственницы,
Маргариты Дорн, убийство нищего, известного в городе как
Тенебриус, убийство своей прислуги, Анны Занг, известной также
под прозвищем Вейде ("Лужайка")...
   Принимая во внимание тяжесть преступлений, совершенных Рехильдой
Миллер...

   Она звала, звала его -- своего господина. Того, кто показал ей
красоту мира и научил радости властвовать.
   И он пришел, и его красота была такой, что ей стало больно. Он
провел пальцами по ее страдающему телу, и оно перестало
воспринимать боль.
   Но потом появился другой -- безобразный, с темными волосами и
тяжелым взглядом. И светлый господин отшатнулся, тонкие черты
его исказились, и женщина с ужасом заметила в них тот же страх,
что терзал ее.
   Несколько мгновений Иеронимус смотрел на дьявола, а потом сказал
сквозь зубы:
   -- Пшел вон.
   И Агеларре съежился и уполз куда-то в темную щель. Рехильда
смотрела, как мерцает искорка -- в дальнем углу, там, куда
упирался желобок для стока крови. А потом искорка погасла.
   И вернулась боль.

   Той ночью Рехильда снова пришла к Тенебриусу, своему учителю.
Пришла, кипя от гнева, переполненная горем.
   Старик услышал, как она скребется под дверью, отворил. Рехильда
вошла и с порога сказала:
   -- Вейде умерла.
   -- Не забивай мне голову, -- рассердился Тенебриус. -- Эка новость.
   -- Ты виноват в ее смерти, -- сказала Рехильда, еле сдерживая
ярость.
   -- Я в глаза ее не видел, твою Вейде, -- напомнил женщине старик.
   -- Ты, -- с ненавистью повторила Рехильда.
   -- Отчего девчонка померла? -- спросил старик деловито.
   -- От яда.
   -- Сама и отравила, поди?
   Рехильда сдалась -- заплакала.
   -- Я не убивала ее.
   -- Ладно тебе по какой-то девке убиваться, -- миролюбивым тоном
проговорил старик. -- Цена ей была в базарный день два гроша.
Благодаря тебе она лишних два года на этом свете проторчала. Без
тебя подохла бы куда раньше. Об этом думай, а не о глупостях,
которые по бабьему делу натворила.
   -- Я на похороны не пошла, -- сказала Рехильда. -- Обрядила ее, мою
девочку, и отдала в руки соседей.
   -- Ну и дура, что не пошла. Теперь говорить начнут, что ты извела
и что боялась рядом встать, чтобы из девки яд не пошел. Знаешь
ведь, что в присутствии убийцы из отравленного начинает вытекать
отрава. Из ушей, из носа, изо рта...
   -- Перестань, -- взмолилась Рехильда.
   -- Не перестану! -- озлился старик. -- Молода еще учить меня. Ходишь
ко мне, так слушай, когда я говорю.
   -- Ты мало говоришь.
   -- На большее у тебя все равно ума не хватит.
   -- Я не хочу, чтобы из-за моего невежества гибли люди.
   -- Чем больше ты будешь знать, тем больше людей будет умирать
из-за тебя, Рехильда Миллер. Таков закон. Причиняемые человеком
разрушения становятся страшнее по мере возрастания его
возможностей.
   -- Ты должен научить меня, -- повторила Рехильда с непонятной
угрозой в голосе.
   -- Мне некогда. Я устал. Я очень устал.
   Тенебриус помолчал, пошевелил грязными пальцами босых ног.
   -- Устал. Надоела. Блядища. Уходи.
   -- Это я устала ходить к тебе, как побирушка, выцарапывать из тебя
жалкие крупицы знания! -- закричала Рехильда Миллер. -- Старый
вонючий козел!
   -- Убирайся.
   -- Дай мне хотя бы книг, -- в исступлении крикнула женщина. -- Дай
мне книги, и я прочту их.
   -- Сперва научись читать!
   -- Николаус учил меня, я уже знаю буквы, -- запальчиво сказала
Рехильда. -- Из-за моего невежества могут погибн