пом,
припасами, девицей и раненым пушкарем, поставили на ровное
место, и лошадка снова потащила одна. А Мартин с Ремедием пошли
бок о бок.
   Сперва молчали. Потом Ремедий осторожно спросил:
   -- Ты и вправду Мартин?
   В ответ понесся басовитый хохот.
   -- Все так же прост Ремедий Гааз, -- сказал, наконец, Мартин,
отдуваясь.
   Ремедий неопределенно пожал плечами.
   -- Не было смысла меняться.
   -- Эркенбальду давно видел?
   -- Ты еще не забыл эту стерву? -- Удивление Ремедия было искренним.

   -- Забудешь ее... Ты ее не пользовал, иначе понял бы, что такую
лисицу забыть невозможно. С кем потом еблась, как меня зарыли?
   -- С Агильбертом...
   Мартин плюнул.
   -- Так и знал, что к капитану перелезет, сучка. А эта,
чернохвостая, как ее...
   -- Хильдегунда.
   -- Куда делась?
   -- Сбежала. Выманила денег себе на приданое и только ее и видели.
   Мартин выругался и еще раз выругался.
   -- Сучье племя. Никому из них верить нельзя.
   -- Мартин, -- снова заговорил Ремедий, -- ты ведь мертв. Я сам
хоронил тебя, помнишь?
   Мартин расхохотался, выставил белые зубы в черной бороде,
облапил Ремедия за плечи.
   -- Еще бы не помнить, Гааз! Такое не забывается...
   Они прошли рядом еще немного, потом Ремедий снова заговорил:
   -- Мартин... Ты видел нашего капеллана?
   -- Мракобеса? -- Мартин покривил губы. -- Видел...
   -- Да нет, другого. Валентина. Того, что в Айзенбахе умер...
   Мартин подпрыгнул. Ремедий не ожидал, что известие о Валентине
так подействует на старого богохульника.
   -- Валентин тоже здесь? Ах, еб его... Что здесь творится, Гааз?
   -- Не знаю, -- уныло сказал Ремедий. -- Спроси у Мракобеса. Я давно
уже ничего не понимаю.
   Так и двигался по осенним дорогам караван -- комедианты и
мертвецы, разбойники и святые, бесноватые и простоватые. Шли они
в Страсбург и путь, вроде, знакомым был для них, но все никак не
могли добраться до цели. Все время мешало что-то. То одно
собьет, то другое. А потом и вовсе цель потерялась, и кто был в
том виноват, так и не разобрались.
   Клотильда сидит в телеге, полог откинут. В руках у девушки
лютня, струны бренькают. Когда телега подскакивает на
ухабе, звенят невпопад, а так -- довольно-таки ладно. Рядом
шагает Бальтазар Фихтеле. Вдвоем слагают песенку, нарочно путая
языки -- строчку на одном, строчку на другом.

   Weisst du, Kind, was Fimbullwetter ist?
   Вянет на дереве каждый лист.
   Der Sommer kommt nach dem Winter nicht.
   Как жить нам среди прегрешений своих?

   -- Вот и ученость твоя пригодилась, Фихтеле, -- сказал Ремедий.
-- Все не зря мозолил задницу на студенческой лавке.
   Бальтазар фыркнул, а Клотильда исполнила на лютне сложный пассаж
и под конец расхохоталась.
   Потом оба хором допели:

   Und weisst du, wer nach dem Winter kommt?
   Не друг и не враг; только ангел и гром.
   Und er hat den Namen: Der Angel Tod.
   Что встретит тебя? Только скрежет ворот...

