высшей породы",  но  должен  быть  безоговорочно  причислен  к
"классическим"  невротикам,  что  он  -  человек   ненормальный,   который
по-настоящему никогда не желает выйти из своего  ненормального  состояния;
словом, проще говоря, он - Страдалец; с ним даже довольно часто  случаются
припадки, когда он вопит от боли, и хотя он упрямо по-детски отрицает это,
но чувствуется, что в такие минуты он готов прозакладывать и душу,  и  все
свое искусство, лишь  бы  испытать  то,  что  у  людей  считается  нормой,
здоровьем. И все же  продолжают  ходить  слухи,  что,  если  кто-то,  даже
человек, искренне любящий, силком ворвется  в  его  неприютное  убежище  и
станет упорно допрашивать - где же у него болит, то он  либо  замкнется  в
себе, либо не захочет, не сумеет м клинической  точностью  объяснить,  что
его мучает; а по утрам,  когда  даже  великие  поэты  и  художники  обычно
выглядят куда бодрее, у этого человека вид такой, будто он  нарочно  решил
культивировать в себе свою болезнь, - вероятно, оттого, что он  при  свете
дня, да еще, возможно, дня рабочего, вдруг вспомнил, что все люди, включая
здоровяков, постепенно перемрут, да еще и не всегда  достойно,  тогда  как
его этого счастливчика, доконает "высокая болезнь" -  лучший  спутник  его
жизни, зови ее хворью или как-то иначе. В общем, хотя  от  меня,  человека
семья которого, как я уже упоминал, потерял именно такого  художника,  эти
слова могут быть восприняты как предательство, но скажу, что никак  нельзя
безоговорочно отрицать, что эти слухи,  вернее  сплетни,  и  особенно  все
выводы, безосновательны и не подкреплены достаточно убедительными фактами.
Пока был жив мой выдающийся родич, я следил за ним . не в  переносном,  а,
как мне кажется, в самом буквальном смысле, - словно ястреб. С  логической
точки зрения он б ы л нездоров, он д е й с т в и т е л ь н о по ночам  или
поздним вечером, когда ему становилось плохо,  стонал  от  боли,  звал  на
помощь, а когда незамедлительно подоспевала помощь, он о т к а з ы в а л с
я просто и понятно объяснить - что именно у него  болит.  Но  даже  тут  я
решительно расхожусь с мнением признанных авторитетов в  этой  области,  с
учеными, с биографами и особенно с правящей в  наши  дни  интеллектуальной
аристократией,   выпестованной   в   какой-нибудь   из   привилегированных
психоаналитических школ; особенно резко я с ним расхожусь вот  в  чем:  не
умеют они как следует слушать, когда кто-нибудь кричит от боли. Разве  они
на это способны? Это же глухари высшего класса. А  разве  с  т  а  к  и  м
слухом, с т а к и м и ушами, можно понять по крику, по звуку - откуда  это
боль, где ее истоки? При таком жалком  слувом  аппарате,  по-моему,  можно
только уловить и проследить какие-то слабые, еле слышные обертоны, -  даже
не контрапункт - отзвуки трудного детства или  "неупорядоченного  либидо".
Но откуда рвется эта лавина боли, ведь, ею впору  заполнить  целую  карету
"скорой помощи", где ее истоки? Откуда не  может  не  родиться  эта  боль?
Разве истинный поэт или жудожник не я с н о в и д я щ и  й?  Разве  он  не
единственный ясновидящий  на  нашей  Земле?  Конечно  же,  нельзя  считать
ясновидцем  ни  ученого,  ни  тем  более  психиатра.  (Кстати,  был  среди
психоаналитиков один-единственный великий поэт - сам Фрейд, правда,  и  он
был несколько туговат на ухо, но кто из кмных людей станет сопаривать, что
в нем жил эпический поэт!) Простите меня, пожалуйста, я скоро кончу. Какая
же часть человеческого организма у ясновидящего нужней и ранимей  всего  -
Конечно, г л а з а. Прошу снисхождения, мой читатель (если  Вы  еще  тут),
посмотрите еще раз обе цитаты - из Кафки и Кьеркегора, с которых я  начал.
