а
до добра не доведут.
   Доротея подала хлеб, колбасу, налила хлебного кваса.
   -- Раньше добывали руду без всякого пороха, -- продолжал Эгберт,
отлично зная о том, что жена не слушает. -- Я начинал еще в те
годы, когда твердь размягчали огнем, а не порохом. Раскладывали
мы тогда перед плоскостью забоя костерчик, повыше, чем те, на
которых отцы Иеронимус и Ремедий поджаривают оттербахских ведьм.
Опасное дело было, чуть с проветриванием недогляд -- беда, все
задохнутся.
   Доротея думала о ведьмах. И о девочке, которую похоронили вчера.
Тяжело вздохнула, всей грудью.
   Эгберт все не унимался:
   -- Горячий камень, бывало, обливаешь водой, все вокруг шипит,
потрескивает. Вобьешь в трещину мокрый деревянный клин, он
разбухает и камень крошится... Так и работали, хоть и опасно, но
проверенно. А твой Бальтазар чуть что -- сразу сует свой длинный
нос: подорвем да подорвем. От его озорства Ханнес Зефцер оглох и
головой трясет, а крепкий еще мужик был...
   Отодвинул тарелку, встал, пошел к двери.
   -- Эгберт, -- сказала женщина ему в спину.
   Эгберт обернулся через плечо.
   -- Что?
   -- Третьего дня заходила Рехильда Миллер, -- начала Доротея, --
вызывалась помочь с родами.
   -- Это ваше бабье дело, -- отрезал Эгберт.
   -- Так идти мне к ней? -- несмело спросила Доротея. -- Звала.
   -- Сходи, если надо.
   -- Так... девчонка-то вчерашняя, которую хоронили, ведь у Рехильды
в прислугах была.
   -- При чем тут девочка?
   -- Как с кладбища шли, Лиза говорила... будто сама Рехильда
девчонку и извела.
   -- Не морочь мне голову, дурища, -- рассердился Эгберт.
   -- Так идти к ней? -- повторила Доротея.
   -- Боишься -- так не ходи, -- сказал Эгберт. -- Мало, что ли,
толковых баб вокруг. Попроси Катерину Харш, она поможет.
   И вышел, хлопнув дверью.
   Доротея нахмурила светлые брови, почти не видные на бледном
лице. Медленно проходили мысли в голове у Доротеи.
   Мертвая девочка.
   Красавица Рехильда Миллер, добрая, отзывчивая.
   Дети Доротеи.
   Эгберт-младший, умер в полтора года от скарлатины.
   Марта, три года, от удушья.
   Николаус, два года, утонул в Оттербахе (и как не доглядели?)
   Анна, полгода...
   Доротея тряхнула головой, провела рукой по животу. И снова
потекли знакомые, много раз пережеванные мысли.
   ...Сходить на рынок, купить мяса...
   ...Пригласить ли Бальтазара на воскресный обед?..
   ...Заглянуть к Катерине Харш, жене Николауса...
   Неспешно передвигались доротеины мысли. Как коровы на лугу. Куда
им спешить? Вчера они были и будут завтра.
   Как восход и закат.

