подпрыгивая. Чего, говорит, надо, дедок, у нас группа интуристов? Сам -  в
пинджаке, бороденка хлипкая, усы тараканьи - плюнуть хочется.  А  в  руках
такая заостренная палка, и он этой палкой в  святую  икону  тычет,  чтобы,
значит,  видели,  куда  лоб  крестить.  Отвечаю,  как  положено:   Грешен,
батюшка... Говорит: Грешен, значит,  молись,  дедок,  накладываю  на  тебя
эпиталаму. - А сам зубы скалит, и бабы крашеные вокруг: хи-хи-хи...  Ну  -
дал ему в зубы-то, он - вверх копытами. Забрали в милицию...
     - Искать тебе надо, Варахасий, - серьезно  сказал  Антиох.  -  Искать
другого, кто может. Я уже все  -  переступил  порог,  дверь  захлопнулась.
Оттуда не вернешься.
     - Амнеподя моя, - жутко обтянув кожей череп, проскрипел поручик.
     Его оскаленное лицо раздваивалось. Я выпил  одним  духом.  В  стакане
опять была пустота. Тогда я наклонил бутылку. Послышалось ясное бульканье.
Стакан наполнялся. Водка перелилась через край и потекла по скатерти.
     - Сумневаюсь я, - мрачно сказал дворник. - Рюмизмы это.
     - Чего-чего? - спросил Антиох.
     - Рюмизмы, - повторил дворник. Увидел меня. - Вот ты мужик ученый, ты
писателя Достоевского читал?
     - Читал, - ошарашенно сказал я. Никак не ожидал от  Варахасия  такого
вопроса.
     - Хороший писатель?
     - Хороший.
     Антиох вдруг засмеялся, как идиот, мелко затрясся всем телом.
     - Убил бы его, - насупившись, сообщил дворник.
     - За что?
     - За все!
     - Это он из-за меня, - еле выговорил Антиох, совсем заходясь. - Из-за
меня. И ведь убил бы Федора Михайловича...
     - Угум, - хмуро кивнул дворник. - Пи-са-те-ли! Делают, что хотят. Ты,
случаем, не писатель?
     - Упаси бог.
     - Сразу видно порядочного человека,  -  заявил  Буратино.  С  треском
захлопнул книжку. - Ну  сплошное  вранье!  Знаю  я  этого  Пьеро  -  дурак
набитый, и Мальвина - мымра с ушами, у нее ребенок от Дуремара. Чтобы я  с
ней? - да никогда!
     - Мадам Куробык, вот женщина, -  осоловело  и  веско  сказал  поручик
Пирогов. - Из французов она. Духами разит,  как  от  нашего  полковника  -
наповал...
     Внезапно зазвонил будильник - металлическим смехом, прямо в мозгу.
     Я прихлопнул его и здорово укололся.
     - Тс-с-с, дядя, нос мне своротишь, - сказали из-под стола.
     Я таращился до боли в орбитах.
     Стемнело еще  больше,  как  перед  сильной  грозой.  Прозрачные  тени
сгустились. Было очень  душно.  Спеклось  горло.  Я,  наверное,  перебрал.
Комната странно перекосилась, пол накренился, будто  качели  -  на  концах
стояли две черные фигуры.
     По силуэту в высоко поднятом, фосфоресцирующем, мутном окне  я  узнал
Антиоха. Он, вытянув прямой пистолет, целился куда-то вниз.
     Оттуда, из угла темноты, потребовали:
     - Опровержение! Во всех газетах!
     Дворник  гигантским  четвероногим  пауком  карабкался  по  наклонному
паркету.
     - Сичас, ребята, все будет, как в театре...
     - Что это они?
     - А наплевать, - махнул Буратино. - Не переживай, дядя,  давай  лучше
выпьем.
     Мы  чокнулись  под  столом.  Я  закусил  воздух  последней  сосиской.
Отличная попалась сосиска - чистый крахмал.
     Голова сразу же поплыла.
     - Кантемирыч, - устало сказал я, - шли бы домой - все сразу.