Теперь вам ясно? Чувствуете, чувствуете, что крик идет из г л а з?  И  как
бы ни было противоречиво заключение судебного эксперта - пусть он  объявит
причиной смерти Туберкулез, или Одиночество, или Самоубийство, неужно  Вам
не понятно, отчего умирает истинный поэт-ясновидец? И я заявляю  (надеюсь,
что все следующие страницы этой повести вопреки всему докажут мою правоту)
прав я или неправ, что настоящего поэта-провидца,  божественного  безумца,
который может творить и творит красоту, ослепляют насмерть его собственные
сомнения, слепящие образы и краски его собственной священной  человеческой
совести. Вот я и высказал свое "кредо". Я усаживаюсь поудобнее. Я вздыхаю,
говоря откровенно, с облегчением. Сейчас закурю и перейду с божьей помощью
к другой теме.
     Но сначала -  вкартце,  если  удастся,  -  скажу  о  второй  половине
названия: "Введение".
     "Введение" похоже на приглашение "Добро пожаловать! в дом. Во  всяком
случае, в те светные минуты, когда я  смогу  заставить  себя  сесть  и  по
возможности успокоиться, главным героем  моего  повествования  станет  мой
покойный  старший  брат,  Симор  Гласс,   который   (тут   я   предпочитаю
ограничиться очень кратким псевдонекрологом) в 1948 году покончил с  сльой
на тридцать втором году жизни. отдыхая с женой во Флориде.  При  жизни  он
значил очень много для очень многих  людей,  а  для  своих  многочисленных
братьев и сестер - семья же у нас немалая  -  был,  в  сущности,  всем  на
свете. Безусловно он был для нас всем - и нашим синим полосатым носорогом,
и лвояковыпуклым зажигательным стеклом - словом, всем, что  нас  окружало.
Он был и нашим гениальным советчиком,  нашей  порттивной  совестью,  нашим
штурманом.  Нашим  единственным  и  непревзойденным  поэтом,  а  так   как
молчаливостью он никогда не отличался. и более того,  целых  семь  лет,  с
самого детства,  участвовал  в  радиопрограмме  "Умный  ребенок",  которая
транслировались  по  всей  Америке,  и  о  чем  только   он   в   ней   не
распространялся.  Потому-то   он   прослыл   среди   нас   "мистиком",   и
"орининалом", и "эксцентриком". И так как я  решил  сразу  взять  быка  за
рога, я с  самого  начала  собираюсь  провогласить  -  если  только  можно
одновременно и орать, и провозглашать, - что именно он - человек, которого
я ближе всего знал, с  кем  неизменно  дружил,  чаще  всего  подходил  под
классическое определение "МУКТА", как я его понимаю, то есть был подлинным
провидцем, богознатцем. Во всяком случае, насколько я понимаю, его  нельзя
описать в традиционном лаконичном стиле, и мне  турдно  представить  себе,
что кто-нибудь . и меньше всего я сам - мог бы рассказать о  нем  точно  и
определенно, в один присест или в несколько приемо, будь то за  месяц  или
за год. Первоначально я хотел на этих страницах написать короткий  рассках
о Симоре и назвать  его  "Симор.  Часть  ПЕРВАЯ",  нарочно  выделив  слово
"ПЕРВАЯ" крупными буквами и тем самым поддерживая  больше  во  мне  самом,
Бадди Глассе, чем в  читателе,  уверенность,  что  за  "первым"  последуют
другие (второй, третий, а может быть, и четвертый) рассказы о нем же.  Эти
планы давно не существуют. Но если они еще живы, а я подозреваю,  что  при
создавшемся положении это  вполне  вероятно,  то  прячутся  они  где-то  в
подполье, быть может, выжидая, чтобы Я. когда придет охота писать,  трижды
постучался к ним. В данном же случае я отнюдь не  являюсь  просто  автором
небольшого рассказика о моем брате. Скорее всего, я похож на з а п а с н и
к, где полным-полно каких-то пристрастных, еще не распутанных  сведений  о
нем. Думаю, что я  главным  образом  был  и  остаюсь  до  сих  пор  просто
рассказчиком, но рассказчиком целеустремленным,  кровно  заинтересованным.
Мне  хочется  всех  перезнакомить,  хочется  описывать,  дарить  сувениры,
амулеты, хочется открыть бумажник и раздавать фотографии, словом,  хочется
поступать, как буг на душу  положит.  Разве  тут  осмелишься  даже  близко
подойти к  чему-то  законченному,  вроде  короткой  новеллы?  Да  в  таком
материале художники-одиночки, толстячки вроде меня, тонут с головой.
     А ведь мне надо  рассказать  вам  массу  вещей  не  всегда  приятных.
