ть щедрость Его?" И
продолжал таскать свое непотребство, на радость обозным
девицам.
      После брейзахского разгрома Эйтельфриц действительно
обвинил Шалька в дезертирстве и потащил на виселицу. Шутка
сказать: один из всего расчета остался в живых. Заливаясь
слезами, висел Шальк на руках графских телохранителей, шумно
оплакивая свою молодую жизнь и вечную разлуку с ненаглядной
Меткой Шлюхой. И вдруг вывернулся и бросился бежать во двор,
где еще раньше приметил разбитый пушечный ствол.
      Как к возлюбленной, метнулся Шальк к тяжелому стволу. Пал
на него, обхватив обеими руками.
      Эйтельфриц позеленел от досады - едва не проглотил
собственный берет, который в ярости грыз зубами, собираясь
вынести приговор мерзавцу-пушкарю.
      Даже самые злостные дезертиры из проклятого племени
артиллеристов пользовались правом убежища возле своей пушки.
Вместо алтаря им все эти Меткие Шлюхи и Безумные Маргариты.
      Эйтельфриц вышел во двор, не спеша обошел пушку кругом.
Шальк продолжал лежать плашмя, прижимаясь всем телом к стволу.
Из-под густой пряди, упавшей на глаза, поглядывал за
Эйтельфрицем - что еще надумает сумасшедший военачальник.
      А Эйтельфриц все ходил вокруг, как кот вокруг мышеловки,
все раздумывал, сунуть ли лапу, не прищемит ли и его.
      - Уморить бы тебя, подлеца, голодом на этой железке, да
некогда, - гласил оправдательный приговор Эйтельфрица.
      И Шальк улыбнулся.
      На всякий случай дождался ночи и только тогда, с опаской,
отошел от Меткой Шлюхи.
      Осторожно выбрался из расположения Эйтельфрица и со всех
ног припустил бежать в темную ночь, примечая по колесному
следу, куда двинулся обоз Агильберта.
      От Эйтельфрица Шальк получал десять гульденов в месяц, о
чем в первый же день сообщил Агильберту.
      Тот предложил четыре.
      - Сука, - сказал Шальк своему новому командиру, - дай хотя
бы восемь.
      - Жадность задушит тебя, Шальк, - сказал Агильберт. - Правду
говорят о пушкарях, что свои деньги рядом с ихними не клади.
      Шальк заинтересовался.
      - Это почему еще?
      - Пожрут, - ответил капитан. - Хрум-хрум - и нет солдатских
денежек.
      Шальк призадумался, потом улыбнулся, покачал головой.
      - Загибаешь, - сказал он. - Я слышал эту историю. Она не про
пушкарей вовсе, а про тех, кто дает деньги в рост.
      - Какая разница? - Агильберт пожал плечами и встал, давая
Шальку понять, что разговор окончен. - Все равно больше четырех
не получишь.
      - А Мартину, Радульфу и Геварду платишь восемь, - крикнул
Шальк ему в спину. Капитан даже не обернулся. Шальк выругался и
тут же забыл о своей неудаче.
      Так появился в отряде Шальк.

      Дожди зарядили надолго. День сменялся днем, деревня
сменялась деревней. Как в ярмарочном вертепе, мелькали перед
глазами лесистые горы, крестьянские дома, островерхие церкви,
замки мелких землевладельцев, ощетинившиеся башнями. При виде
солдат крестьяне бросали работу и бежали куда глаза глядят.
      Народ в этих краях простоватый и работящий, на солдат
глядит в смятении, со страхом, как глядел бы на чертей, вздумай те
строем выйти из ада. Сколько таких отрядов прошло через эти
деревни - Бог весть. И вряд ли скоро конец войне и грабежу.
      Солдаты тоже не обременяли себя раздумиями о будущем. На
их век хватит крестьянских кур и перепуганных девок.

      Шальк сразу же невзлюбил нового капеллана. Кроме него, по-
настоящему ненавидела Иеронимуса Эркенбальда. Женщина
злилась на монаха за то, что он посмеялся над ней, мужчина - за
то, что не дал посмеяться над собой.
      Шальк считал себя богохульником, чем чрезвычайно гордился,
а новому капеллану не было до этого, похоже, никакого дела. Как
ни изощрялся пушкарь, ему не удавалось вывести из себя этого
Иеронимуса фон Шпейера.
      Наконец он явился к тому вечером и, обдавая монаха кислым
запахом пивного перегара, попросил отпустить грехи. Дескать,
пора - накопилось.