   После вчерашнего дождя земля раскисла, так и липнет к ногам. Еще
неделя таких дождей -- и не дай Бог не выдержит плотина,
возведенная вокруг шахты, чтобы не затопило ливневыми водами.
Строили-то ее шесть лет назад, еще при прежнем бургомистре.
   Грунтовые воды из шатхтных стволов откачивали при помощи конного
ворота. Старый Тенебриус, известный в городе нищий, который знал
все на свете, относился к этому с нескрываемым неодобрением: для
такой работы лошади, мол, слишком дороги. И пускался в мутные
воспоминания: в его-де время ворот крутили рабы. "Да какие еще
рабы, Тенебриус?" -- ярился Бальтазар Фихтеле, местный умник,
наседая на старика со своими дурацкими распросами. Тот
отмахивался, плевался -- не хотел попусту тратить слова на
разговоры с молокососом.
   Тенебриус был странным человеком. На вид ему можно было дать лет
шестьдесят. А можно и все сто. Можно и двести, но лучше об этом
не думать.
   У него неопрятная лохматая голова, серые волосы, крупный острый
нос и большой рот без единого зуба. На загорелом до красноты
морщинистом лице горят крошечные черные глаза -- невольно
поежишься, если зацепишь их взглядом.
   Нищий жил в лачуге, кое-как слепленной из всякого хлама, на
самом берегу Оттербаха, у старого, давно уже обвалившегося
забоя. Туда и ходить-то не любили.
   Среди горняков бродили упорные слухи о призраках, гнездящихся
под землей, в затопленных или засыпанных шахтах. С этим
суеверием ничего не могла поделать даже католическая церковь.
Время от времени отец Якоб вдохновлялся той или иной буллой,
добравшейся из Рима до дикого горняцкого прихода, затерянного
среди Разрушенных гор. И отважно выступал в одинокий крестовый
поход против шахтерского язычества. Но его пламенные проповеди
скоро забывались, а страхи -- вот они, страхи, каждый день рядом
и забыть о себе не дадут.
   Куда больше успеха имели рассказы доротеиного брата Бальтазара.
Чему-чему, а складно врать, подливать масла в огонь да стращать
глупых баб и суеверных рабочих в университете его научили. И
нужно отдать должное Бальтазару -- истории он сплетал
преискуснейше, просто мороз по коже. И хочется уйти, а
любопытство не отпускает, заставляет слушать дальше. Хоть все и
понимали, что подрывник Фихтеле -- сумасшедший, а поневоле
верили. Больно уж убедительно врал.
   Шатха, которую облюбовал Тенебриус в качестве соседки, и вовсе
пользовалась недоброй славой, вполне заслуженной. Ее называли
"Обжора", потому что там постоянно гибли люди -- то обвал, то
вентиляционный ствол рухнет. Но больно уж много серебра добывали
из ненасытного брюха Обжоры. И горняки, в который уже махнув на
все рукой, брались за выгодный подряд. И Обжора проглатывала их,
одного за другим. Так и шло год за годом, пока однажды не
обвалилась, погребая под собой и серебро, и пятерых человек, и
все их оборудование.
   Это случилось почти двадцать лет назад, таким же тихим летним
вечером, как и во время вчерашних похорон. Отец Якоб вел службу
в горняцкой церкви. Туда ворвались люди -- грязные, с
окровавленными руками, и следом за ними ворвалась в церковь
большая беда и закричала о себе во всю глотку.
   Эгберт, тогда еще подросток, завопил тонким голосом:
   -- Обжора рухнула!
   Все в один миг пожрала Обжора -- и тихий вечер, и богослужение, и
человеческий покой. Запах пыли и пота поглотил запах горящих
свечей и ладана. Прихожане повскакивали со скамей, хлынули к
выходу. В спешке сбили с ног отца Якоба, хлынули к выходу.
   До ночи раскапывали завал, потом стало темно, и пошли по домам.
Только Эгберт и еще двое (теперь-то они уже умерли) возились всю
ночь, ворочали камни. У Эгберта остался под завалом старший
брат, кормилец всей семьи.
   Утром никто не вышел на работу. Разбирались: кто первым
додумался нарушить цеховой устав, работать на закате, когда
всякую трудовую деятельность положено прекращать? Так ни до чего
и не договорились; все виновные погибли вместе со своей виной.
   Ожесточенно спорили: разбирать ли завал, доставать ли тела. Одни
требовали, чтобы погибших извлекли из-под камней, предали
христианскому погребению. Не собаки ведь, добрые католики. Разве
они заслужили, чтобы их бросили в чреве Обжоры, как ненужный
хлам?
   Другие возражали: хватит смертей, мало, что ли, людей погибло
уже из-за своей жадности? Шахта старая, укреплена плохо, кое-где
деревянные распорки подгнили -- неровен час засыплет и живых, и
мертвых, всех погребет в одной могиле.
   Наконец остановились на вполне здравой мысли -- освятить землю
вокруг шахты и поставить на ней крест. Долго уламывали отца
Якоба, который не упустил случая выторговать для церкви хорошую
серебряную дароносицу. На том и ударили по рукам со святой
католической церковью раменбургские горняки.
   Обжору с тех пор, понятное дело, старались обходить стороной.
Остановиться у черного креста -- и то казалось дурной приметой.
   Именно там Тенебриус выстроил себе хижину.
   Иногда он приходил к началу работ, топтался возле шахтных
стволов, вступал в беседу с людьми. Его вежливо выслушивали,
угощали -- неровен час рассердится Тенебриус.
   Был он, по шахтерскому понятию, чем-то вроде духа-охранителя
оттербахского рудника. К людям не добрый, не злой, а к руднику --
по-хозяйски бережливый. И потому лучше его не гневить.
   Иногда Тенебриус давал советы. К ним прислушивались -- старик
говорил дело.
   Его знали все. Дюжина свирепых псов, охраняющих рудник по ночам,
ели из его рук. И не было в Раменсбурге человека, который не
помнил бы Тенебриуса таким, каким он был сейчас: глубоким
стариком, мудрым недоброй, какой-то нехристианской мудростью,
уродливым и страшным.

