когда  жених  с  невестой  уж  скрылись.  Насколько  я
поняла, там уже целая к у ч а народу. И у всех по телефону голоса такие  в
е с е л ы е.
     - Ты сказала, что говорила с миссис Феддер. Она-то что тебе  сказала?
- спросил лейтенант.
     Невестина подружка довольно загадочно покачала головой:
     - Она изумительна! Боже, какая женщина! Говорила совершенно спокойным
голосом. Насколько  я  поняла  по  ее  словам,  этот  самый  Симор  обещал
посоветоваться с психоаналитиком, чтобы как-то выправиться.  -  Она  снова
пожала плечами: - Кто  его  знает?  Может,  все  и  утрясется.  Я  слишком
обалдела, не могу думать. - Она смотрела на мужа:  -  Пойдем  отсюда.  Где
твоя шапчонка?
     Не успел я опомниться как невестина  подружка,  лейтенанта  и  миссис
Силсберн гуськом пошли к выходу, а я, хозяин дома, замыкал шествие. Я  уже
сильно пошатывался, но никто не обернулся, а потому они и не  заметили,  в
каком я состоянии.
     Я услыхал, как миссис Силсберн спросила невестину подружку:
     - Вы заедете туда?
     - Право, не знаю, - услышал я ответ, - если и заедем, так  только  на
минуту.
     Лейтенант вызвал лифт, и все трое, как каменные, уставились на  шкалу
указателя. Казалось, слова стали лишними. Я стоял  в  дверях  квартиры,  в
нескольких  шагах  от  лифта,  бессмысленно  глядя  вперед.  Дверцы  лифта
открылись, я громко сказал "до свидания"",  и  все  трое  разом  повернули
головы. "До  свидания!  До  свидания!"  -  проговорили  они,  а  невестина
подружка крикнула: "Спасибо за угощенье! " - и дверца захлопнулась.
  
                                  * * *  
  
     Неверными шагами я возвратился  в  свою  квартиру,  пытаясь  на  ходу
расстегнуть куртку или как-нибудь стянуть ее.
     Мое  возвращение  в  комнату  востроженно  привествовал  единственный
оставшийся гость - я совсем забыл про него. Когда я вошел, он  поднял  мне
навстречу до краев  налитый  стакан.  Более  того,  он  буквально  помавал
стаканом, кивая при этом головой в мою сторону и ухмыляясь, словно наконец
наступил тот долгожданный счастливейший миг, по  которому  мч  с  ним  так
стосковались. Я никак не мог ответствовать ему такой  же  улыбкой.  Однако
помню, что я его похлопал по плечу Потом я  тяжело  опустился  на  кушетку
прямо против него, и мне наконец удалось расстегнуть куртку.
     - А вас есть дом? - спросил я его. - Кто за вами ухаживает? Голуби  в
парке, что ли?
     В  ответ  на  столь  провокационные  вопросы  мой   гость   снова   с
необыкновенным пылом поднял в мою честь стакан, держа его так, словно  это
была пивная кружка. Я закрыл  глаза  и  лег  на  кушетку,  задрав  ноги  и
вытянвушись. Но от этого  комната  закружилась  каруселью.  Я  снова  сел,
рывком опустив ноги  на  пол,  и  от  резкого  движения  чуть  не  потерял
равновестия, пришлось схваться за столик, чтобы не упасть, Минуту-другую я
сидел, согнувшись, закрыв глаза. Потом, не вставая, потянулся к кувшину  и
налил стакан расплескивая питье с кубиками льда по  столу  и  по  полу.  Я
посидел немного с полным стаканом в руке и, не сделав ни глотка,  поставил
его прямо в лужицу посреди столика.
     - Рассказать вам, откуда у Шарлотты  те  девять  швов?  -  спросил  я
внезапно. Мне казалось, что голос у меня звучит совершенно нормально. - Мы
жили на озере. Симор написал Шарлотте,  пригласил  ее  приехать  к  нам  в
гости, и наконец мать ее отпустила. И вот как-то она села посреди  дорожки
- погладить котенка нашей БуБу, а Симор бросил  в  нее  камнем.  Ему  было
двенадцать лет. Вот и все. А броси  он  в  нее  потому,  что  она  с  этим
котенком на дорожке была чересчур хорошенькая. И все это поняли, черт меня
дери: и я, и сама Шарлотта, и БуБу, и Уэйкер, и Уолт. Вся семья.
     Я уставился на оловянную пепельницу, стоявшую на столике.