      Иеронимус без улыбки посмотрел на солдата, сел рядом.
Огромная луна висела над ними в черном небе, река плескала
внизу. Лагерь разбили на склоне виноградной горы, и в дневном
переходе отсюда были видны поздние огни в деревне.
      - Я грешник, - вымолвил Шальк заплетающимся языком.
      Никакой реакции. Монах продолжал сидеть неподвижно.
      Четверть часа Шальк, путаясь в словах и жарко вздыхая,
каялся в том, что свою сумасшедшую Кати любит более спасения
души своей. Расписывал ее дивную дырку, чудную пустоту ее лона.
      - Что только не совал я туда, и руками лазил, и заглядывал... -
бормотал Шальк.
      Иеронимус слушал, не перебивая и не меняя выражения лица.
Наконец Шальку стало скучно.
      - Ничем тебя не проймешь, - с досадой сказал пушкарь. - Чтоб
в аду тебе сгореть, святой отец.
      И признался: говорил о своей пушке.
      - Я понял, - спокойно отозвался Иеронимус. - Других грехов
за тобой нет?
      - А как же, - с готовностью ответил Шальк.
      Монах молча глядел на него. Ждал.
      - Бабий грех один за мной, - таинственно заговорил Шальк,
понижая голос. - Извел младенца во чреве.
      Луна немного сместилась. Ночь шествовала над рекой, и так
неинтересно было Иеронимусу слушать пьяного солдата, так
хотелось остаться наедине с тишиной и звездами.
      - Как это - извел младенца? - нехотя спросил Иеронимус.
      Шальк взмахнул рукой, как будто ножом пырнуть хотел.
      - Вспорол брюхо беременной бабе. Убил и ее, и ребенка.
      Даже в темноте было видно, как победоносно сверкнули его
глаза.
      Монах дернул углом рта.
      - Наговариваешь на себя, - сказал он точно через силу. - А
что по пушке скучаешь, так это не грех. И в пушечный ствол
руками лазить не возбраняется ни человечьим законом, ни
Божеским. Иди, дитя мое, и больше не греши.
      Чувствуя себя последним дураком, Шальк яростно выругался и
с той минуты возненавидел монаха лютой ненавистью.

      ХИЛЬДЕГУНДА
      Дорога вошла в деревеньку, но почти не стала лучше, только
прибавились отбросы, плавающие в мутных лужах. Тощий пес,
ребра наружу, увязался было за солдатами, да Эркенбальда
пристрелила его из длинноствольного пистолета, чтобы не своровал
чего-нибудь из еды.
      Бросив телегу там, где завязла по самые оси, Ремедий выпряг
лошадь и, оставив отрядное добро на попечение Эркенбальды,
повел животное к деревенскому трактиру. Остальные потянулись
следом.
      Проходя мимо убитой собаки, Шальк вдруг с сожалением
оглянулся, дернул носом, но тут подловил на себе пристальный
взгляд монаха и с сердцем пнул жалкий труп ногой.
      Хозяин трактира уныло глядел, как к нему, радостно скаля
зубы, приближаются головорезы. Заранее подсчитывал убытки.
Заодно опытным глазом определил в этой пестрой толпе главаря -
вон тот, рыжий, слева идет. Ох, и противная же рожа. У такого
снега зимой не допросишься, а довод один - двуручный меч,
который несет, положив на шею. Ножны бедные, зато меч богатый -
это издалека видать.
      Нет, очень не понравился капитан наемников деревенскому
трактирщику. От рыжего, да еще с обильной проседью, добра не
жди. Нос крюком, рот прямой, от веснушек кожи не видать, глаза
серые с желтыми точками, как у зверя.
      Рыжий жестом подозвал к себе трактирщика, сунул всего один
гульден, зато гонору проявил потом на все сорок.
      Ремедий отвел лошадь на конюшню, самовластно забрал сено
из других яслей и все отдал солдатской кляче. Хозяин даже
заглядывать туда побоялся. У Ремедия косая сажень в плечах,
морда угрюмая, туповатая - сразу видно, что парень деревенский и
умом не изобилен. Обтер Ремедий руки и явился в дом, туда, где у
остальных уже трещало за ушами.
      Хозяйка на кухне только успевала поворачиваться, когда ее
размашисто хлопнули по увесистому заду. Женщина так и замерла
с половником в руке. Греховодники, ей уж под пятьдесят, сыновей
вырастила. Потом осторожно обернулась и увидела прямо перед
собой солдатскую рожу. Остроносую, хитрую.