   Ремедий покачал головой. Как и следовало ожидать, от него
ускользнула ровно половина смысла песни.
   -- У тебя в ухе дохлая мышь, Фихтеле, -- пробурчал он, досадуя на
собственное невежество.
   -- Где? -- переспросил Бальтазар. -- Где ты нашел у меня дохлую
мышь, Гааз?
   Клотильда, давясь от смеха, повалилась на пол телеги.
   Ремедий сердито повторил:
   -- В ухе!
   -- А ухо, ухо-то где?
   -- На голове.
   -- А голова?
   -- На заднице.
   -- А задница?
   -- К ногам приделана.
   -- А ноги?
   -- Землю топчут.
   -- А земля где?
   -- Во Вселенной. -- Ремедий злился уже не на шутку. Ему казалось,
что он не сможет долго находить ответы на вопросы Бальтазара
Фихтеле. А вопросы вылетали один за другим, как осы из гнезда.
   -- А Вселенная? Вселенная где?
   Ремедий молчал. Ему не нравился весь этот разговор. Но вопрос
цеплялся за ответ, а Бальтазар, сволочуга, все приставал: где
искать дохлую мышь?
   И Ремедий выпалил:
   -- Вселенная суща сама по себе.
   И сам удивился такому ответу.
   А Бальтазар склонил голову набок и, как ни в чем не бывало,
продолжал донимать монаха:
   -- И где же Вселенная суща сама по себе?
   -- В Боге, -- сказал Ремедий.
   -- А где Бог?
   -- Везде, -- сказал Ремедий.
   В этот момент Арделио резко натянул поводья, и лошадь
остановилась.
   -- Что там такое? -- крикнул Бальтазар, подняв голову.
   -- Стоит кто-то на дороге, -- ответил Арделио.

   На дороге стоял монах. Рослый, тощий монах в коричневом плаще.
Стоял он, свесив голову, опустив руки, смиренником. И почему-то
никому не захотелось с ним разговаривать.
   Ни Балатро, старшему из комедиантов, хозяину лошади.
   Ни Варфоломею, который всех пытался спасти и обратить.
   Ни Витвемахеру, не упускавшему случая помахать мечом.
   Ни Клотильде с Шальком -- оба большие любители почесать языками.
   Тем более не захотел вступать в разговоры Ремедий, тот вообще
молчун, а как скажет, так невпопад.
   Мартин и Валентин попросту спрятались, хотя вот уж кому терять
нечего, так это им, покойникам.
   Потом Варфоломей сказал Иеронимусу:
   -- Он твоего ордена, ты с ним и разговаривай.
   Иеронимус вышел вперед. Ничего другого не оставалось.
   -- Привет, Агеларре, -- сказал он.
   Дьявол поднял голову. Он выглядел усталым и постаревшим, узкое
лицо заросло щетиной, глаза смотрели уныло. И не желтыми были
они, а бесцветными.
   -- Просто Дитер, -- поправил он.
   -- Как хочешь.
   И плащ на плечах дьявола знакомый. Дитеру в плечах широк,
болтается, как на палке, и коротковат, прикрывает ноги только до
икр. Серые пятна покрывают плащ. Кое-где прилипли и так и не
отстирались куски плесени, рыбьи кости, плевки желчи. Достался