     - Ни фига, - решительно возразил дворник. Выпрямился, балансируя. - Я
как секундар... как серкундат... Пущай палят!.. Готовься, ребята, закрывай
левый глаз! Ну да куда ты целишься, дура военная? Обалдел, что ли? Ты же в
меня целишься, дура, а надо вон в него...
     Потянулся, поправил дуло.
     - Чурбачок, ты спрятался?
     - Ага, - сказал Буратино. Отогнул скатерть. - Ложись под стол,  дядя,
укокошат, озверел народ...
     Я вяло отмахнулся.
     - Уже заканчиваем, -  весело  сказал  мне  Антиох.  -  А  потом  ведь
забавно...
     - Тимофей! Фужер шампанского, скотина! - закричал поручик снизу.
     Я едва различал его в темноте.
     Дворник поднял руку.
     - Айн... цвай...
     Грохнули выстрелы. Стены на мгновение озарились мертвенной  вспышкой.
Я успел заметить, как поручик выронил пистолет, а затем  комнату  застлало
шипящей серой.
     Что-то рухнуло.
     - Все, дядя, пора завязывать, - трезвым голосом сказал Буратино.

     7

     Меня разбудила Ольга.
     - Ты стонешь...
     Я сел, задыхаясь и  сглатывая.  Слепо  шарил  вокруг.  Простыни  были
влажные.
     Пахло дымом.
     - Птицы? - спросила она.
     - Что - птицы?
     - Сотни птиц поднялись из сумеречных елей и потянулись в закат...
     - Нет, - сказал я.
     - Значит, еще рано.
     - Для чего рано?
     - Вообще рано.
     - Приснилось, - сказал я, растирая лицо. - Можешь  себе  представить:
звонят в дверь, я, конечно, иду...
     - Мне подробности не интересны, - сказала Ольга.  -  Я  все  это  уже
знаю, я все это слышала и еще раз не хочу.
     Отвернулась.
     Комната была зелена от звезд. Пчелиным роем собрались они у открытого
окна. Светился тополиный воздух, и тонкий ореол окутывал предметы.
     Я опустил ноги на горячий паркет.
     - Опять, - сказала Ольга в сторону. - То же самое. Я  думала,  ты  не
видишь снов...
     - Спи, - ответил я и пошел на кухню.
     У меня крохотная квартира на последнем этаже. Кухня -  четыре  метра,
она же и прихожая: краска на стенах облезла, пол стерся, плинтуса, угрожая
проткнуть, загнулись остриями вверх. Копия мышеловки.  Пятый  год  обещают
улучшение, поэтому я ничего не трогаю. Плита, неуклюжий стол, узкий проход
в  ванную.  Особо  не  развернешься.  Я  пристроился  на  табуретке.  Часы
показывали  половину  чего-то.  Склеивались  глаза,  и  зевота   раздирала
челюсти. Все тело было словно из мокрой ваты - сейчас растечется.  Звякнул
никелированным боком отодвинутый  чайник.  Агонизируя,  захрипела  вода  в
тесных трубах. Сна не было - сидя и лошадь не заснет. Я  впал  в  какое-то
тягостное отупение: всплывали и, как в кривом зеркале, искажались  длинные
рожи - дворник и Буратино, ухмыляющийся Антиох. Поручик поднимал пистолет,
белое облако беззвучно вспухало над  черным  зрачком  его.  Я  рефлекторно
вздрагивал.
     Время едва сочилось.
     Около семи пришла Ольга, завернутая в простыню, и села напротив.
     - Ну как? - с сонным любопытством спросил я.
     Она не ответила.
     - Или не понравилось? - спросил я.
     Ночью она молчала и позволяла все, что угодно.
     - Дай сигарету, - сказала Ольга.
     - Не курю.
     - Жаль.
     Она поправила простыню на голом плече.
     - Ты тут - не думай. Это ничего не значит, и я с тобой не останусь.
     - Вот и хорошо, - сказал я, вежливо улыбаясь. - Меньше хлопот.