      - Зажарь-ка, матушка, - ухмыляясь, сказал Шальк и сунул ей
поросенка.
      С розовой тушки тяжко капала кровь.
      - Святые угодники, - охнула женщина, приседая.
      - Со святыми - к нашему капеллану, матушка, - заявил Шальк.
      - Это же господина Шульца свинка, - запричитала женщина.
      - Делай лучше, что говорят.
      - Так... постный день нынче, - глупо сказала хозяйка, не
решаясь дотронуться до краденого.
      Солдат ткнул ей убитым поросенком в лицо, так что она
поневоле подхватила тушку.
      - Я и по постным краду, - сообщил Шальк и вышел, хлопнув
дверью кухни.
      С беленой стены сорвался медный тазик для варки варенья.
Женщина беспомощно всхлипнула и взялась за нож.
      Низкий дощатый потолок у трактира. Лавки до блеска
отполированы задницами - еще дед нынешнего владельца содержал
заведение. А тогда строили - не то, что сейчас. На века строили.
      Отчаянно коптили толстые сальные свечи, галдели голоса.
Сегодня деревенские старались обходить трактир стороной. Весть
о прибытии отряда наемников облетела деревню задолго до того,
как телега увязла в грязи перед домом почтенного Оттона Мейнера.
      Под поросенка хорошо пошло светлое пиво. Зашлепали о
скамью игральные карты. От засаленных кожаных карт пахнет
костерным дымом. Ремедий опять проигрался, простая душа, хотя
даже капеллан видит, что Шальк и Радульф безбожно жульничают.
И Агильберт, конечно, видит. Но молчит, только зубы скалит.
Плюнув, Ремедий отдал последний гульден, залпом допил свое пиво
и ушел спать в телегу, брошенную на улице.
      Капитан жестом подозвал к себе хозяина, велел сесть. Тот
присел на краешек скамьи, обреченно уставился в волчьи глаза
Агильберта.
      - Ну, и как называется эта чертова дыра? - спросил капитан,
помолчав, - для острастки.
      - Унтерайзесхайм...
      - Далеко ли до Страсбурга?
      - Вы погостите у нас, господин? - очень осторожно
полюбопытствовал трактирщик.
      Капитан захохотал, сверкая зубами.
      - Ты уж обосрался от страха, что мы засядем тут на целую
зиму, а?
      Трактирщик тихонечко улыбнулся, но видно было, что он
воспрял духом. Начал подробно описывать дорогу до Страсбурга.
Выходило, что отсюда ведет в город Лотара прямой тракт,
наезженный и укатанный, так что даже осенняя распутица оному
тракту нипочем.
      Капитан, хоть и выпил изрядно, трезвости ума не утратил.
Слушал внимательно, кивал. Разлил на столе пиво и, макая палец,
принялся рисовать карту. Трактирщик вносил поправки. Оба
увлеклись. В конце концов Агильберт размазал карту ладонью,
обтер руку о рубаху трактирщика и угостил того пивом. Тот выпил,
шумно рыгнул и с заметным облегчением удалился.
      Прибавилось девиц. Явились две из местных, пришла
Эркенбальда - острый нос, острый взгляд, растрепанные белые
волосы. Бросила злой взгляд на монаха. Иеронимус сидел в углу,
сутулясь над кружкой пива, но Эркенбальда была уверена - вот уж
кто не пропускает ни взгляда, ни слова из всего, что происходит
вокруг. Иначе зачем ему здесь торчать, трезвому среди пьяных?
      А солдаты уже порядочно набрались. Расплескивая пену из
кружек, стучали ими по столам и протяжно распевали во всю мощь
солдатских глоток:
      Di-i-ich, mein Heimatsta-a-a-l
      Kuss ich ta-ausendma-a-al...
      //Тебя, мое Отечество,
      Лобзаю я бессчетно...//
      При последнем слове капитан вдруг обеими руками обхватил
сидящую рядом тощую деревенскую девицу и жадно поцеловал в
губы. Девица облизнулась и победоносно оглядела собравшихся.
       Раздался громовой хохот. Смеялись все, даже кислое личико
Эркенбальды сморщилось в улыбке. Только Хильдегунда не
пошевелилась. Сидела и молчала. Длинная черная прядь попала в
кружку с пивом, но женщина не обращала на это внимания.
      Хильдегунда была подружкой капитана. Больше двух лет
таскалась с отрядом, исходила пешком все дороги между Неккаром
и Рейном, нажила немного денег, но еще больше потратила.