   Бальтазар Фихтеле идет к руднику. Широким шагом идет, словно
собрался пройти много миль, -- бродяга.
   Где тебя носило, Бальтазар Фихтеле, когда мать ждала тебя домой?

   Рот до ушей, на поясе кувалда и три железных зубила, мешочки с
проклятым пороховым зельем, запалы, кресало, все это болтается,
вихляется, звякает.
   Навстречу идет женщина, Рехильда Миллер, молодая жена старого
Николауса Миллера. Лет двадцати трех, не старше. Копна пшеничных
вьющихся волос, большие светлые глаза, крупный рот. Круглые
белые плечи под тонким полотном рубашки, зеленых корсаж, красная
полосатая юбка.
   Улыбнулась, задела подолом.
   Бальтазар остановился, разинул рот -- глядел ей вслед, пока не
скрылась.
   -- Что встал?
   Эгберт.
   Бальтазар вздрогнул, точно очнулся после забытья.
   -- Задумался.
   -- Думать будешь, когда ни на что другое сил уже не останется.
Идем, -- не слишком приветливо сказал ему свойственник.
   И они пошли дальше.

   Что есть рудник? Вход в подземное царство. Шахта зияет
разверстым лоном и ежедневно принимает в себя людей. По узкому
проходу, по лестнице, а то и просто по древесному стволу с
обрубленными ветками, спускаются они в лоно земли.
   Неисчислимые сокровища спрятаны там, среди бесконечных
опасностей.
   Что есть рудник, как не микрокосмос, каждой своей малой частью
повторяющий великие составляющие Вселенной? Разве нет здесь
небесной тверди -- деревянных распорок, земной основы -- влажной
почвы выработки, звезд -- самородков, бури -- взрывов, разве не
таит шахта своей благодати и своей напасти?
   Здесь добывают руду темно-серебристого цвета, с холодным хищным
блеском, -- на свинец и серебро. И золотистую -- на медь. И очень
немного добывают здесь золота.
   Руду дробят пестами, молотами, промывают в деревянных корытах.
Это тяжелая работа и за нее мало платят.
   Потомственные горняки не занимаются этим. Ежедневно -- и так год
за годом -- спускаются в шахту.
   Что есть человек, как не микрокосомс, повторяющий каждым своим
членом Вселенную? Разве нет у него своего солнца -- сердца, и
своей луны -- желудка, своих вод и своей земли, разве не из глины
он слеплен, разве не Духом Божием осиян?
   Год за годом микрокосмос спускается в микрокосомс, и неохватная
вселенная обнимает их своими благодатными руками.

   В 968 году три старателя перевалили Разрушенные горы и с
северо-востока спустились к Оттербаху. Они шли со стороны
Энцерсдорфа, большой деревни, сейчас разрушенной.
   Имя одного было Клаппиан, второго -- Нойке; третье же имя
потерялось.
   Несколько месяцев назад они сошлись вместе, решив
воспользоваться правом горных свобод. Тогдашний правитель
Раменсбурга, Гоциус Длинноусый, предоставлял возможность
изыскивать руды и драгоценные камни всем, кто только ни захочет,
-- только десятину плати.
   Труден был их путь, много невзгод претерпели на пути, дважды
отбивались от разбойников, едва не были завербованы в армию. Но
тот, чье имя потерялось, был человеком твердой воли. Найдем свое
счастье, твердил он ослабевшим товарищам, не отступимся.
   Съели последнюю крошку хлеба. И отчаяние охватило их сердца.
   И вот, когда заночевали на берегу Оттербаха, всем троим
приснился один и тот же сон.
   Сперва на небе появилось светлое пятно. Все ярче горел
небосклон, и вот облака раздвинулись, а следом раздвинулась и
твердь небесная, и промелькнуло такое сияние, что больно стало
глазам. Как будто золото кипело за синим занавесом.
   И -- пролилось на землю дождем.
   Но не падали капли этого золотого потока, а застывали в воздухе,
образуя лестницу. И золотой была эта лестница от неба до земли.
   А потом на нее ступила сама Богоматерь. Все трое старателей
встали на колени вокруг лестницы и преклонили головы. Медленно
ступала Пресвятая Дева по дивным ступенькам. Синие одежды
струились с ее плеч, а лицо, преисполненное сострадания, было
таким прекрасным, что смотреть было больнее, чем на свет.
   Огромные глаза у нее были, темно-синие. Ласково смотрела она на
трех старателей и улыбалась. А потом сказала:
   -- Как бы ни было вам трудно, вы никогда не забывали помолиться
мне на ночь или утром, и потому благосклонна я к вам. Там, где
уперлась лестница в землю, начните копать. Здесь земля хранит
свои богатства -- серебро, медь, свинец, золото. Но будьте
усердны, благочестивы и не ожесточайтесь сердцем...
   И с тем исчезла картина.
   Проснувшись наутро, старатели вознесли горячие молитвы пресвятой
деве и взялись за лопаты.
   Так был заложен оттербахский рудник, один из самых богатых в
стране.