     - Шарлотта ни разу в жизни не напомнила ему об этом. Ни одного разу.
     Я посмотрел на своего гостя, словно ожилая, что он начнет  возражать,
назовет меня лгуном. Конечно, я лгал. Шарлотта так  и  не  поняла,  почему
Симор бросил в нее камень. Но мой гость ничего не оспаривал. Напротив.  Он
ободряюще улыбался мне, словно любое слово, какое я сейчас скажу, для него
будет непреложной истиной. Но я все же встал и вышел  из  комнаты.  Помню,
что, уходя, я чуть было не вернулся и не поднял с пола два кубика льда, но
это предприятие казалось настолько сложным, что  я  проследовал  дальше  в
коридор. Проходя мимо кухни, я снял, вернее стащил, куртку и бросил ее  на
пол. В ту минуту мне казалось,  что  именно  в  этом  месте  я  всю  жизнь
оставлял свою одежду.
     В ванной я немного постоял над корзиной с  бельем,  обдумывая,  взять
или не взять дневник Симора, читать его дальше или нет.  Не  помню,  какие
аргументы я выдвигал "за" и "против", но в конце концов я открыл корзину и
вытащил дневник. Я снова сел с ним на край ванны и перелистывал  страницы,
пока не дошел до последней записи Симора:
     "Один из солдат только что пять звонил в справочную аэропорта. Если и
дальше будет проясняться, мы к утру  сможем  вылететь.  Оппенгейм  сказал:
нечего сидеть как на иголках. Звонил Мюриель,  все  объяснил.  Было  очень
странно. Она подошла к телефону и все говорила: "Алло! Алло!" А я  потерял
голос. Она чуть не повесила трубку. Хоть бы успокоиться немного. Оппенгейм
решил поспать, пока не вызовут наш рейс. Надо бы и  мне  выспаться,  но  я
слишком взвинчен. Я ей звонил главным образом, чтобы упросить, умолить  ее
просто уехать со мной вдвоем и где-нибудь обвенчаться. Слишком я взвинчен,
чтобы быть на людях. Мне  кажется,  что  сейчас  -  мое  второе  рождение.
Святой, священный день. Слышимость была такая ужасная, да и я еле-еле  мог
говорить, когда нас соединили. Как страшно, когда говоришь: я тебя  люблю,
а на другом конце тебе в ответ кричат:"Что? Что?" Весь день читал  отрывки
из  Веданты.  "Брачующиеся   должны   служить   друг   другу.   Поднимать,
поддерживать, учить, укреплять друг друга, но  более  всего  служить  друг
другу. Воспитывать детей честно, любовно и бережно. Дитя - гость  в  доме,
его надо любить и уважать, но не властвовать над ним, ибо оно  принадлежит
богу". Как это изумительно, как разумно, как трудно и прекрасно и  поэтому
правдиво. Впервые в жизни испытывают  радость  ответственности.  Оппенгейм
уже  дрыхнет.  Надо  бы  и  мне  заснуть.  Не  могу  -  ктонибудь   должен
бодрствовать вместе со счастливым человеком.
     Я только раз прочел эту запись, закрыл дневник, отнес его в спальню и
бросил в саквояж Симора, лежавший на диванчике у окна. И потом  я  упал  .
вернее, сам повалился на ближайшую кровать. Мне показалось,  что  я  уснул
или потерял сознание еще раньше, чем коснулся постели.
     Когда я часа через полтора проснулся, у меня раскалывалась  голова  и
во рту все пересохло. В спальне было почти темно. Помню,  что  я  довольно
долго сидел на краю кровати. Потом, мучимый жаждой,  я  встал  и  медленно
побрел в другую комнату, надеясь, что  там,  в  кувшине  на  столике,  еще
осталось что-нибудь мокрое и холодное.
     Мой последний гость,  очевидно,  сам  выбрался  из  квартиры.  Только
пустой  стакан  и  сигара  в  оловянной  пепельнице   напоминали   о   его
существовании. Я до сих пор думаю что окурок этой сигары надо  было  тогда
же послать Симору - все  свадебные  подарки  обычно  бессмысленны.  Просто
окурок сигары в небольшой, красивой  коробочке.  Можно  бы  еще  приложить
чистый листок бумаги вместо объяснения.