дьяволу монашеский плащ Иеронимуса, и с плащом все ведьмины
страхи, что жили в нем, и старые пятна блевотины. Оттого и
страшно было.
   Иеронимус стоит против дьявола. Он меньше ростом, старше, плечи
опущены.
   -- Перестань, наконец, путаться у меня под ногами, Дитер, -- сказал
он. -- Надоел.
   Дитер растянул губы в неприятной ухмылке.
   -- Ты мне не указ, Мракобес.
   -- Отойди с дороги, -- тихо сказал Иеронимус.
   Дитер хмыкнул. Мотнул головой назад, в сторону спутников
Иеронимуса.
   -- А этот сброд что, с тобой?
   -- Кто?
   Иеронимус оглянулся.
   И увидел лица. Десятка два встревоженных лиц. И все обращены к
нему. Иеронимус повернулся к дьяволу спиной, посмотрел на своих
спутников -- удивленно, как будто впервые заметил.
   -- Эти-то? Нет, они сами по себе, -- сказал он Дитеру.
   -- А почему тогда идут за тобой?
   -- Они не за мной. Просто идут.
   -- А куда? -- жадно спросил Дитер. -- Куда вы все идете, каждый сам
по себе?
   Иеронимус видел, что дьявол нарочно втягивает его в длинный
разговор, и сказал, чтобы тот отвязался:
   -- Скучно с тобой.
   -- Да? -- Дьявол казался по-настоящему удивленным. -- Вот уж чего
никак не ожидал услышать. Сколько говорил с людьми, столько
слышал: с тобой, дескать, Дитерих, не соскучишься! С тобой,
Дитерих, обхохочешься!..
   Иеронимус тишком зевнул. Дитер заметил. И обиделся.
   -- Куда идешь-то? -- рявкнул он.
   -- К своему Богу, куда еще может идти монах.
   -- Ведь ты христианин, Шпейер, -- хитро сказал Дитер. -- Чему учила
тебя твоя дурацкая религия? Хочешь иметь -- отдай. Хочешь знать
-- забудь. Хочешь убить врага -- возлюби его.
   -- Тебя не переспоришь, Дитер.
   -- Я отличный теолог, -- похвастался Дитер. -- Дьяволу положено. Ищи
Бога и найдешь меня.
   -- Ты опять прав, Дитер.
   -- Так на что ты надеялся?
   -- Я и не надеялся, -- отозвался Иеронимус просто. Повернулся к
Арделио, махнул ему рукой: мол, все в порядке, можно ехать
дальше. Арделио причмокнул губами, тронул поводья.
   Дитер постронился, пропуская мимо себя караван.
   Прогрохотала телега, с каменным лицом проехал мимо Арделио.
Прошел Ремедий и рядом с ним Мартин, оба бледные. Опустив
голову, просеменил Валентин. Погруженные в бесконечную беседу,
минули монаха и дьявола Варфоломей и Михаэль. Воинственно
протопали блаженные братья Верекундий и Витвемахер. Опираясь на
руку Бальтазара Фихтеле, проковылял Шальк, все еще слабый после
ранения.
   -- Я ведь только поговорить, -- пробурчал Дитер. Он был
по-настоящему обижен.
   Иеронимус подошел к нему вплотную и сказал:
   -- Пшел вон. Живо.
   Как побитая собака, побрел Дитер вниз с горы. И никто не
посмотрел ему вслед.