Например, я уже сказал, вернее разгласил, очень многое про моего брата.  И
вы, безусловно , не могли этого не заметить. Разумеется, вы также заметили
- и о т м е н я это тоже не ускользнуло, -  что  все  сказанное  мной  про
Симора (а это относится вообще к людям одной с ним крови), было  чистейшим
панегириком. Тут мне приходится остановиться. Хотя ясно, что я "пришел  не
хоронит, пришел отрыть",  а  вернее  всего,  "хвалить",  я  тем  не  менее
подозреваю, что тут  каким-то  образом  поставлена  на  карту  честь  всех
спокойных, бесстрастных рассказчиков. Неужто у Симора с о в с е м не  было
серьезных недостатков, пороков, никаких подлых поступков,о  которых  можно
упомянуть хотя бы мимоходом? Да кто же он был, в конце концов? С в я  т  о
й, что ли?
     Слава Богу, не  моя  забота  отвечать  на  этот  вопрос.  (Уф,  какое
счастье!) Позвольте мне переменить тему и без всяких околочностей доложить
вам, что в характере Симора было столько  разных,  противоречивых  сторон,
что их труднее перечислить,  чем  названия  все  супов  фирмы  Белл.  И  в
различных обстоятельствах, при различной  чувствительности  и  обидчивости
младших членов нашего семейства, это их всех доводило до  белого  каления.
Прежде всего, существует одна довольно  жуткая  черта,  свойственная  всем
богоискателям,  -  -  они  иногда  ищут  Творца  в  самых   немыслимых   и
неподходящих местах: например, в радиорекламе, в  газетах,  в  испорченном
счетчике такси - словом, буквально где  попало,  но  как  будто  всегда  в
полнейшим  успехом.  Кстати,  мой  брат,   будучи   уже   взрослым,   имел
неприятнейшую  привычку  -  совать  указательный  палец  в   переполненную
пепельницу и раздвигать окурки по краям, ухмыляясь при этом во  весь  рот,
словно  ожидая,  что  вдруг,  в   пустоте   посреди   пепельницы,   увидел
Младенца-Христа,  безмятежно  спящего  меж  окурков,   причем   ни   следа
разочарования на физиономии Симора я никогда не  видал.  (Кстати,  есть  у
человека верующего одна примета - тут не имеет значения: принадлежит он  к
какой-либо  определенной  Церкви  или  нет.  Кстати,  сюда  я  почтительно
причисляю  всех  верующих  христиан,  которые  подходят  под   определение
великого Вивекананды:"Узри Христа, и ты христианин. Все остальное
 - суесловие"). Итак, примета, свойственная таким  
людям, заключается в том, что они часто ведут себя как  
юродивые, почти как идиоты. А семья человека поистине  
выдающегося часто проходит великое испытание стра-  
хом, боясь, что он будет вести себя не так, как поло-  
жено такому человеку. Я уже почти покончил с перечис-  
лением всех странностей Симора, но не могут не  
упомянуть еще об одной его черте, которая, по-моему,  
изводила людей больше всего. Речь идет о его манере  
говорить, вернее - о всяческих странностях в его  
разговоре. Иногда он был немногословен, как приврат-  
ник траппистского монастыря, - и это могло тянуться  
целыми днями, а иногда и неделями, - а иногда он  
говорил не умолкая. Когда его заводили ( а надо для  
ясности сказать, что его вечно кто-нибудь заводил и  
тут же, конечно, подсаживался поближе, чтобы выкачать  
из него как можно больше мыслей), так вот, стоило его  
завести, и он мог говорить часами, иногда не обращая  
ни малейшего внимания, сколько человек . один, два или  
десять -  с ним в комнате. Он был великий оратор,  
неумолкаемый, вдохновенный, но я утверждаю, что самый  
вдохновенный оратор, если он говорит не умолкая,  
может, мягко говоря, осточертеть. Кстати должен  
добавить, и не из противного "благородного" желания  
вести с моим невидимым читателем честную игру, а  
скорее потому - и это куда хуже, - что мой безудержный  
болтун может выдержать любые нападки. От меня, во  
всяком случае. Я нахожусь в исключительно положении:  
вот обозвал брата болтуном - слово довольно гад-  
кое, - а сам преспокойно развалился в кресле и со  
стороны, как игрок, у которого в рукаве полным-полно  
козырей, без труда припоминаю тысячи смягчающих  
обстоятельств (хотя, пожалуй, слово "смягчающие" тут  
не совсем уместно). Могут коротко суммировать это так:  
к тому времени, как Симор вырос - лет в шестнадцать-  
семнадцать, - он не только научился следить за своей  
речью, избегать тех бесчисленных и далеко не изыскан-  
ных, типично нью-йоркских словечек и выражений, но  
уже овладел своим метким и сверхточным поэтических  
языком. И его безостановочные разглагольствования,  
его монологи, чуть ли не речи трибуна нравились, во  
всяком случае большинству из нас, с первого до  
последнего слова, как, скажем, бетховенские произве-  
дения, написанные после того, когда слух перестал ему  
м е ш а т ь, - тут мне приходят на память квартеты (си-  
бемоль и до-диез), хотя это звучит немного претенци-  
озно. Но нас в семье было семеро. И надо признаться,  
что косноязычием никто из нас никогда не отличался.  
