ачности  не  могло
быть и речи.
   - Черт возьми! - восклицает он. - Если эти сны  предназначены  Чаттерису,
зачем она мне все это говорила?
   - А если бы мне довелось их увидеть, какие бы они там ни были...
   Он погружается в размышления, со всей присущей ему серьезностью.
   - Нет! - И снова:
   - Нет!
   - А если человеку не суждено их увидеть, то зачем ему о них знать,  зачем
из-за них лишаться покоя?
   - Если ей так уж хочется мутить воду, почему бы ей не заняться этим самой
и стоит ли превращать меня в сообщника?
   Он шагает взад и вперед по квартире, потом останавливается  и  смотрит  в
окно, на ошалевших от жары прохожих, направляющихся к Хеймаркету...
   Но он их не видит. Перед глазами у него стоит маленький приморский сад  в
Сандгейте и крохотная  кучка  людей,  совсем  крохотная,  залитая  солнечным
светом, и что-то надвигается на них...
   - Так поступать нечестно! И с ними, и со мной, и с кем угодно!
   И тут он, я думаю, неожиданно начинает ругаться.
   Представляю себе, как он сидит за обедом, -  к  этой  трапезе  он  обычно
относится   с   подобающей   серьезностью.   Представляю   себе   официанта,
изображающего  на  чисто  выбритом  лице  добродушную  небрежность,  который
приближается к  нему  с  выражением  интимного  соучастия,  с  каким  всякий
порядочный официант подходит к тем, кто внушает  ему  уважение.  Представляю
себе уважительную паузу, почтительный вопрос.
   - А, да что угодно! - восклицает Мелвил, и официант  удаляется  в  полном
изумлении.
   Всякую серьезную беду всегда сопровождают досадные мелочи.  В  дополнение
ко всем мукам Мелвила в его клубе затеяли ремонт, и там постоянно  толпились
строители и декораторы, которые выставили окна и заняли весь зал подмостями.
Мелвил и ему подобные оказались на это время гостями чужого клуба, несколько
членов которого имели привычку  громко  пыхтеть.  Они,  казалось,  только  и
делали, что, пыхтя и отдуваясь, шелестели газетами или спали  в  креслах,  и
представлялись Мелвилу какими-то язвами на благопристойном теле этого клуба.
В его тогдашнем состоянии ему не было дела до того,  что  все  эти  пыхтящие
туши занимают высокое положение в обществе. Однако  именно  благодаря  этому
временному перемещению он неожиданно столкнулся с Чаттерисом,  состоявшим  в
клубе, который приютил Мелвила, но не принадлежавшим к числу наиболее видных
его членов, а скорее  к  аморфной  массе,  -  и  имел  с  ним  что-то  вроде
конфиденциальной беседы.
   Мелвил только что взял в руки "Панч" - он находился в таком  расположении
духа, когда человек готов схватиться за что угодно, - и начал  читать,  хотя
что именно, он не знает. Вскоре он тяжело вздохнул, поднял глаза  и  увидел,
что в комнату входит Чаттерис.
   Он удивился, увидев Чаттериса, и почувствовал  беспокойство  и  некоторую
тревогу. Чаттерис тоже явно удивился, увидев его, и пришел в замешательство.
На несколько секунд он неловко застыл в дверях с весьма нелюбезным видом,  и
несколько мгновений не подавал вида,  что  узнал  его,  но  потом  кивнул  и
неохотно направился к нему. Каждое его движение говорило о том,  что  он  не
прочь улизнуть, но не знает, как бы это сделать.
   - Вы здесь? - произнес он.
   - А вы что делаете в такое время так далеко от Хайда? - спросил Мелвил.
   - Я зашел, чтобы написать одно письмо, -  сказал  Чаттерис  и  беспомощно
огляделся.
   Потом он сел рядом с Мелвилом и попросил сигарету.  И  вдруг  пустился  в
откровенности.
   - Вряд ли я буду баллотироваться в Хайле, - сказал он.
   - Неужели?
   - Да.
   Он закурил сигарету.
   - А вы стали бы на моем месте?
   - Ни в коем случае, - ответил Мелвил. - Но это не по моей части.
   - А по моей?
   - Не поздновато ли  выходить  из  игры?  -  спросил  Мелвил.  -  Вас  уже
выдвинули. Все взялись за работу. Мисс Глендауэр...
   - Знаю, - отозвался Чаттерис.
   - Ну и?...
   - Мне что-то не хочется.
   - Но, дорогой мой!...