   Вышли к Разрушенным горам. Старые горы, поросшие лесом. Смотреть
от Раменсбурга, с плоского берега Оттербаха, -- невысокими
кажутся. А подниматься к перевалу тяжело, особенно по распутице.

   С каждым днем ощутимо холодало. Слишком быстро отступала в этом
году осень.
   Однажды утром Балатро разбудил Иеронимуса еще до света.
Иеронимус сразу проснулся, сел, кутаясь в плащ. Комедиант, едва
различимый в утренних сумерках, приложил палец к губам, поманил
за собой. Они отошли от лагеря. Иней похрустывал на опавших
листьях у них под ногами.
   За месяц путешествия Мракобес заметно сдал. Балатро не знал,
сколько ему лет. Сорок, пятьдесят? Спрашивать не решался, а
догадаться не мог. Иеронимус выглядел усталым.
   В полумиле стояла комедиантская телега, готовая к отбытию.
Лошадь запряжена, Арделио держит в руках поводья, на Иеронимуса
не смотрит, отворачивается.
   -- Мы уходим, -- сказал Балатро. -- Арделио, Клотильда и я.
   Иеронимус молчал.
   -- Проклятье, святоша, -- сказал Балатро, уже не чинясь. -- Ты
затащил нас в эти проклятые горы. Там, внизу, мы боялись тебя.
Здесь -- чего бояться? Все позади, впереди только смерть. И в
Страсбург нам не дойти, покуда ты с нами.
   Иеронимус удивился. И скрывать не стал.
   -- Почему? Разве не ты сам выбирал дорогу?
   -- Дорогу-то выбирал я, -- медленно проговорил Балатро, -- но,
похоже, она повернула не туда, куда хотелось. Завтра нам всем
перережут глотки. Тебе-то что, ты и варфоломеевы разбойники --
все вы попадете в рай. Ну а комедиантам надеяться не на что. Вся
наша жизнь -- здесь, на земле. Так что мы уходим.
   -- Перережут глотки? Кто?
   -- Ты, святой отец, действительно блаженный? -- разозлился Балатро.
Невозмутимый вид Иеронимуса выводил его из себя. -- Там, на горе,
замок.
   И показал рукой -- где.
   Еще вчера никто из них ничего не видел, никакого замка. Но
теперь, прищурившись, Иеронимус разглядел высоко на вершине
укрепленные стены, высокие башни.
   Иеронимус покачал головой:
   -- Сколько жил в этих местах, никогда не слышал о таком.
   Балатро сдвинул брови.
   -- Я тоже. Ох как мне это не нравится. Сегодня же спускаемся с
гор. Арделио приметил уже дозоры. Не знаю, кто засел в этом
вороньем гнезде, но ничего хорошего ждать не приходится. Жуть
здесь творится какая-то. Мы -- простые актеры. Для чего живем?
Делаем бесполезное дело для радости других. А здешние ужасы не
для нас.
   Иеронимус помолчал еще немного. Потом тихо спросил:
   -- Зачем ты позвал меня?
   -- У тебя с собой деньги, -- прямо сказал Балатро.
   -- Да, -- сразу отозвался Иеронимус.
   -- Много?
   -- Гульденов семьдесят или около того.
   -- Отдай.
   Иеронимус снял с пояса кошелек, отдал комедианту. Балатро взял,
развязал, сунулся, поворошил монеты.
   -- Ладно, -- только и проворчал он.
   И напрягся, глядя куда-то за плечо Иеронимуса.
   Мракобес обернулся. Тень рослого мужчины. Ремедий. И в руках
аркебуза.
   Балатро оттолкнул от себя Иеронимуса, шагнул навстречу Ремедию.
И Клотильда, выскочив из телеги, бросилась к нему, обхватила
обеими руками, повисла на шее мельничным жерновом -- увесистая
все-таки девица. Растерявшись, Ремедий смотрел в ее сумасшедшие
глаза. А женщина прошептала в самое его ухо:
   -- "Любовь" бьют только "Любовью", монашек.
   Балатро повернулся к Иеронимусу.
   -- Отпусти его с нами.
   -- Я никого не держу, -- возразил Иеронимус.
   -- Отпусти, мать твою, -- зарычал Балатро. Бледное рябое лицо
комедианта пошло красными пятнами.
   И Иеронимус сказал:
   -- Ремедий, уходи с ними.
   Балатро забрался на телегу, устроился рядом с Арделио. Клотильда
сняла руки с шеи Ремедия, пошла за своими товарищами. Гордо шла,
танцующим шагом, будто готовилась запеть перед толпой.
   Телега скрипнула, дернулась, тронулась с места.
   Иеронимус кивнул Ремедию.
   -- Иди, догоняй их. ТЕПЕРЬ они доберутся до Страсбурга.
   Ремедий все еще мешкал.
   -- Идти за ними?
   Иеронимус молчал. Солнце вставало над горами, начал таять иней
на опавших листьях. Ремедий побелел, метнул взгляд в ту сторону,
куда двигалась телега. Ее еще видно было между деревьями.
   А Иеронимус молчал.
   Ремедий переступил с ноги на ногу.
   -- Так мне что... за ними? -- снова спросил он.
   -- Идти куда-то -- по-твоему, значит обязательно за кем-то?
-- спросил его Иеронимус.
   Очень тихо спросил.
   Путаясь в одежде, Ремедий пошел вниз по лесной дороге. Несколько
раз спотыкался, оборачивался, но Иеронимус больше не смотрел на
него.
   И с тем ушел солдат.

