к  нормальной
жизни. Миссис Феддер  именно  так  и  говорила  там,  в  чьей-то  дурацкой
спальне. Именно так. Ваш братец никогда не  научится  приспосабливаться  к
другим людям. Очевидно, он только и умеет доводить людей до того,  что  им
приходится накладывать швы на физиономии. Он абсолютно не приспособлен  ни
к браку, ни вообще к сколько-нибудь нормальной жизни. Миссис Феддер и м  е
н н о т а к и говорила. - Тут голова сверкнула глазами  на  лейтенанта:  -
Права я, Боб? Говорила она или нет? Скажи правду!
     Но тут подал голос не лейтенант, а я. У меня пересохло во рту, в паху
прошиб пот. Я сказал, что мне в  высокой  степени  наплевать,  что  миссис
Феддер натрепала про  Симора.  И  вообще,  что  про  него  треплют  всякие
профессиональные дилетантки или любительницы, вообще всякие сукины  дочки.
Я сказал, что с  десяти  лет  Симора  обсуждали  все,  от  дипломированных
Мыслителей идо Интеллектуальных служителей мужских уборных по всем штатам.
Я сказал, что все это было бы законно, если бы Симор задирал  нос  оттого,
что у него способности выше среднего. Но он ненавидел выставляться.  Он  и
на эти выступления по средам ходил, как на собственные  похороны.  Едет  с
тобой в автобусе или в метро и молчит  как  проклятый,  клянусь  богом.  Я
сказал, что вся эта дешевка - разные критики и  фельетонисты  -  только  и
знаки, что похлопывать его по плечу, но ни один черт так и не понял, какой
он на самом деле. А он поэт, черт их подери. Понимаете, настоящий п о э т.
Да если бы он ни строчки не написал, так и то он бы всех вас  одной  левой
перекрыл, только бы захотел.
     Тут я, слава богу, остановился. Сердце у меня колотилось, как не знаю
что, и, будучи неврастеником, я со страхом подумал что  именно  "из  таких
речей рождаются инфаркты". До сих пор я понятия не  имею,  как  мои  гости
реагировала на эту вспышку, на поток жестоких обвинений, которые я на  них
вылил. Первый звук извне, заставивший меня очнуться, был общепонятный  шум
спускаемой воды. Он шел с другого  конца  квартиры.  Я  внезапно  осмотрел
комнату, взглянул на моих гостей, мимо них, даже сквозь них.
     - А где старик? - спросил я. - Где старичок?  -  Голос  у  меня  стал
ангельски-коротким.
     Как ни странно, ответил мне лейтенант, а не его жена.
     - По-моему, он в уборной,  -  сказал  он.  Он  заявил  это  с  особой
прямотой, как бы подчеркивая, что принадлежит к  тем  людям,  которые  без
всякого стеснения говорят о гигиенических функция организма.
     - А-а, - сказал я. В некоторой растерянности я обвел глазами комнату.
Не помню, да и не хочу вспоминать,  старался  ли  я  нарочно  не  замечать
грозных взглядов невестиной подружки  или  нет.  На  одном  из  стульев  я
обнаружил шелковый цилиндр дяди невестиного отца. Я чуть  было  не  сказал
ему вслух: "Привет!"
     - Сейчас принесу выпить чего-нибудь холодного, -  сказал  я.  -  Одну
минуту.
     - Можно позвонить от вас по  телефону?  -  вдруг  спросила  невестина
подружка, когда я проходил мимо кушетки. И она опустила ноги на пол.
     - Да,да, конечно, -  сказал  я.  Тут  же  перевел  взгляд  на  миссис
Силсберн и лейтенанта. - Пожалуй, сделаю всем по "Тому Коллинзу", конечно,
если найду лимоны или апельсины. Подходит?
     Ответ лейтенанта удивил меня неожиданно компанейским тоном.
     - Давай! Давай! - сказал он, потирая руки, как заправский пьянчуга.
     Миссис Силсберн перестала раccматривать фотографии над столом,  чтобы
дать мне последние указания:
     - Для меня, пожалуйста, только самую чуточку  джина  в  питье.  самую
чуточку, пожалуйста! Одну капельку, если вам не трудно!