   - Может быть, я немного переутомился. Я не  в  форме.  Потерял  ко  всему
интерес. Вот почему я здесь.
   Тут он сделал совершенно нелепую вещь  -  выбросил  сигарету,  выкуренную
едва на четверть, и почти тут же попросил другую.
   - Вы чересчур усердно занимались своей статистикой, - сказал Мелвил.
   Чаттерис произнес нечто такое, что Мелвил, как ему показалось, уже где-то
слышал:
   - Выборы, Прогресс, Благо Человечества, Общественный Дух  -  все  это  на
самом деле меня не интересует. По крайней мере, сейчас.
   Мелвил молча ждал продолжения.
   - С самого рождения тебе всю жизнь постоянно  твердят,  что  надо  делать
политическую карьеру. Это впитываешь с молоком  матери.  Тебе  не  позволяют
даже  подумать,  чего  ты  хочешь  на  самом  деле,  все  так  тебя  туда  и
подталкивают. Воспитывают характер. Внушают образ мыслей. Загоняют туда...
   - Меня никто никуда не загонял, - возразил Мелвил.
   - А меня загоняли. И вот что из этого получается!
   - Вы не хотите делать политическую карьеру?
   - Как вам сказать... Подумайте, что это такое на самом деле.
   - Ну, если задумываться о том, что есть на самом деле...
   - Во-первых, вся эта возня, чтобы  попасть  в  парламент.  Эти  проклятые
партии не значат ничего  -  абсолютно  ничего.  У  них  даже  нет  приличных
фракций. Болтаешь всякий вздор перед разными проклятыми комитетами проклятых
торговцев,  которые  думают  только  о  том,  чтобы  подороже  продать  свое
самоуважение; шепчешься и  водишь  дружбу  с  представителями  на  местах  и
стараешься, чтобы тебя почаще с ними видели;  занимаешься  всякой  идиотской
благотворительностью, и обедаешь, и толкуешь, и якшаешься  со  всевозможными
чванливыми наглецами и мошенниками... Он на несколько секунд умолк.
   - И ведь на самом деле они ничего такого в  виду  не  имеют!  Они  просто
делают это по-своему, как ты - по-своему. Все это одна и  та  же  игра.  Они
гоняются за призраком довольства, они трудятся не покладая рук, и  ссорятся,
и завидуют друг другу, днем и ночью, постоянно стараясь, несмотря ни на что,
убедить себя, что они воплощают в себе реальность и успеха...
   Он снова умолк и затянулся сигаретой.
   - Это так, - согласился Мелвил и, не скрывая злорадства, добавил:
   - Но я думал, что ваше скромное движение... Что в нем есть нечто большее,
чем партийные дрязги и самоутверждение?...
   Он сделал вопросительную паузу.
   - Положение Бедных, - добавил он.
   - Ну и что? - сказал Чаттерис и взглянул на него  с  каменным  выражением
лица. Мелвил отвел глаза.
   - В Сандгейте, -  сказал  он,  -  была,  знаете  ли,  какая-то  атмосфера
искренней веры...
   - Знаю, - отозвался Чаттерис во второй раз.  -  В  этом-то  все  дело!  -
добавил он после паузы. - Если у меня нет веры в ту игру, в которую я играю,
если я застрял на мели, когда прилив веры уже миновал,  моей  вины  тут,  во
всяком случае, нет. Я знаю, как мне следует поступить. В конце  концов  я  и
собираюсь так поступить; сейчас я все это  говорю,  только  чтобы  облегчить
душу. Я начал эту игру и должен доиграть до конца; я  взялся  за  гуж  и  не
должен отступаться. Вот почему я приехал в Лондон  -  чтобы  самому  с  этим
покончить. Все это долго накапливалось и наконец прорвалось. Вы застали меня
в критический момент.
   - А-а, - сказал Мелвил.
   - Но при всем том  дело  обстоит  так,  как  я  сказал:  все  это  мне  в
действительности неинтересно. Это не  меняет  того  факта,  что  я  вынужден
участвовать в призрачных выборах,  которые  не  имеют  никакого  смысла,  на
стороне партии, которая уже десять лет как умерла. И если призраки выиграют,
стать членом парламента от привидений. Вот как  все  это  выглядит  -  стоит
только посмотреть на вещи разумно. Мне это больше неинтересно, и душа у меня
к этому не лежит, - повторил он еще раз свой главный тезис.
   После этого он решил объясниться подробнее и придвинулся ближе к Мелвилу.