     Она кивнула.
     - Хочешь чаю?
     - Без сахара.
     Я зажег конфорку и полез под душ. Включил посильнее. Вода  шла  очень
теплая - неживая. Затекала в уши. Я отряхивался. Хотелось разбить  голову.
Ей бы жить в промерзших горах, в замке,  исхлестанном  стужей  и  ветрами,
пить из  каменного  бокала  снежную  кашу,  отламывать  звонкие  сосульки,
смеяться - эхо дробит скалы,  выползает  из  расщелин  пурга,  и  ледники,
окутавшись  колючей  крупой,  взрываясь  и  переворачивая  глыбы,   грозно
движутся в долины.
     Я стоял, пока дурацкая улыбка не исчезла с лица.
     Потом долго вытирался.
     Когда я вышел, чайник уже дребезжал крышкой, а Ольга сидела в той  же
позе - застыв.
     Велела, не глядя:
     - Пойди и расскажи ему.
     - Ты с ума сошла!
     Я пролил заварку.
     - Пойди и расскажи.
     - Зачем?
     Она не притронулась к чашке.
     - Прямо сейчас пойди - пусть знает.
     - А ты?
     - А я подожду.
     Мне воткнули иглу в сердце. Я не мог. Это было не нужно. Но  я  знал,
что пойду. Я спросил.
     - У тебя кровь какого цвета?
     - Голубая, - спокойно сказала она.
     И впервые подняла на меня светлые бесчувственные глаза.
     - Голубая.
     На улице парило, как в бане.  Дрожал  зыбкий  утренний  туман.  Капли
текли по стенам домов и высыхали, не  успевая  достичь  асфальта.  Тихо  и
медленно разворачивались в горячем  воздухе  тучи  горького  пуха.  Словно
бесшумный буран. Белая корь обметала карнизы, казалось, весь город  болен,
давно и безнадежно. Двое мальчишек, испачканные до ушей, возились у кромки
тротуара, оглядывались. Вдруг бросили что-то и отскочили. С сухим  треском
на одно ужасное мгновение поднялась вдоль всей улицы синеватая стена  огня
- сразу опала, лопнув, серый пепел взлетел до крыш.  Раздались  испуганные
возгласы.
     Я свернул  в  короткий  переулок.  По  обеим  сторонам  его  тянулись
приземистые двухэтажные склады. Они были построены лет двести  назад  и  с
тех пор ни разу не ремонтировались. Царило летнее запустение.  Искрошились
фестоны  над  окнами,  сошла  штукатурка,  открыв  спекшиеся  кирпичи.   В
просветах  лежали  унылые  груды  шлака,  пахло  гарью,  ковыляли  пыльные
воробьи.
     Я совсем не хотел видеть Антиоха. Скорее наоборот. Ну его к черту. Он
мне надоел. Он человек конченый. Так  и  будет  -  забавляться.  Не  люблю
конченых людей. Обычно они сами виноваты. Никогда не думал, что литература
- такая страшная сила. Сильнее всего. Я не знал, зачем иду. Ртутный  блеск
жары ослеплял меня. Чугунный  всадник  растопырился  на  площади,  залитой
солнцем и туманом. Абсолютный текст,  ожившие  персонажи,  миросоздание  и
вечный шорох страниц. Власть языка. Я почти верил  и  поэтому  злился  еще
больше. Солнце шумело в глазах. Я уже запутался. Произошло некое  смещение
реальности: Так бывает, если случайно заснешь днем:  сон  и  явь  странным
образом переплетаются - наклоняются черные манекены, трогают лицо, потолок
ложится на грудь, и нет сил разомкнуть теплое тесто век. Перед  зданием  с
безвольным флагом, как рептилии, выползшие  из  мезозоя,  грелись  длинные
"Чайки". Мерцала травяная вода в канале. Ольгу я  тоже  не  хотел  видеть.
Нашла способ - освободиться. Я же для нее никто. И  буду  никем.  Она  уже
забыла. У нее голубая  кровь  -  зима  в  горах.  Все  мы  герои  романов.