     Как видно, за то короткое время, что мы провели в квартире,  она  уже
немного отошла. По-видимому, тут помогло и то, что она  стояла  почти  под
самым вентилятором, который я включил, и на нее шел прохладный  воздух.  Я
пообещал сделать питье, как она просила, и оставил ее у фотографий  мелких
"знаменитостей", выступавших по радио в тридцатых, даже в конце  двадцатых
годов, среди ушедших теней нашего с Симором отрочества.  Лейтенант  же  не
нуждался в моем обществе: заложив руки за  спину,  он  с  видом  одинокого
знатокалюбителя уже направлялся к книжным полкам. Невестина подружка пошла
за мной, громко зевнув во весь рот, и даже не сочла нужным ни подавить, ни
прикрыть свой зевок.
     А когда мы с ней подходили к спальне - телефон стоял там, - навстречу
нам из дальнего конца коридора показался дядюшка невестиного отца. На лице
его было то же суровое спокойствие, которое так обмануло  меня  в  машине,
но, приблизившись к нам, он  сразу  переменил  маску:  теперь  его  мимика
выражала наивысшую  приветливость  и  радость.  Я  почувствовал,  что  сам
расплываюсь до ушей и киваю ему в ответ, как болванчик. Видно было, что он
только что расчесал свои жиденькие седины, казалось,  что  он  даже  вымыл
голову, найдя гдето  в  глубине  квартиры  карликовую  парикмахерскую.  Мы
разминулись, но что-то заставило меня оглянуться, и я увидел, как  он  мне
машет ручкой,  этаким  широким  жестом:  мол,  доброго  пути,  возвращайся
поскорее! Мне стало весело до чертиков.
     - Что это  он?  Спятил?  -  сказала  невестина  подружка.  Я  выразил
надежду, что она права, и открыл перед ней двери спальни.
     Она тяжело плюхнулась на одну из кроватей - кстати, это была  кровать
Симора. Телефон стоял на ночном столике посередине. Я сказал,  что  сейчас
принесу ей выпить.
     - Не беспокойтесь, я  сама  приду,  -  сказала  она.  -  И  закройте,
пожалуйста, двери, если не возражаете... Я не потому,  а  просто  не  могу
говорить по телефону при открытых дверях.
     Я сказал, что этого я тоже не люблю, и  собрался  уйти.  Но,  проходя
мимо кровати, я увидел на диванчике у окна парусиновый саквояжик. В первую
минуту  я  подумал,  что  это  мой  собственный  багаж,   неизвестно   как
добравшийся своим ходом на квартиру с  Пенсильванского  вокзала.  Потом  я
подумал, что его оставила Бу-Бу. Я подошел  к  саквояжику.  "Молния"  была
расстегнута, и с одного взгляда на то, что лежало сверху, я понял, кто его
законный владелец. Вглядевшись пристальней, я увидел поверх двух  глаженых
форменных рубашек то что ни в коем случае нельзя  было  оставить  в  одной
комнате с невестиной подружкой. Я вынул эту  вещь,  сунул  ее  под  мышку,
по-братски помахал рукой невестиной подружке, уже вложившей палец в первую
цифру на диске в ожидании, когда я наконец  уберусь,  и  закрыл  за  собой
двери.
     Я немного постоял за дверью в благословенном одиночестве,  обдумывая,
что же мне  делать  с  дневником  Симора,  который,  спешу  сказать  и  бы
предметом, обнаруженным в саквояжике. Первая конструктивная мысль  была  -
надо его  спрятать,  пока  не  уйдут  гости.  Потом  мне  подумалось,  что
правильнее отнести дневник в ванную и спрятать в корзину с грязным бельем.
Однако серьезно обмозговав эту мысль, я решил отнести  дневник  в  ванную,
там почитать его, а уж п о т о м спрятать в корзину с бельем.
     Весь этот день, видит бог, был  не  только  днем  каких-то  внезапных
предзнаменований и символических явлений,  но  он  был  весь  построен  на
широчайшем использовании письменности как средства общения.  Ты  прыгал  в
переполненную машину, а свадьба уже окольными путями позаботилась  о  том,
чтобы у тебя нашелся блокнот и  карандаш  на  тот  случай,  если  один  из
спутников окажется глухонемым. Ты прокрадывался в ванную комнату  и  сразу
смотрел,  не  появились  ли  высоко  над  раковиной  какие-нибудь   слегка
загадочные или же ясные письмена.
     Много лет подряд все наше многочисленное  семейство  -  семь  человек
детей при одной ванной комнате - пользовалось  немного  липким,  но  очень
удобным способом общения - писать друг другу  на  зеркале  аптечки  мокрым
обмылком.  Обычно  в  нашей  переписке  содержались  весьма  выразительные
поучения, а иногда и неприкрытые  угрозы:  "Бу-Бу,  после  ванны  не  смей
швырять мочалку на пол. Целую. Симор". "Уолт, твоя очередь гулять с  Зю  и
Фр. Я гулял вчера. Угадай - кто". "В среду - годовщина и свадьбы. Не  ходи
в кино, не торчи в студии после передачи, не нарвись на штраф. Бадди,  это
относится  и  к  тебе".  "Мама  жаловалась,  что  Зуи  чуть  не  съел  все
слабительное.  Не  оставляй  всякие  вредности  на  раковине,   он   может
дотянуться и все съесть".