   - Не то чтобы у меня совсем не было веры. Когда я говорю, что во все  это
не верю, я захожу слишком далеко. Я  верю.  Я  знаю,  что  эта  предвыборная
агитация, все эти интриги  -  только  средство  для  достижения  цели.  Есть
работа, которую нужно проделать, серьезная работа, важная работа. Только...
   Мелвил взглянул на него поверх сигареты. Чаттерис поймал  его  взгляд  и,
казалось, какое-то мгновение не хотел его отпускать. Неожиданно он  пустился
в откровенности. Ясно было, что ему отчаянно нужен слушатель, которому можно
довериться.
   - Не хочу я этим заниматься. Стоит мне приняться за работу, взять себя  в
руки, усесться за стол и сказать самому себе: "Вот что предстоит тебе теперь
до самого конца жизни, это и будет твоей  жизнью,  Чаттерис",  -  понимаете,
Мел-вил, когда я это делаю, меня охватывает ужас.
   - Хм, - сказал Мелвил и задумался. Потом  он  повернулся  к  Чаттерису  с
видом семейного врача и, трижды похлопав его по плечу, произнес:
   - Вы чересчур усердно занимались своей статистикой.
   Он подождал, пока это дойдет до собеседника.  Потом  снова  повернулся  к
нему и, вертя в руке пепельницу с эмблемой клуба, сказал:
   - Это повседневность вас одолела. За деревьями вы не видите  леса.  Масса
текущих дел заслоняет от вас обширный замысел,  за  выполнение  которого  вы
взялись. Вы как художник, который слишком долго работал над  какой-то  очень
мелкой деталью в углу полотна Вам нужно отступить на шаг назад  и  взглянуть
на картину в целом.
   - Нет, - сказал Чаттерис, - дело не только в этом.
   Мелвил жестом дал понять, что ему лучше знать.
   - Я постоянно отступаю на шаг назад и смотрю на нее, - сказал Чаттерис. -
В последнее время я только это и делаю. Согласен, это обширное и благородное
дело - настоящая политическая деятельность, - только... Она восхищает  меня,
но не увлекает, ничуть не увлекает. Вот в чем причина всего.
   - А что вас увлекает? - спросил Мелвил. Он был  совершенно  убежден,  что
это Морская Дама своими разговорами довела Чаттериса до такого состояния,  и
хотел проверить, насколько далеко она зашла. - Вот, например, - может  быть,
существуют какие-то другие сны? - спросил он, чтобы окончательно убедиться.
   Но эти слова не оказали на Чаттериса никакого видимого действия, и Мелвил
отказался от своего подозрения.
   - Что значит - другие сны? - спросил Чаттерис.
   - Может быть, существует  какой-то  другой  путь,  другая  жизнь,  другой
аспект...
   - Об этом не может быть и речи, - ответил Чаттерис и добавил зачем-то:
   - Эделин - очень хорошая девушка.
   Мелвил своим молчанием подтвердил превосходные качества Эделин.
   - Все это, знаете ли, просто настроение. Мой путь в жизни уже проложен  -
очень хороший путь, лучше, чем я заслуживаю.
   - Куда лучше, - сказал Мелвил.
   - Намного, - вызывающе сказал Чаттерис.
   - Очень намного, - подтвердил Мелвил.
   - Давайте поговорим о чем-нибудь другом,  -  сказал  Чаттерис.  -  Нельзя
позволять себе даже на мгновение усомниться в том, что  дело,  которым  тебе
выпало заниматься, и есть самое-самое единственное в жизни. Иначе начинается
то, что даже уличные мальчишки теперь называют "патологией".
   Однако никакой другой интересной темы Мелвилу в голову не пришло.
   - Там, в Сандгейте, все были здоровы, когда  вы  уезжали?  -  спросил  он
после паузы.
   - Кроме коротышки Бантинга.
   - Заболел?
   - Удил рыбу.
   - А, ну конечно. Бризы, весенние приливы... А мисс Уотерс?
   Чаттерис бросил на него подозрительный взгляд и с  деланной  небрежностью
ответил:
   - Она-то здорова. И так же очаровательна, как всегда.
   - Она вправду собирается заняться агитацией?
   - Недавно она опять об этом заговаривала.
   - Она многое готова для вас сделать, - сказал Мелвил  и  выдержал  долгую
многозначительную паузу.
   - А кто такая вообще эта мисс Уотерс? -  спросил  Чаттерис  таким  тоном,
словно приглашал посплетничать.
   - Она очень мила, - сказал Мелвил и этим ограничился.
   Подождав немного, Чаттерис перестал притворяться,  будто  его  интересуют
мелкие сплетни, и стал очень серьезным.