   Дозор дал о себе знать к полудню. Неприятная это была встреча.
Из-за деревьев бесшумно выступили солдаты. Как на подбор, все
рослые, с красивыми сумрачными лицами. И вроде бы немного их
было, а казалось, что лес полон ими.
   И они не проронили ни слова. Просто показались из леса.
Безмолвные, грозные. Их темные глаза смотрели на путников
неподвижным, ничего не выражающим взглядом.
   Под этим взглядом вдруг съежился, сжался и заверещал
невразумительное Варфоломей. Румянец залил его бледное, тонкое
лицо.
   Бурно зарыдал Михаэль Клостерле -- в голос, не стыдясь.
   А Витвемахер побледнел и пал на колени.
   Стоя рядом, сказал Валентин:
   -- Можно было бы перечесть все кости мои, а они СМОТРЯТ И ДЕЛАЮТ
ИЗ МЕНЯ ЗРЕЛИЩЕ...
   При этих словах блаженный Верекундий рванул на тощей груди
ветхие одежды, выставив напоказ все свои кости.
   А дозорные стояли и смотрели.
   Иеронимус поднял голову и встретился глазами с одним из солдат.
И вдруг увидел, что в этих бесконечных глазах таится вовсе не
безразличие.
   Любопытство. И грусть.
   -- Да будет воля Твоя, -- сказал Иеронимус.

   Торопя пленных тупыми концами копий, стражи гнали их через лес.
Замок, невидный вчера и едва различимый сегодня на рассвете,
вдруг приблизился, увеличился в размерах.
   Это была внушительная крепость, имеющая основанием
четырехугольник, с шестиугольными башнями по углам. Стены
--высокие, старые, сложенные старым булыжником. Башни грозно
нависали над пришельцами.
   -- Добрая крепость, -- пробормотал неунывающий Шальк и прищурился,
оценивая, сколько пушек понадобится, чтобы пробить брешь в этих
могучих стенах.
   Фихтеле покивал, пустился было в рассуждения со старым
приятелем. Но сильный удар между лопаток заставил бывшего
студента закашляться, подавиться собственными словами.
   Один из солдат, рослый, круглолицый, вооруженный арабским мечом,
сделал остальным знак остановиться, вышел вперед, махнул рукой
кому-то невидимому на стене. Оттуда донеслись ругательства
-- такие, что бывшие ландскнехты, несмотря на незавидное
положение пленников, заулыбались, начали переглядываться.
   Потом ворота отворились.
   По одному, по двое пленников начали загонять за стены. Иеронимус
было замешкался и тут же был наказан -- тупым древком его ткнули
в шею. Беззлобно ткнули, постарались не повредить. Так пастух
подгоняет отбившуюся от стада корову. Иеронимус прикусил губу,
опустил голову.
   Как скот, столпились пленники в узком проходе между двумя
замковыми стенами, внутренней и внешней. Беспокойно поводили
глазами, топтались. Стражники отстраненно смотрели на них --
следили, чтобы никто не озоровал, но больше ничего не делали.
Потом расступились, пропуская кого-то.
   Показался рослый толстый человек, лысый, с красным простецким
лицом. Управляющий или сенешаль. Сердито оглядел невольных
гостей, откровенно подозревая в них воров, убийц и мошенников --
последнее в самом лучшем случае.
   Среди пленных началось движение. Выказывая изрядную сноровку,
стражи начали разводить спутников Иеронимуса. Действовали без
жестокости, точно имели дело с неразумными животными. Одних
отводили в казематы внешней стены, других ставили на колени
посреди двора под охраной трех мрачных стражников с неподвижными
лицами.
   -- Сарацины, что ли? -- шепотом спросил Веркекундий у Варфоломея,
улучив секунду.
   -- Не похожи, -- так же ответил Варфоломей. -- Я видел сарацин.
Торговал с ними.
   Управляющий выхватил взглядом в толпе пленных монаха. Нахмурил
широкие лохматые брови, ткнул толстым пальцем себе под ноги.
   -- Сюда, ко мне.
   Иеронимус подчинился.
   Один из местных солдат тут же подошел поближе, настороженно
следя за пленным, -- как бы не отмочил чего.
   -- Как звать?
   Иеронимус поднял голову.
   -- Иеронимус фон Шпейер.
   Управляющий -- заплывшие глаза, нос картошкой -- смотрел на него с
откровенной насмешкой.
   -- А! -- произнес он, как будто это имя было ему знакомо. -- Фон
Шпейер... Явился... Дерьмо дерьмом. И снаружи, и внутри.
   Иеронимус молчал.
   А управляющий продолжал распекать его:
   -- Святым себя вообразил! Ты, небось, и срешь-то одной гордыней.
   Иеронимус слегка покраснел. Возразил:
   -- Ни один из святых не стал бы святым, если бы сначала не захотел
этого.
   -- Правду говорят: начнешь думать -- наплодишь ересей, -- хмыкнул
управляющий.
   -- Не мне судить, -- ответил Иеронимус.
   Управляющий надвинулся на него своей внушительной тушей. Спросил
в упор:
   -- Чего ты ждал? Что тебя здесь встретят с распростертыми
объятиями?
   Иеронимус покачал головой.
   -- Об этом я никогда не думал.
   Управляющий засмеялся. Заколыхал обширным брюхом, закраснелся
толстыми щеками.
   -- Героем себя считаешь.
   Иеронимус отмолчался.
   -- Дитер Пфеффернусс бежал от него как от чумы, тоже мне, подвиг.
   Неожиданно управляющий перестал смеяться и стал грозен. Его
лучистые глаза вдруг потемнели, щеки утратили добродушную
округлость. Он встретился взглядом со стражем, кивнул.
   Солдат положил тяжелую руку Иеронимусу на плечо и увел его за
ворота внутренней стены. Когда Иеронимус споткнулся, солдат
ударил его по спине и грубо обругал.
   А все остальные, и солдаты, и пленники, стояли во дворе, кто
выпрямившись, кто на коленях, и смотрели, смотрели ему вслед.