     Это примеры из нашего детства, но и много позже, когда мы с  Симором,
во имя независимости, что ли, отпочковались и наняли  отдельную  квартиру,
мы с ним только номинально отреклись от старых семейных  обычаев.  Я  хочу
сказать, что обмылков мы не выбрасывали.
     Когда я забрался в ванную с дневником Симора под мышкой  и  тщательно
запер за собой двери, я тут же увидал послание на зеркале. Но  почерк  был
не Симора, это явно писала моя сестрица Бу-Бу. А почерк у нее был  страшно
мелкий, едва разборчивый, все равно - писала она обмылком  или  чем-нибудь
еще. И тут она  ухитрилась  уместить  на  зеркале  целое  послание:  "Выше
стропила, плотники! Входит жених, подобный Арею, выше самых высоких мужей.
Привет. Некто Сафо, бывший сценарист киностудии "Элизиум". Будь  счастлив,
счастлив, счастлив со свое красавицей Мюриель. Это приказ. По рангу я всех
вас выше".
     Надо заметить, что "киносценарист", упомянутый в тексте, был  любимым
автором - в разное время и в разной очередности - всех юных членов  нашего
семейства главным образом из-за неограниченного влияния Симора в  вопросах
поэзии на всех нас. Я читал и перечитывал цитату, потом сел на край  ванны
и открыл дневник Симора.
     Дальше идет точная копия тех страниц из дневника  Симора,  которые  я
прочел, сидя на краю ванны. Мне кажется что можно опустить день  и  число.
Достаточно сказать, что все записи, по-моему, сделаны в  форте  Монмаут  в
конце 1941 года и в начале 1942 года, за несколько месяцев  до  того,  как
был назначен день свадьбы.
  
                                  * * *  
  
     "Во время вечерней проверки было очень холодно  и  все-таки  в  одном
только нашем взводе шестерым стало дурно, пока  оркестр  без  конца  играл
"Звездное знамя".  Должно  быть,  человеку  с  нормальным  кровообращением
непереносимо стоять в неестественной позе по команде  "Смирно!",  особенно
если держишь винтовку на караул. У меня, наверно, нет  ни  кровообращения,
ни пульса. В неподвижности я как дома. Темп "Звездного  знамени"  созвучен
мне в высшей степени. Для меня это ритм романтического вальса.
     После проверки получили увольнительные  до  полуночи.  В  семь  часов
встретился  с  Мюриель  в  отеле  "Билтмор".  Две  рюмочки,  два  буфетных
бутерброда с рыбой.  Потом  ей  захотелось  посмотреть  какой-то  фильм  с
участием Грир Гарсон. Смотрел на не в темноте,  когда  самолет  сына  Грир
Гарсон не вернулся на базу. Рот полуоткрыт. Поглощена, встревожена. Полное
отождествление себя с этой метроголдвин-майеровской трагедией. Мне было  и
радостно, и жутко. Как я люблю ее, как мне нужно ее бесхитростное  сердце.
Она взглянула на меня, когда дети в фильме  принести  матери  котенка.  М.
восхищалась котенком, хотела, чтобы я тоже восхищался им. Даже в темноте я
чувствовал ее обычную отчужденность, это  всегда  так,  когда  я  не  могу
беспрекословно восхищаться тем же, чем она. Потом, когда мы что-то пили  в
буфете на вокзале, она спросила меня: "Правда, котенок  -  прелесть?"  Она
уже больше не говорит "чудненький". И когда это я успел так  напугать  ее,
что она изменила своей обычной  лексике?  А  я,  педант  несчастный,  стал
объяснять, как Р. -Г. Блайтс определяет что  такое  сентиментальность:  мы
сентиментальны, когда уделяем какому-то существу больше нежности, чем  ему
уделил господь бог. И добавил (поучительно?), что бог,  несомненно,  любит
котят, но, по всей вероятности, без  калошек  на  лапках,  как  в  цветных
фильмах.  Эту  художественную  деталь  он  предоставляет  сценаристам.  М.