Родился у нее ребенок, но умер, не прожив и полугода.
      Была Хильдегунда рослой, широкой в кости и плохо
кормленой. Лицо у нее простое, скулы такие широкие, что на глаза
наезжают. Не глаза, а щелки. Два богатых дара у Хильдегунды:
голос и густые черные волосы. Благочестивые люди говорят, что
красивые волосы - верный признак ведьмы, ведь любуясь своей
красотой, женщина поддается суетным мыслям и легко становится
добычей дьявола.
      Хильдегунда не была уверена в том, что не проклята на веки
веков, но обсуждать это боялась даже с отцом Валентином, хотя
вот уж кто легко прощал женщинам все их грехи. Иеронимус фон
Шпейер вызывал у нее ужас, и нового капеллана Хильдегунда
тщательно обходила стороной. Сейчас он сидел почти напротив
нее, и она не решалась поднять на него глаз.
      Сидела неподвижно, приоткрыв рот, и глядела на капитана. А
тот снял со своего плеча руку соседки, бухнул кружкой о стол и
запел, перекрывая застольный шум. Грустно запел, как будто
оплакивал что-то:
      Lasst uns trinken, lasst uns lachen
      Konig Karl kommt nach Aachen...
      //Будем пить и веселиться,
      Карл-король сидит в своей столице...//
      Хильдегунда вскинула голову, подхватила.
      Постепенно все прочие голоса смолкли. Только эти два
остались. То сливались, то расходились они: мужской - высокий и
сиплый, как будто пропыленный, и женский - низкий, из глубины
души исходящий.
      Платье на Хильдегунде сбилось, открыв плечо, худое, слегка
загнутое вперед. Поет, наматывает на палец черный локон, а узкие
глаза стали наглыми. И красива была Хильдегунда в те минуты так,
что взгляда не отвести.
      Lasst uns kampfen, lasst uns sterben, -
      //Будем биться, будем умирать//
      речитативом проговорила женщина. И вместе с капитаном они
заключили:
      Konig Karl ruft nach seinen Erben...
      //Карл-король велит наследника призвать...//
      Мгновение висела ошеломленная тишина. А потом капитан
уперся кулаком в бедро и расхохотался. До слез, оглушительно. И
остальные, точно по команде, ожили, заерзали, загалдели.
      На скулах девицы проступили красные пятна, рот растянулся,
и лицо сразу стало уродливым.
      - Ты всегда меня брала пением, - сказал Агильберт. - И как
это у солдатской подстилки может быть такой дивный голос?
      - А может, дьявол ее телом владеет? - спросила Эркенбальда,
наклоняясь через стол. - Если беса изгнать, она тут же и падет
мертвая. Не дано человеку петь так сладостно.
      - Дано, - сказал Иеронимус из своего угла.
      Эркенбальда метнула на него взгляд.
      - Тебе почем знать?
      Иеронимус пожал плечами.
      - Знаю и все.
      - Ты могла бы зарабатывать на жизнь пением, - сказала
Эркенбальда, обернувшись к черноволосой.
      - Тогда платите! - пьяно крикнула Хильдегунда. - Платите за
мой голос, вы!..
      - Возьми, - забавляясь, сказал капитан и пустил по столу
монету. Женщина прихлопнула монету ладонью, сунула в кошель,
спрятанный под юбками, мелькнула на мгновение ослепительными
белыми ногами.
      - Дурак ты, Агильберт, - равнодушно отозвалась она,
одергивая на себе платье. - Вот соберу себе приданое и выйду
замуж.
      Хохот грянул со всех сторон. Громче всех смеялись женщины.
Одна из деревенских поперхнулась и кашляла, покуда Шальк не
огрел ее по спине кулаком.
      Хильдегунда покраснела еще гуще, упрямо нагнула голову.
      - А что вы думали? - повторила она. - Не век же мне с такими,
как вы, путаться.
      - Блядей замуж не берут, - выкрикнул Шальк.
      Женщина повернулась к нему.
      - Я не всегда буду блядью.
      - Милая, - раздельно проговорил капитан, - не все быльем
порастает.
      - А вот и нет, - запальчиво сказала женщина. - Я знаю способ.
Мне тетка говорила.
      - Зашьешь ты свою дырку, что ли? - спросил Радульф.
      - Можно вернуть девственность, если... - начала женщина и
запнулась, чувствуя, что все глаза обратились к ней.
      Шальк уже не смеялся - тихо всхлипывал и постанывал от
хохота.
      - Говори, - приказал капитан.