   6 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ. НОРБЕРТ

   Часы на городской башне пробили полдень. Открылась дверца, в
иное время запечатанная золотом солнца и серебром луны. Медленно
прошелся над Раменсбургом хоровод, возглавляемый скелетом с
косой. Все смешалось в по ту сторону жизни. Рыцарь в доспехах
вел за руку крестьянку, купец тащил за собой неверного сарацина,
монах обнимал распутницу, святой отшельник подал руку вору,
старик поспевал за дитятей, король следовал за нищим. И всех
увела в бездну Смерть.
   Не то мертвым напоследок показала мир живых. Не то миру живых
предъявила свою богатую добычу.
   С легким щелчком захлопнулась дверца. Мыслям о вечности -- пять
минут после полудня; прочее же время -- работе.

   -- Ах, Вейде, -- сказала Рехильда Миллер, и цветы на гобелене,
который ткала, медленно увяли под ее искусными пальцами, -- ах,
Вейде... бедная моя Вейде.

   Во имя Господа. Аминь. В год 1522 от рождества Христова, 6-го
дня июня месяца, в моем присутствии, а также в присутствии члена
инквизиционного трибунала Ремедиоса Гааза и писаря Иоганна
Штаппера, нижеподписавшегося, явилась свидетельница Элизабет
Гарс, жена Хуго Гарса по прозванию Божий Грош (Готтеспфеннинг),
трактирщика, из города Раменсбурга, и была приведена к присяге
на четырех Евангелиях. Упомянутой Элизабет Гарс было сказано,
что поднимая правую руку с тремя вытянутыми и двумя согнутыми
пальцами, она призывает в свидетели своей правоты святую Троицу
и призывает проклятие на свою душу и тело в том случае, если
скажет неправду.
   Будучи спрошена о том, откуда она знает о злодеянии,
свидетельница сказала, что давно приглядывалась к подозреваемой,
Рехильде Миллер, жене почтенного Николауса Миллера, и многое
видела своими глазами. Упомянутая Элизабет Гарс клятвенно
обещала рассказать все по порядку, заверяя в том, что сведения
ее достоверны и подтверждаются многими фактами.
   На вопрос о том, как давно свидетельница знакома с
подозреваемой, упомянутая Гарс ответила, что с рождения
последней, ибо жили неподалеку друг от друга. О подозреваемой
шла добрая молва, по словам свидетельницы, поскольку та ловко
изображала добросердечие и часто вызывалась помогать людям,
преследуя злокозненные цели, о чем мало кто догадывался. Что же
до морали подозреваемой, то наиболее прозорливые считают, что
она занимается колдовством.
   -- Кто считает? -- тихо спросил человек в грубой коричневой рясе.
   Доносчица вздрогнула, услышав этот голос. Спрашивал не молодой,
не Ремедий Гааз. Второй. Его имя -- Иеронимус фон Шпейер.
   Писарь, тощий малый с бородавкой на подбородке, и без того
выступающем вперед, отложил перо, склонил голову набок.
Поковырял в ухе.
   -- В трактире у моего мужа люди говорили, -- сказала наконец
свидетельница.
   Писарь записал.
   -- Подробнее, -- еще тише велел Иеронимус фон Шпейер.
   -- Да хотя бы Катерина Харш, жена Конрада Харша, мастера с шахты
"Девка-Нараспашку"... -- выпалила Элизабет.
   Будучи спрошена о фактах, позволяющих сделать подобное
предположение, свидетельница отвечала, что когда у другой ее
соседки, почтенной и богобоязненной дамы Катерины Харш, был
приступ головной боли, так что несчастная не могла пошевелиться
и едва не отдала Богу душу, означенная Рехильда Миллер
неожиданно вошла в дом и спросила, не страдает ли здесь
кто-нибудь. Катерина Харш сказала, что больна. Тогда Рехильда
Миллер коснулась рукой ее головы и тотчас же отдернула ладонь,
сказав, что обожглась, хотя горячки у Катерины Харш не было в
помине. Затем села на постель возле больной и принялась