А это что-нибудь да значит, когда среди шести прирож-  
денных болтунов и краснобаев живет непобедимый  
чемпион ораторского искусства. Правда, Симор никогда  
этого титула не добивался. Наоборот, он страстно  
хотел, чтобы кто-нибудь его переспорил или перегово-  
рил. Мелочь, конечно, и сам он этого не заме-  
чал - слепые пятна и у него были, как у всех, - но нас  
это иногда тревожило. Но факт остается фактом: титул  
чемпиона оставался за ним и хотя, по-моему, от дорого  
бы дал, чтобы он него отказаться (эта тема до чрезвы-  
чайности важна, но я, конечно, заняться ею, в ближай-  
шие годы не смогу), - словом, он так и не придумал, как  
бы отречься от этого звания - вполне вежливо и  
пристойно.  
     Тут мне кажется вполне уместно, без всякого заигрывания с  читателем,
упомянуть, что я уже писал о своем брате. Откровенно говоря, если меня как
следует прощупать, то не так трудно заставить меня сознаться, что почти не
было случая, когда бы я о нем не писал, и если, скажем,  мне  пришлось  бы
завтра под дулом пистолета писать очерк о динозавре, я наверняка придал бы
этому симпатичному великану какие-то  малюсенькие  черточки,  напоминающие
Симора, - например, особенно обаятельную манеру откусывать цветочек цикуты
или помахивать тридцатифутовым  хвостиком.  Некоторые  знакомые  -  не  из
близких друзей - спрашивали меня: не был ли  Симор  прообразом  героя  той
единственной моей повести,  которая  была  напечатана?  Говоря  точнее,эти
читатели и н е с п р а ш и в а л и меня, они просто мне об этом з а я в  л
я л и. Для меня оспаривать их слова всегда мучение, но должен сказать, что
люди, знавшие моего брата,  никогда  таких  глупостей  не  говорили  и  не
спрашивали, за что я им очень благодарен, а отчасти и  несколько  удивлен,
так как почти все мои герои разговаривают, и  весьма  бегло,  на  типичном
манхэттенском жаргоне и схожи в том, что летят туда, куда безумцы, черт их
дери, и вступать боятся, и всех их  преследует  некий  ОБРАЗ,  который  я,
грубо говоря, назову просто Старцем на ГОРЕ. Но я могу и должен  отметить,
что написал и опубликовал два  рассказа,  можно  сказать,  непосредственно
касавшиеся именно Симора. Последний из них, напечатанный в 1955 году,  был
подробнейшим отчетом о его свадьбе в 1942 году.  Детали  были  сервированы
читателю в самом исчерпывающем виде, разве что  на  желе  из  замороженных
фруктов не были сделаны, в виде сувениров, отпечатки ступни каждого  гостя
ему на память. Но лично Симор - так сказать, главное блюдо, - в  сущности,
подан  не  был.  С  другой  стороны,  в  куда  более  коротком   рассказе,
напечатанном еще раньше, в конце сороковых годов, он не  только  появлялся
во плоти, но ходил, разговаривал, купался в  море  и  в  последнем  абзаце
пустил себе пулю  в  лоб.  Однако  некоторые  члены  моей  семьи,  хотя  и
разбросанные по всему свету  регулярно  выискивают  в  моей  прозе  всяких
мелких блох и очень деликатно указали мне (даже с излишней  деликатностью,
поскольку обычно они громят меня как начетчики), что тот молодой  человек,
"Симор", который ходил и разговаривал, не  говоря  уж  о  том,  что  он  и
стрелялся, в этом раннем моем рассказике никакой  не  Симор,  но,  как  ни
странно, поразительно походит на - аллегоп! - на меня самого. Пожалуй, это
справедливо,  во  всяком  случае,  настолько,   чтобы   я   как   писатель
почувствовал и принял это упрек. И хотя п о л н о г  о  оправдания  такому
"faux pas" найти нельзя, все же я позволю себе заметить , что именно  этот
рассказ был написан всего через  дватри  месяца  после  смерти  Симора,  и
вскоре после того,как я сам подобно тому "Симору" в рассказе  и  Симору  в
жизни, вернулся с европейского театра военных действий. И  писал  я  в  то
время на очень  разболтанной,  чтобы  не  сказать  свихнувшейся,  немецкой
трофейной машинке.