  
  
  
  
  
                            СИМОР: ВВЕДЕНИЕ  
  
     Те, о ком я пишу, постоянно живут во мне, и этим  своим  присутствием
непрестанно доказывают, что все, написанное  о  них  до  сих  пор,  звучит
фальшиво. А звучит оно фальшиво оттого, что я думаю  о  них  с  неугасимой
любовью (вот и эта фраза уже кажется мне фальшивой),  но  не  всегда  пишу
достаточно умело, и это мое неумение часто  мешает  точно  и  выразительно
дать характеристику действующих лиц, и оттого их образы тускнеют и тону  в
моей любви к ним, а любовь эта настолько сильней моего  талантаЭ  что  она
как бы становится на зищиту моих героев от моих неумелых стараний.
     Выходит  так,  говоря  фигурально,  будто  писатель  нечаянно  сделал
каку-то описку, а эта случайная описка вдруг сама поняла, что  тут  что-то
не так. Но может быть, эта ошибка не случайно, а в каком-то высшем  смысле
вполне законно появлась в повествовании. И тогда  такая  случайная  ошибка
как бы начинает бунтовать против автора, она злится на него и кричит:  "Не
смей меня исправлять . хочу остаться в рукописи как свидетель того,  какой
ты никудышный писатель".
     Откровенно  говоря,  все  это  мне  кажется  иногда  довольно  жалким
самооправданием, но теперь,  когда  мне  уже  под  сорок,  я  обращаюсь  к
единственному   совему   поверенному,   последнему    своему    настоящему
современнику, - к моему доброму, старому другу  -  обыкновенному  рядовому
читателю. Когда-то, - мне еще  и  двадцдати  не  было,  -  один  из  самых
интересных и наименее напыщенных редакторов, из тех, с  кем  я  был  лично
знаком, сказал  мне,  что  писатель  должен  очень  трезво  и  уважительно
относиться к мнению рядового читателя, хотя иногда взгляды этого  человека
и могут показаться автору странными и даже дикими - он считал, что со мной
так и будет. Но спрашивается - как писатель может искать что-то  ценное  в
мнении такого читателя, если он о нем  никакого  представления  не  имеет.
Чаще бывает наоборот - писателя хорошо знают, но разве бывало так, что его
спрашивают, каким он представляет себе своего читателя? Не  стоит  слишком
размазывать эту тему, скажу коротко, что я сам, к счастью, уже  много  лет
тому назад выяснил для себя все, что мне надо знать о своем  читателе,  то
есть прошу прощения. Л И Ч Н О о Вас.
     Боюсь, что Вы станете всячески открещиваться, но уж тут позвольте мне
Вам не поверить. Итак, вы - заядлый орнитолог. Вы похожи на  героя  одного
рассказа Джона Бьюкена, под названием "Скуул Кэри", - этот  рассказик  мне
дал прочитать Арнольд Л. Шугарман,  когда  моими  литературными  занятиями
почти никто как следует не руководил. А  стали  Вы  изучать  птиц  главным
образом потому, что они окрыляли вашу фантазию,они восхищали вас тем,  что
"из всех живых существ эти крохотные создания  с  температурой  тела  50,8
градуса по Цельсию являлись наиболее полным  воплощением  чистого  "Духа".
Наверно, и вам, как герою бьюкеновского рассказа, приходило в голову много
занятных мыслей: не сомневаюсь, что вы вспоминали, что, например, королек,
чей желудочек меньше боба, перелетает Северное море,  а  куличок-поморник,
который  выводит  птенцов  так  далеко  на   севере,   что   только   трем
путешественникам удалось видеть его гнездовье, летает на отдых в Тасманию!
Разумеется, я не решаюсь рассчитывать на то, что именно вы, мой  читатель,
и окажетесь вдруг одним из тех  троих,  кто  видел  это  гнездовье,  но  я
определенно чувствую, что я своего читателя, то есть Вас,  знаю  настолько
хорош, что могу легко угадать, как выразить свое хорошее отношение к  Вам,
чем Вас порадовать.
     Итак,  дружище,  пока  мы  с  вами  остались  наедине,  так  сказать,
entre-nous, и не связались со всякими этими лихачами, а их везде  хватает,
- тут и космочудики средних лет, которым лишь бы запульнуть нас на Луну, и
бродяжки-дервиши, якобы помешанные на Дхарме,  и  фабриканты  сигареток  с
"начинкой", словом,  всякие  битники,  немытики  и  нытики,  "посвященные"
служители всяких культов, все эти знатоки, которые  лучше  всех  понимают,
что нам можно и что нельзя делать в  нашей  жалкой  ничтожной  сексуальной
жизни,  -  значит,  пока  мы  в  стороне  от  этих   бородатых,   спесивых
малограмотных  юнцов,  самоучек-гитаристов,   дзеноубийц   и   всех   этих
эстетствующих пижонов,которые смеют с  высоты  своего  тупоносого  величия
взирать на чудесную нашу планету (только,  пожалуйста,  не  затыкайте  мне
рот! ) - на планету, где все же побывали и Христос, и Килрой, и Шекспир, -
так вот, прежде чем нечаянно попасть в их компанию, позвольте мне,  старый
мой друг, сказать вам, вернее, даже в о з в е с т  и  т  ь:  я  прошу  Вас
принять от меня в дар сей скромный букет первоцветов-скобок:(((()))).