бормотать. На вопрос Катерины Харш, что она такое бормочет,
Рехильда Миллер сперва не ответила, а потом сказала, что будто
бы молится. Затем она вышла и вскоре возвратилась, держа в руке
некий драгоценный камень.
   -- Какой камень? -- перебил Иеронимус.
   -- Не знаю, -- сказала Лиза, придвигаясь ближе и окатывая его
густым чесночным запахом, -- не хочу врать. Катерина не
разглядела. Вроде как в платок был завернут.
   -- Так ты не была там?
   -- Нет. Но Катерина обсказала мне все достоверно, слово в слово,
можете поверить.
   -- У Катерины Харш сохранился этот камень?
   -- Нет, бесовка унесла его с собой, господин, -- извиняющимся тоном
проговорила Лиза.
   -- Продолжай, -- сказал Иеронимус фон Шпейер.
   О том, как происходило нечестивое деяние в доме Катерины Харш,
свидетельница дала следующее разъяснение: упомянутая Рехильда
Миллер взяла камень, завернутый в платок, и привязала его
кожаной лентой к голове Катерины Харш, громко сказав при этом:
"Как Господь низринул в бездны первого своего ангела, так пусть
будет низвергнута мозговая горячка в этот камень и пусть
возвратится к тебе ясный рассудок!"
   Означенный камень оставался на голове Катерины Харш целый час,
во все время которого Рехильда Миллер неотлучно находилась
рядом. Головная боль отпустила Катерину и больше, по словам
последней, никогда ее не мучила. Камень же рассыпался в песок,
что можно было видеть даже через платок. И, по словам
свидетельницы, Рехильда Миллер унесла боль Катерины Харш с
собой, заключив ее в песке, оставшемся от камня, чтобы
впоследствии можно было подсыпать тому, на кого пожелает наслать
порчу.
   -- Это подтвердилось? -- спросил Иеронимус фон Шпейер.
   -- Да, господин, -- поспешно сказала Лиза и затараторила: -- Еще как
подтвердилось. Взять хотя бы тот случай, когда мы с ней
повздорили, с Рехильдой-то. Как было? Стояла, чертовка, у
рудника, сиськи бесстыжие вывалила так, что из рубахи вот-вот
выскочат, глазами стреляла. Ну, этот бесноватый, Бальтазар
Фихтеле сразу к ней помчался, как кобель, завидев сучку. А я и
сказала: "Стыдно тебе, Хильда, напоказ-то себя выставлять". Она
только глазами зыркнула, а уж у меня как схватило и живот, и
голову, и поясницу, все вместе, милая моя, еле до дома дошла...
   Указанная Элизабет Гарс, будучи околдована подозреваемой в силу
крайней злобы и распутности последней, перемогая невыносимые
страдания, тщательно вымела всю пыль из своего дома и как только
подмела под порогом насыпанную туда грязь, как боль мгновенно
отпустила. Вследствие чего вполне допустимо сделать
предположение, что подозреваемая Рехильда Миллер высыпала песок,
заключающий в себе болезнь Катерины Харш, под порог Элизабет
Гарс, к которой всегда питала неприязнь. Будучи спрошена о
причинах этой неприязни, Элизабет Гарс отвечала:
   -- Норовистая девка и развратная, я всегда ее осуждала. Когда
маленькой была, учить пыталась, да разве такая послушает
старших? Теперь уж учить поздно.
   -- Вернемся к делу. -- Теперь заговорил второй инквизитор, Ремедий,
которого Лиза не боялась. -- К убийству.
   -- Хорошо, -- с готовностью согласилась Лиза. -- Вот я и говорю.
Девчонку-то, Вейде, она и извела, Рехильда. Уж я знаю.
Колдовством своим поганым убила. Не семи пядей во лбу надо быть,
чтобы понять это.
   -- Из чего это следует? -- спросил инквизитор.
   -- Из всего! -- окрысилась Лиза. -- Рехильда Миллер ведьма, я это
утверждаю, не боясь никакого проклятия, потому что мои слова
-- святая истинная правда.
   Спрошенная о том, не утаивает ли чего-либо из страха перед
подозреваемой, свидетельница отвечала