     О, эта радость - крепкое вино! Как оно тебя раскрепощает. Я  чувствую
себя настолько с в о б о д н ы  м,  что  уже  могут  рассказать  Вам,  мой
читатель, именно то, что Вы так жаждете услышать. Хочу сказать, если вы, в
чем я уверен,  больше  всего  на  свете  любите  эти  крохотные  существа,
воплощение чистого Духа,  чья  нормальная  температура  тела  -  50,8о  по
Цельсию, то естественно, и среди людей вам больше  всех  нравиться  именно
такой человек - богознатец или богоборец  (тут  никаких  полумер  для  вас
нет),  святой   или   вероотсупник,   высоконравственный   или   абсолютно
аморальный, но обязательно такой человек, который умеет  писать  стихи,  и
стихи н а с т о ящ и е. Среди людей  он  -  куличок-поморник,  и  я  спешу
рассказать вам то, что я знаю о его перелетах, о темперауре  его  тела,  о
его невероятном, фантастическом сердце.
     С начала 1948 года я  сижу  (  и  мое  семейство  считает,  что  сижу
буквально) на отрывном блокноте, где  поселились  сто  восемьдесят  четыре
стихотворения, написанных моим братом за последние три года его жизни  как
в армии, так и вне ее, главным образом именно в армии, в самой ее гуще.  Я
собираюсь в скором времени - надеюсь, это дело нескольких дней или  недель
. оторвать от себя около ста пятидесяти из них и отдать первому охочему до
стихов издателю, у которого есть хорошо отглаженный костюм и  сравнительно
чистая пара перчаток, пусть унесет их от меня в  свою  темную  типографию,
где по всей вероятности, их втиснут в двухцветную  обложку  и  на  обороте
поместят несколько до странности  неуважительных  отзывов,  выпрошенных  у
каких-либо поэтов и писателей "с именем", которые не  стесняются  публично
высказаться  о  своих  собраться   по   перу   (обычно   приберегая   свои
двусмысленные, более лестные, половинчатые похвалы для своих приятелей или
для скрытой бездари, для иностранцев и всяких юродствующих чудил, а  также
представителей смежных профессий), а потом  стихи  передадут  на  отзыв  в
воскресенье литературные приложения, где  ежели  найдется  место  и  ежели
критическая статья о новой, полной, и с ч е р п ы в а ю щ  е  й  биографии
Гровера Кливленда окажется не слишком длинной, эти стихи будут  мимоходом,
в двух  словах  представлены  любителям  поэзии  кем-нибудь  из  небольшой
группки  штатных,  умеренно-оплачиваемых  буквоедов  или  подсобников   со
стороны, которым можно поручить отзыв о новой книге стихов не потому,  что
они сумеют написать его толков или душевно,  а  потому,  что  напишут  как
можно короче и выразительнее других. (Пожалуй, не стоит так презрительно о
них отзываться.) Но уж если придется, я попытаюсь все  объяснить  четко  и
ясно. И вот, после того как я просидел на этих стихах больше  десяти  лет,
мне показалось, что было бы неплохо, во всяком  случае  вполне  нормально,
без всякой задней мысли обосновать две главные, как мне кажется,  причины,
побудившие меня встать и сойти с этого блокнота. И я предпочитаю  обе  эти
причины сжать в один абзац, упаковать их,  так  сказать  в  один  вещмешок
отчасти потому, что не хочу их разрознять, а отчасти потому, что  я  вдруг
почувствовал: они мне больше в дороге не понадобятся.
     Итак, первая причина - нажим со стороны всей  семьи.  Вообще-то  наша
се