     При этом речь идет не  о  каких-то  цветистых  украшениях  текста,  а
скорее о том, чтобы эти мои кривульки помогли вам понять: насколько я хром
и косолап душой и телом, когда пишу эти строки. Однако с  профессиональной
точки зрения - а я только как люблю разговаривать (кстати, не  обижайтесь,
но я знаю девять языков, из них четыре мертвых, и  постоянно  разговариваю
на них сам с собой), итак,  повторяю:  cпрофессиональной  точки  зрения  я
чувствую себя сейчас совершенно счастливым человеком. Раньше со  мной  так
не бывало. Впрочем, нет, было, когда, лет четырнадцати, я написал рассказ,
в  котором   все   персонажи,   как   студенты-дуэлянты   Гейдельбергского
университета, были изукрашены шрамами: и герой, и злодей, и героиня, и  ее
старая нянька, и все лошади, и все собаки. Т о г д а я б ы л в  м  е  р  у
счастлив, но  не  в  таком  восторженном  состоянии,  как  сейчас.  Кстати
сказать:   я   не   хуже   других   знаю,    что    писатель    в    таком
экстатическисчастливом  настроении  способен  всю  душу   вымотать   своим
близким. Конечно, чересчур вдохновленные поэты - весьма "тяжелый  случай",
но и прозаик в припадке такого экстаза тоже не слишком подходящий  человек
для приличного общества - "божественный" у него припадок экстаза или  нет,
все равно: припадочный он и есть припадочный. И хотя я считаю, что в таком
счастливом состоянии прозаик может написать  много  прекрасных  страниц  -
говоря откровенно, хочется верить, - самых лучших своих страниц,  но,  как
всем понятно, и вполне очевидно, - он, как я подозреваю,  потеряет  всякую
меру, сдержанность, немногословность, словно разучившись писать  короткими
фразами. Он уже не может быть объективным,  разве  только  на  спаде  этой
волны. Его захлестывает огромный  всепоглощающий  поток  радости,  что  он
невольно лишает себя как писателя  скромного,  но  всегда  восхитительного
ощущения: будто с написанной им  страницы  на  читателя  смотрит  человек,
безмятежно сидящий на заборе. Но хуже всего то,  что  он  никак  не  может
пойти навстречу самому насущному требованию читателя:  чтобы  автор,  черт
его дери, скорее  досказал  толком  всю  эту  историю.  (Вот  почему  я  и
предложил несколько выше столь многозначительный набор скобок.  Знаю,  что
многие вполне интеллигентные люди таких комментариев в скобках не выносят,
потому что они только тормозят изложение. Об этом нам много пишут  и  чаще
всего, разумеется, разные диссертанты, с явным и довольно пошлым  желанием
. уморить нас своей досужей писаниной. А мы  все  это  читаем,  и  даже  с
доверием: все равно - хорошо пишут или плохо - мы любой  английский  текст
прочитываем внимательно, словно эти слова изрекает сам Просперо.)  Кстати,
хочу предупредить читателя, что я не только буду отвлекаться  от  основной
темы (я даже не уверен, что не сделаю две-три сноски), но я твердо  решил,
что непременно сяду верхом  на  свего  читателя,  чтобы  направить  его  в
сторону от уже накатанной проезжей  дороги  сюжета,  если  где-то  там,  в
стороне, что-то мне покажется увлекательным или занятным. А уж тут,  спаси
Господи мою американскую шкуру, мне дела нет  -  быстро  или  медленно  мы
поедем дальше. Однако есть читатели, чье внимание может  всерьез  привлечь
тольк самое сдержанное,  классически-строгое  и,  по  возможности,  весьма
искусное повествование, а потому я им  честно  говорю  -  насколько  автор
вообще может честно говорить об этом; уж лучше сразу  бросьте  читать  мою
книгу, пока это еще легко и просто. Вероятно, по ходу действия  я  не  раз
буду указывать читателю запасной выход, но едва ли стану притворяться, что
сделаю это с легким сердцем.