Написанных  и  ненаписанных.  Кажется,  что  страдаем,  а  на  самом  деле
невидимый Автор, морщась, вычеркивает целые главы жизни.  Я  брел  по  дну
океана. Солнца было слишком много.  Ольга,  наверное,  так  и  сидит  -  в
простыне. Интересно, что у нее за роман? Хорошо бы найти и ткнуть пальцем.
Хотя это невозможно. Нечего и думать. Это невозможно. Этого не может быть.
     На лестнице стоял цветной полумрак. Как клавиши, поочередно утопали в
нем красные и синие тени. Я вспомнил, что надо позвонить  на  работу,  все
равно опоздаю. Было еще рано. Институт провалился в  небытие.  Кажется,  я
готовил статью к печати. Или не статью? Или не готовил? Не помню.  Золотой
луч перегораживал  площадку.  Я  прошел  сквозь.  Дверь  была  заперта.  Я
подергал ее, брякнула ручка. Ольга дала мне ключи. Я не попадал в замок. У
меня деревенели пальцы. Я очень нервничал.
     Коридор  рассекали  шпангоуты  желтого  света.  Словно  окаменелости.
Костяк кита. Тошно было смотреть на этот склеп.
     Я был здесь вчера.
     Я вошел и ударился обо что-то. Выехало железное  ведро,  закопченное,
будто его держали на костре. Я, чертыхаясь, тер ушибленную голень.
     - "Ну это еще не совсем худо", - негромко сказали над самым ухом.
     Я так и подскочил. Завертелся на месте. Полосатый коридор  был  пуст,
из глубины его, из желтых  ископаемых  ребер,  тянул  душный  сквозняк.  Я
отодвинул ведро, перепачкав руки. Оно было до краев набито сажей.
     Похоже, что бумагу здесь  жгли  долго  и  основательно,  скорчившиеся
листки уминали, а сверху клали следующую порцию. Жгли прямо в квартире: на
слепых обоях крыльями ночной бабочки чернели большие бархатные пятна.
     Весело тут у них, подумал я.
     Позвал.
     Никто не откликнулся.
     Было тихо, как в аквариуме.
     -  "Дурень!  дурень!  дурень!"  -  неожиданно  закричали  где-то  под
чернильным потолком.
     Захрюкали,  завизжали,  залаяли  целой  сворой  голодных   собак.   И
обрезало.
     Я опять подскочил, чуть не упав. Бешено колотилось в груди.
     Наверное, это те голоса, о которых говорила Ольга.
     Любой бы испугался.
     У меня было сильное желание повернуться и больше никогда не приходить
сюда. В конце концов! Я с досады пнул ведро и тут  же  запрыгал  на  одной
ноге, шипя от боли. Танец был короткий, но энергичный. Отрезвило в момент.
Я решительно пошел по коридору, прихрамывая и употребляя  вслух  различные
выражения. Свет из  открытых  проемов  волнами  обдавал  меня:  вспышка  -
темнота, вспышка - темнота.
     Лишь бы Антиох присутствовал.
     Антиох присутствовал.  Он  присутствовал  за  столом,  откинувшись  и
надменно задрав подбородок.
     Он думал.
     Тоже - Демокрит.
     - Привет, - хрипло сказал я.
     Он, кажется, кивнул.
     В комнате был относительный порядок: книги ровными рядами  стояли  на
полках,  дикая  машинопись  исчезла.  Видимо,  ее  и  сожгли.  Это  как-то
настораживало.  Только  на  полированной  поверхности  стола  лежали   три
аккуратные страницы.
     - Надо поговорить, - не разжимая зубов, сказал я.
     Мне не нравился мой голос. Он дрожал. Я злился на себя и на  Антиоха.
Я вдруг подумал, что ему все известно. Я ненавидел его в эту минуту.
     - "Чтоб вы все перелопались, дьявольское племя!" - колокольным  басом
прогудели вверху. Я дернулся.