подумала, как будто согласилась со мной, но  ей  эта  "мудрость"  была  не
очень-то по душе. Она сидела, помешивая ложечкой питье, и чувствовала себя
отчужденной. Она тревожится, когда  ее  любовь  ко  мне  то  приходит,  то
уходит, то появляется, то исчезает. Она сомневается в ее реальности просто
потому,что эта любовь не всегда весела и приятна, как  котенок.  Один  бог
знает, как мне это грустно. Как человек ухитряется словами обесценить  все
на свете".
     "Обедал сегодня у Феддеров.  Очень  вкусно.  Телятина,  пюре,  фасоль
отличный свежий салат  с  уксусом  и  оливковым  маслом.  Сладкое  Мюриель
приготовила сама: что-то вроде пломбира со сливками  и  сверху  малина.  У
меня слезы выступили на глазах. (Сайге  пишет:  "Не  знаю  почему?  \\  Но
благодарность \\ Всегда слезами  светлыми  течет".)  Около  меня  на  стол
поставили бутылку кетчупа. Видно, Мюриель рассказала миссис Феддер, что  я
все поливаю кетчупом. Я  готов  отдать  многое,  лишь  бы  подслушать  как
Мюриель воинственно заявляет своей маме, что да, он даже  зеленый  горошек
поливает кетчупом. Девочка моя дорогая...
     После  обеда  миссис  Феддер   заставила   нас   слушать   ту   самую
радиопередачу. Ее энтузиазм, ее увлечение этими передачами, особенно тоска
по тем  дням,  когда  выступали  мы  с  Бадди,  вызывает  во  мне  чувство
неловкости. Сегодня вечером программу передавали с какой-то морской  базы,
чуть-ли не из Сан-Диего. Слишком много педантичных вопросов и  ответов.  У
Френни голос насморочный. Зуи слегка рассеян, но блистателен.  Конферансье
заставил их говорить про жилищное строительство, и маленькая дочка  Берков
сказала, что она ненавидит одинаковые дома - она говорила про  те  длинные
ряды стандартных домиков, какие строят  по  плану.  Зуи  сказал,  что  они
"очень милые". Он сказал, что было бы очень мило прийти домой и  оказаться
не в том домике. И по ошибке пообедать не с теми людьми, и спать не в  той
кроватке, и утром со всеми попрощаться, думая, что это твое семейство.  Он
сказал, что ему даже хотелось  бы,  чтобы  все  люди  на  свете  выглядели
совершенно одинаково. Тогда каждый думал бы, что вон идет  его  жена,  или
его мама, или папа, и люли все время обнимались бы и целовались без конца,
и это было бы "очень мило".
     Весь вечер я был невыносимо счастлив. Когда мы сидели в  гостиной,  я
восхищался простотой отношений Мюриель с матерью. Это так  прекрасно.  Они
знают слабости друг друга, в особенности  в  светской  беседе,  и  глазами
попадают друг другу знаки. Миссис Феддер предостерегает  Мюриель  взглядом
если она в разговоре проявляет  не  тот  "литературный"  вкус,  а  Мюриель
следит, чтобы мать не слишком ударялась в многословие и пышный слог. Споры
не грозят перейти в постоянный разлад, потому что они  Мать  и  Дочь.  Это
такое потрясающее, такое прекрасное явление. Но  бывают  минуты,  когда  я
сижу словно околдованный и вдруг начинаю мечтать, чтобы мистер Феддер тоже
принял участие в разговоре. Подчас мне это просто необходимо. А то,  когда
я вхожу в их дом, мне, по правде сказать, иногда кажется, что  я  попал  в
какой-то светский женский монастырь  на  две  персоны,  где  царит  вечный
беспорядок. Иногда перед уходом у меня появляется такое чувство, будто  М.
и ее мама напихали мне полные карманы всяких флакончиков, тюбиков с губной
помадой, румяна, всяких сеточек для волос, кремов от пота и так  далее.  Я
чувствую себя бесконечно им обязанным. но мы не знаю, что делать  с  этими
воображаемыми дарами"
     "Сегодня нам не сразу выдали увольнительные после  вечерней  поверти,
потому что кто-то  выронил  винтовку,  когда  нас  инспектировал  приезжий
британский генерал. Я пропустил поезд 5.52 и на час опоздал на свидание  с
Мюриель. Обед в китайском ресторане на Пятьдесят  восьмой  улице.  Мюриель
раздражена, весь обед чуть не плачет -  видно,  по-настоящему  напугана  и
расстроена. Ее мать считает, что я шизоидный тип. Очевидно,  она  говорила
обо мне со своим психоаналитиком, и он с ней  полностью  согласен.  Миссис
Феддер просила Мюриель  деликатно  осведомиться,  нет  ли  в  нашей  семье
психически  больных.  Думаю,  что  Мюриель  была  настолько  наивна,   что
рассказала ей, откуда у меня шрамы на руках. Бедная мая,  славная  крошка.