     Начну, пожалуй, с довльно пространного разъяснения двух цитат в самом
начале этого повествования. "Те, о ком я пишу, постоянно  присутствуют..."
- взята у Кафки. Вторая - "... Выходит так, говоря фигурально..." -  взята
у Кьеркегора (и мне трудно удержаться, чтобы не потирать злорадно руки при
мысли, что именно на этий  цитате  из  Кьеркегора  могут  попасть  впросак
кое-какие  экзистенциалисты  и  чересчур  разрекламированные   французские
"мандарины" с этой и ихней - ну...короче говоря, они несколько удивятся)
     Я вовсе не считаю, что непременно надо искать уважительный повод, для
того, чтобы процитироватьсвоего любимого автораа, но, честное  слово,  это
всегда приятно.
     Мне  кажется,  что  в  данном  случае  эти   две   цитаты,   особенно
поставленные  рядом,  поразительно  характерны  не  только  для  Кафки   и
Кьеркегора, но и  для  всех  тех  четыерх  давно  усопших  людей,  четырех
по-своему знаменитых Страдальцев, к тому же  не  приспособленных  к  жизни
холостяков (из всех четверых одного только Ван Гога я не  потревожу  и  не
выведу на страницах этой книги), а к остальным я обращаюсь  чаще  всего  -
иногда в минуты полного отчаяния, - когда  мне  нужны  вполне  достоверные
сведения о том, что такое современное искусство. Словом, я привел эти  две
цитаты просто для того, чтобы отчетливо показать как  я  отношусь  к  тому
множеству фактов, которые я надеюсь здесь собрать, - и, скажу  откровенно,
автору  обычно  приходится  заранее  неустанно  растолковывать  это   свое
отношение. Но тут меня отчасти утешает мысль, даже мечта, о  том  что  эти
две короткие цитаты вполне могли бы послужить отправным пунктом для  работ
некой новой породы литературных критиков, этих трудяг (можно даже  сказать
в о и н о в), - тех, что, даже не надеясь на славу,  тратят  долгие  часы,
изучая Искусство  и  Литературу  в  наших  переполненных  нео-фрейдистских
клиниках. Особенно это относится к совсем еще юным  студентам-практикантам
и малоопытным  клиницистам,  которые  сами  безусловно  обладают  железным
здоровьем в душевном отношении, а также (в чем я не  сомневаюсь)  никакого
врожденного болезненного attrfit к красоте не имеют, однако собираются  со
временем  стать   специалистами   в   области   патологический   эстетики.
(Признаюсь, что к этому предмету у меня  сложилось  вполне  твердокаменное
отношение с тех  пор,  как  в  возрасте  одиннадцати  лет  я  слушал,  как
настоящего Поэта и Страдальца, которого я любил больше  всех  на  свете  -
тогда он еще ходил в коротких штанишках, - целых шесть часов и сорок  пять
минул обследовали уважаемые доктора,  специалисты-фрейдисты.  Конечно,  на
мое свидетельство положиться нельзя, но мне показалось,  что  они  вот-вот
начнут брать у него пункцию из мозговой ткани и что только из-за  позднего
времени - они воздержались  от  этой  пробы.  Может,  это  звучит  слишком
сурово, но я никак не придираются. Я сам понимаю что иду сейчас чуть ли не
по проволоке, во всяком случае,  по  жердочке,  но  сойти  сию  минуту  не
собираюсь; не год и не два копились во  мне  эти  чувства,  пора  дать  им
выход.) Нет спору, о талантливых, выдающихся художниках  ходят  немыслимые
толки - я говорю тут исключительно о живописцах и стихотворцах, тех,  кого
можно назвать настоящими Dichter. Из  всех  этих  толков  для  меня  всего
забавней всеобщее убеждение, что художник никогда,  даже  в  самые  темные
времена до психоаналитического века, не питал глубокого уважения  к  своим
критикам-профессионалам и  со  своим  нездоровым  представлением  о  нашем
обществе валил их в одну кучу с обыкновенными издателями  и  торговцами  и
вообще со всякими, быть может завидно богатыми, спекулянтами от искусства,
прихлебателями в  стане  художников,  людьми,  которые,  как  он  считает,
безусловно предпочли бы более чистое ремесло, попадись оно им в  руки.  Но
чаще всего, особенно в наше время,  о  чрезвычайно  плодовитом  -  хотя  и
страдающем поэте или художнике - существует твердое убеждение, что он хотя
и существо "