      - Трудно вымолвить, - призналась Хильдегунда, багровая, как
свекла.
      - Делать не стыдно, а говорить боишься?
      - Так говорить - не делать... Нужно... переспать с монахом.
      Сказала - и страх охватил ее.
      В трактире стало тихо. И в этой тишине слышно было, как под
столом храпит кто-то из солдат, упившись насмерть.
      Рыжий капитан внимательно поглядел на женщину, медленно
растянул губы в нехорошей улыбке.
      - Хорошо, Хильдегунда. Я отдам тебе кошелек, тут шестьдесят
гульденов, все мои сбережения... - Он снял с пояса увесистую
мошну, вытряхнул на стол. Несколько монет упало на пол, и рыжий
пренебрежительно толкнул их ногой. - Все будет твоим, забирай
хоть сейчас.
      Темные глаза женщины вспыхнули, в них загорелся золотистый
свет. Она встала. Глубоко вздохнула. От ее дыхания колыхнулся
огонек свечи. Обошла стол, наклонилась над деньгами, провела по
ним кончиками пальцев.
      Капитан накрыл ее руку своей широкой ладонью.
      - Но сначала верни себе невинность, - сказал он.
      - Ты обещаешь? - И вскинула глаза.
      - Да. Если ты действительно переспишь со служителем
Божьим.
      Капитан повернулся к Иеронимусу, которого все это время
демонстративно не замечал, и впервые за вечер посмотрел ему в
глаза.
      - Наш капеллан тебе подойдет?
      Женщина наконец решилась взглянуть на монаха.
      - Да... если у него есть все, что у других мужчин.
      - Вы ведь не откажете бедной девушке, святой отец? -
чрезвычайно вежливо спросил капитан у монаха. И надвинувшись
всем своим внушительным телом, прибавил угрожающе: - Тебе ведь
еще не оторвали яйца, святоша?
      - Не оторвали, - сказал Иеронимус, еле заметно улыбнувшись.
      - Ну так сделай любезность Хильдегунде. Посмотри, какая она
славная да хорошенькая. И безотказная, можешь поверить.
      Капитан взял женщину за плечо и сильно дернул за ворот
платья, открывая маленькие острые груди. Иеронимус протянул
руку и коснулся их ладонью - осторожно, как будто боялся
уколоться.
      Агильберт следил за ним, едва не облизываясь.
      - Сколько на тебя гляжу, святой отец, столько удивляюсь, -
заметил он. - Впервые встречаю такого монаха.
      - Мне нравится твоя подружка, - сказал монах. - Она
благочестива и набожна. Почему бы не помочь ей ступить на путь
добродетели?
      Все присутствующие снова захохотали, но Агильберт заметил,
что Иеронимус говорит вполне серьезно, и потому даже не
улыбнулся.
      Монах неторопливо снял рясу и остался в чем мать родила.
Оказался он крепкого тяжеловесного сложения, с намечающимся
брюшком.
      Капитан смерил его взглядом с ног до головы, одобрительно
хмыкнул и сдернул с девицы юбку одним быстрым движением.
      Женщина тихо ахнула, прикрылась рукой.
      - Что... прямо здесь? - спросила она в ужасе.
      - Почему бы нет? Я должен видеть, что святой отец выебал
тебя по всем правилам. Нет ничего проще, чем поболтать наедине,
а потом сказать, что дело сделано. За что я отдаю денежки? За то,
чтобы ты прочитала "отче наш" в компании отца Иеронимуса? Нет,
пусть уж все по-честному.
      Остальные одобрительно загудели.
      - Но... увидят, - пролепетала Хильдегунда.
      Капитан рассмеялся.
      - Когда ты валишься на солому со мной или с кем-нибудь из
моих молодцов, Бог все равно видит тебя, куда бы ты ни скрылась,
- сказал он назидательно, точно цитируя проповедь. - Так какая
разница, увидят ли тебя при этом люди?
      С этими словами он подхватил Хильдегунду на руки и уложил
на стол, голой спиной в пенные пивные лужи.
      Женщина уставилась в низкий потолок, неподвижная, как
доска. Живот ввалился, точно приклеился к спине, подбородок и
груди выставились наверх.
      На мгновение Иеронимусу показалось, что сейчас пирующие
солдаты начнут откусывать от нее по кусочку, но тут Агильберт
подтолкнул его к девушке.
      - У ней там зубы не растут, - сказал он, - не бойся, отец
Иеронимус.
      Монах встал ногами на скамью, перебр