Однако из слов Мюриель я понял, что не это беспокоит  ее  мать,  а  совсем
другое. Особенно три вещи. Одну я упоминать не стану - это даже рассказать
невозможно. Другая -  это  то,  что  во  мне,  безусловно,  есть  какая-то
"ненормальность", раз я еще не соблазнил Мюриель. И наконец,  третье:  уже
несколько дней миссис Феддер преследуют мои слова  что  я  хотел  бы  быть
дохлой кошкой. На прошлой неделе  она  спросила  меня  за  обедом,  что  я
собирают делать после военной службы. Собираюсь ли я преподавать в том  же
колледже? Вернусь ли я к преподавательской работе вообще? Не  думаю  ли  я
вернуться на радио хотя бы в роли комментатора? Я ответил, что сейчас  мне
кажется, будто войне никогда не будет конца и что я знаю только одно: если
наступит мир, я хочу быть дохлой кошкой. Миссис Феддер решила, что  это  я
сострил. Тонко  сострил.  По  словам  Мюриель,  она  меня  считает  тонкой
штучкой. Она приняла мои серьезнейше  слова  за  одну  их  тех  шуток,  на
которые надо ответить легким музыкальным смехом. А меня этот смех  немного
сбил с толку, и я забыл ей объяснить, что я хотел сказать  Только  сегодня
вечером  я  объяснил  Мюриель,  что  в  буддийской  легенде   секты   Дзен
рассказывается, как одного учителя спросили, что самое ценное на свете,  и
тот ответил - дохлая кошка, потому что ей цены нет. М. успокоилась,  но  я
видел, что  ей  не  терпится  побежать  домой  и  уверить  мать  в  полной
безопасности моих слов. Она подвезла меня на такси  к  вокзалу.  Она  была
такая милая, настроение у нее стало много лучше. Она пыталась научить меня
улыбаться и растягивала мне губы пальцами. Какой у нее  чудесный  смех!  О
господи, до чего я счастлив с ней! Только бы она была так же счастлива  со
мной. Я все время стараюсь ее позабавить, кажется, ей нравится мое лицо, и
руки, и затылок, и она с гордостью рассказывает подружкам, что обручена  с
Билли Блэком, с тем самым, который столько лет выступал в программе "Умный
ребенок". По-моему, ее ко  мне  влечет  и  материнское,  и  чисто  женское
чувство. Но в общем дать  ей  счастье  я,  наверное,  не  смогу.  Господи,
господи, помоги мне! Единственное, довольно грустное утешение для  меня  в
том, что моя любимая безоговорочно и  навеки  влюблена  в  самый  институт
брака. В ней живет примитивный инстинкт вечной игры в свое гнездышко.  То,
чего она ждет от брака, и нелепо, и трогательно. Она хотела бы  подойти  к
клерку  в  каком-нибудь  роскошном  отеле,  вся  загорелая,  красивая,   и
спросить, взял ли ее Супруг  почту.  Ей  хочется  покупать  занавески.  Ей
хочется покупать  себе  платья  "для  дамы  в  интересном  положении".  Ей
хочется, сознает она это или нет, уйти из родительского дома, несмотря  на
привязанность к матери. Ей хочется иметь много  детей  -  красивых  детей,
похожих на нее, а не на меня. И еще я чувствую, что ей хочется каждый  код
открывать свою коробку с елочными украшениями, а не материнскую".
  
                                  * * *  
  
     "Сегодня получил удивительно смешное письмо от Бадди, он  только  что
отбыл наряд по камбузу. Пишу о Мюриель и всегда думаю о нем.  Он  презирал
бы ее за то, что, из-за чего ей хочется выйти замуж, я про это уже  писал.
Но разве за это можно презирать? В каком-то отношении,  вероятно,  да,  но
мне все это кажется таким человечным, таким прекрасным что даже  сейчас  я
не могу писать без глубокого,  глубокого  волнения,  Бадди  отнесся  бы  с
неодобрением  и  к   матери   Мюриель.   Она   ужасно   раздражает   своей
безапелляционностью, а Бадди таких женщин не выносит. Не знаю, понял ли бы
он, какая  она  на  самом  деле.  Она  человек,  навеки  лишенный  всякого
понимания, всякого вкуса к главному потоку поэзии, который пронизывает все
в мире. Неизвес