   После этого управляющий мельком оглядел остальных, быстро
обменялся с солдатами несколькими фразами и удалился тяжелой
поступью.
   Пленных начали разбивать на две группы. Большую оставили во
дворе, а двоих или троих вышвырнули вон. Сбросили со стены.
Слышно было, как снаружи ударились о землю их тела.
   Михаэль Клостерле был в числе тех, кого поволокли к стене. От
ужаса он хрипел, широко раскрывая слюнявый рот.
   Рослый солдат брезгливо кривил узкие губы. Смуглые тонкие руки в
кольчужных рукавах крепко держали пленника. Стражник поднял
Михаэля как куклу и легко сбросил вниз.
   Повернулся, пошел назад к пленникам.
   Расширенными глазами смотрел на него Бальтазар Фихтеле. Он знал,
что теперь солдат направляется к нему. Вцепился в руку Шалька,
затрясся.
   Прекрасен и страшен был молодой солдат.
   Темная кожа, точеные черты, черные глаза в пушистых ресницах,
брови дугой -- таких лиц не встретишь нигде в Германии.
   Солдат приблизился, схватил Бальтазара Фихтеле, оторвал от
Шалька. Бывший студент отбивался, бессильно дергаясь в руках
стража. Шальк, стоя на коленях, кричал и тянулся к своему другу,
но никто не слушал его мольбы. Только кольнули раз острием пики
в грудь, когда дернулся бежать за Бальтазаром. Так и остался
пушкарь -- остренькое лицо залито слезами, грязные бинты на не
заживших еще ранах размотались, на рубахе выступило кровавое
пятно от укола пикой.
   У самой стены Бальтазар обвис в железной хватке стражника --
смирился. Поднял глаза посмотреть в последний раз на своего
палача. И понял вдруг, что переполняет его не страх -- восхищение
этим человеком. И не хочется Бальтазару Фихтеле расставаться с
ним, как будто лучшего друга, чем этот бесстрастный смуглый
солдат, никогда не было и не будет. Век