   - Послушайте, - сказал он, - кто такая эта мисс Уотерс?
   - Откуда я могу знать? - уклончиво ответил Мелвил.
   - Вы знаете. И остальные тоже знают. Кто она такая?
   Мелвил посмотрел ему в глаза.
   - Вам этого не говорят?
   - В том-то и дело, - сказал Чаттерис.
   - А почему вам так хочется это знать?
   - А почему бы мне этого не знать?
   - Есть что-то вроде договоренности - держать это в тайне.
   - Что "это"?
   Мой троюродный брат сделал неопределенный жест.
   - Неужели с ней что-то неладно?  Мой  троюродный  брат  не  ответил  даже
жестом.
   - У нее что-то есть в прошлом?
   У моего троюродного брата мелькнула мысль о разных  возможных  перипетиях
подводной жизни.
   - Да, - ответил он.
   - Мне это безразлично. Наступила пауза.
   - Послушайте, Мелвил, - сказал Чаттерис. - Я хочу это знать. Если  только
это не что-то такое, что держат в тайне именно от меня... Я не люблю,  когда
люди, с которыми я общаюсь, ведут себя со мной как с чужим. Что  там  насчет
мисс Уотерс?
   - А что говорит мисс Глендауэр?...
   - Ничего определенного. Она ее невзлюбила и не говорит почему. А у миссис
Бантинг так и написано на лице, что она ни за что не  проговорится.  А  сама
она смотрит и... А эта ее горничная выглядит так, словно... В общем, все это
не дает мне покоя.
   - А почему бы вам не спросить ее?
   - Как я могу ее спросить, пока не буду знать, в чем дело? Черт возьми, я,
кажется, ясно вас спрашиваю.
   - Ну, хорошо, - сказал Мелвил. И тут он решил рассказать  Чаттерису  все.
Однако он не мог придумать, как  это  подать.  На  мгновение  ему  пришло  в
голову, что нужно просто сказать: "Дело в том, что она русалка". Но он сразу
же понял, как невероятно это прозвучит. Он всегда подозревал,  что  Чаттерис
способен повести себя как настоящий романтик с континента. Он  вполне  может
вспылить, если услышит такое про даму...
   Муки сомнения терзали Мелвила. Как вы знаете,  он  никогда  не  видел  ее
хвоста  собственными  глазами.  В  этой  обстановке  история  Морской   Дамы
показалась ему еще более не правдоподобной,  чем  тогда,  когда  он  впервые
услышал ее от миссис Бантинг. Их  окружала  атмосфера  солидной  реальности,
какую навевает только первоклассный лондонский  клуб.  Повсюду  громоздились
тяжеловесные кресла, стояли массивные столы, а на  них  -  тяжелые  каменные
спичечницы. Даже спички в них были особые, толстые  и  увесистые.  Рядом  на
внушительном столе  со  слоновыми  ногами,  крытом  зеленым  сукном,  лежало
несколько номеров "Тайме",  последний  "Панч",  стояли  массивная  бронзовая
чернильница и  свинцовое  пресс-папье.  "Бывают  и  другие  сны!"  Нет,  это
немыслимо. В тишине отчетливо слышалось хриплое  дыхание  высокопоставленной
персоны, сидевшей в кресле в дальнем углу комнаты, - тяжелое и  равномерное,
словно кто-то пилил камень. Мелвилу вдруг  представилось,  что  это  хриплое
дыхание и есть подлинное мерило реальности: казалось, при первом  же  слабом
намеке  на  существование  чего-то  столь  невероятного,  как  русалка,  оно
прервется и перейдет в предсмертный хрип.
   - Вы не поверите, если я скажу, - произнес Мелвил.
   - Ну, все равно - говорите.
   Мой троюродный брат взглянул на стоящее рядом пустое кресло. Видно  было,
что оно набито самым лучшим конским волосом, какой только  можно  купить  за
деньги, набито с бесконечной тщательностью и почти религиозным  прилежанием.
Гостеприимно распахнув свои подлокотники, оно внушало всякому, что не хлебом
единым жив человек - потому что, насытившись хлебом, ему непременно  следует
вздремнуть. Кресло, чуждое каких бы то ни было снов!
   Русалки?
   Ему пришло в голову -  а  вдруг  он  стал  жертвой  глупого  заблуждения,
загипнотизированный  уверениями   миссис   Бантинг?   Что,   если   найдется
какое-нибудь более правдоподобное объяснение,  какая-нибудь  фраза,  которая
проляжет мостом от правдоподобия к истине?
   - Нет, ничего не выйдет, - пробормотал он наконец.
   Чаттерис украдкой не сводил с него глаз.
   - А, в конце концов мне наплевать, - сказал он и швырнул вторую  сигарету
в огромный резной камин. - Меня это не касается.
   Потом он неожиданно вскочил и бессмысленно взмахнул руками.
   - Можете не говорить, - сказал он с таким видом,  как  будто  намеревался
добавить много такого, о чем впоследствии пришлось  бы  пожалеть.  Набираясь
решимости, он еще раз беспомощно взмахнул руками, но в конце концов, видимо,
так и не сумел придумать  ничего  такого,  что  соответствовало  бы  остроте
момента и было  бы  в  достаточной  степени  достойно  сожаления.  Он  круто
повернулся и направился к двери.
   - Ну и не надо! - выпалил он, обращаясь к газете, за  которой  скрывалась
персона с хриплым дыханием.
   - Если уж вы так не хотите! - бросил он почтительному официанту в дверях.
   А швейцар услышал, что ему наплевать - наплевать, черт возьми!
   - Должно быть, кто-то из приглашенных, -  сказал  швейцар,  до  крайности
шокированный. - Вот чем кончается, когда сюда пускают эту молодежь.

VI

   Мелвил с трудом удержался, чтобы не последовать за ним.
   - Черт бы его взял! - произнес он.
   А потом, когда до него начало доходить, что  произошло,  произнес  с  еще
большей горячностью:
   - Черт бы его взял!
   Он встал и увидел, что высокопоставленный член клуба, который до сих  пор
спал,  неодобрительно  смотрит  на  него.  В  его  взгляде   было   твердое,
непоколебимое  неодобрение,  против  которого  бессильны  жалкие  извинения.
Мел-вил повернулся и пошел к двери.
   Этот разговор пошел моему троюродному брату на пользу.  Отчаяние  и  горе
отступили,  и  через  некоторое  время  его  охватило   глубокое   моральное
возмущение, а это прямая противоположность  сомнениям  и  недовольству.  Чем
больше он размышлял, тем сильнее  его  возмущало  поведение  Чаттериса.  Его
неожиданная безрассудная вспышка представила дело в совершенно  ином  свете.
Он очень хотел бы снова повстречаться с Чаттерисом и поговорить с ним совсем
иначе.
   "Подумать только!" - мелькнуло у него в голове столь  явственно,  что  он
чуть не произнес это вслух. И он разразился про себя целой речью.
   Какое  недоброе,  неблагодарное,  неразумное  существо   этот   Чаттерис!
Избалованное дитя фортуны, он все имел, ему все было дано, и даже  глупости,
которые он делал, приносили  ему  больше,  чем  другим  -  удача.  Девятьсот
девяносто девять человек из тысячи могли с полным основанием завидовать  его
везению. Сколь многие проводили всю жизнь в непрестанном  труде  и  в  конце
концов с благодарностью принимали лишь малую часть  того,  что  сыпалось  на
этого ненасытного, неблагодарного молодого человека!  Даже  я,  подумал  мой
троюродный брат, мог бы во многом ему позавидовать. И вот, при  первом  зове
долга,  нет  -  всего  лишь  при  первом  намеке  на  принуждение,  -  такое
неподчинение, такой протест и бегство!  Вы  бы  подумали  о  печальной  доле
простого человека! - потребовал мой  троюродный  брат.  Подумали  бы  о  тех
многих,  кто  страдает  от  голода...  Это  рассуждение,  пожалуй,  чересчур
отдавало социализмом, однако мой троюродный брат, преисполненный  морального
возмущения, продолжал в том же духе. Подумали бы о тех многих, кто  страдает
от голода, кто проводит жизнь в неустанном труде,  кто  живет  в  страхе,  в
нищете и притом с тупой решимостью делает все, чтобы  выполнить  свои  долг,
или, во  всяком  случае,  то,  что  считает  своим  долгом!  Подумали  бы  о
целомудренных бедных женщинах! Подумали бы о множестве честных душ,  которые
мечтают послужить себе подобным, но так заморочены и поглощены заботами, что
не могут это сделать! И вот появляется  это  жалкое  существо,  одаренное  и
умом, и положением, и возможностями, и благородной идеей, и  женой,  которая
не только богата и красива - а она красива! - но и может  стать  ему  лучшим
помощником... А он  от  этого  отворачивается!  Это  для  него,  видите  ли,
недостаточно хорошо. Это,