     - Выключи магнитофон!
     Антиох улыбался.
     - Ты слышишь?
     Он молчал.
     Я подошел к столу.
     - Але, Кантемирыч...
     Он не шелохнулся. Черные волосы его отливали синевой  и  топорщились,
словно у больной птицы. На кармане мятой рубашки багровело пятно - красные
чернила. Я, не знаю почему, протянул руку. И отдернул,  обжегшись.  Лоб  у
него был, как кусок льда, глаза - пластмассовые. Я отступил. Клейкая  жара
переливалась через подоконник, и над  паркетом  парили  невесомые  пуховые
шары. Горчило солнце. Дышали паутинные занавески.  Антиох  улыбался.  Губы
его застыли.
     Он был мертв.
     Я действительно не курю. Когда-то начинал, а потом бросил. Ни к  чему
это. И Минздрав предупреждает. Но  тут  нащупал  пачку  на  нижней  полке,
негнущимися пальцами вытащил и затянулся, разрывая легкие - до отказа.
     Вкус был непереносимый. Защипало во рту.
     Весело тут у них.
     Я попробовал выпускать дым кольцами, но у меня не получилось.  Я  уже
отвык. Трудно выпускать дым кольцами. Надо вниз и внутрь опустить челюсть,
округлить напряженные губы - коротко и резко выталкивать, помогая  спинкой
языка.
     Главное, конечно, практика. Я умел в свое время.
     Очень давно.
     - "А чем ты, старый дьявол, бьешь?" - спросил ехидный женский голос.
     Непонятно, откуда спросил. Да  и  не  важно,  откуда.  Я  не  обращал
внимания.
     Антиох был мертв.
     Никогда в жизни я не видел такой безмятежной улыбки.
     Я вдруг успокоился.
     Скрипнула дверь, и в комнату просунулся кот.
     - Салют! - сказал я.
     Кот был серый и очень наглый.  По-моему,  я  видел  его  в  проходном
дворе.
     А, впрочем, не знаю.
     Сигарета  у  меня  потухла.  Я  ее  выбросил.  Слегка   подташнивало.
Правильно Минздрав предупреждает. Я зачем-то обошел  всю  квартиру.  Везде
было пусто и светло, сверкали чистые полы,  цвела  незрячая  тишина,  было
слышно, как по капле уходит жизнь.
     Кот следовал за мной по пятам и громко мяукал.
     На кухне я выпил стакан теплой воды с  пузырьками  хлора,  постоял  у
окна. Тополя на другой стороне канала,  согнув  мягкие  стволы,  полоскали
листья по черному дну. В желтом  небе,  как  кусочки  ваты,  плыли  редкие
облака.
     Мне не было жаль  Антиоха.  Он  должен  был  кончить  именно  так.  Я
нисколько не удивился. Я заметил, что бодро и фальшиво насвистываю  что-то
эстрадное - прекратил. Терпеть не могу эстраду.
     - "Дурень! дурень! дурень!"  -  сказали  в  потном  воздухе.  Но  уже
шепотом, как бы издалека, по затухающей.
     В шкафчике я нашел бутылку свернувшегося молока. Кот ел,  остервенело
урча и постукивая  твердым  хвостом  по  полу.  Я  погладил  его.  Он,  не
отрываясь, поджал уши.
     Хотелось спать. Я не выспался. Я пожалел, что у них нет  кофе.  Чашка
кофе мне бы не помешала. Я пошел в  комнату  и  собрал  страницы,  которые
лежали на столе.
     Антиох улыбался.
     Потом я выгнал из квартиры кота, вышел сам и закрыл дверь.

     8

     Ночью город затянуло тяжелыми, рыхлыми  тучами.  Они,  будто  морские
черепахи, неторопливо тащились в небе, цепляя крыши зданий, наполняя сырым
туманом верхние этажи. С утра накрапывал дождь - чаще, чаще, и хлынул, как
из ведра, - топтался по ребристому железу, костяными пальцами барабанил  в
окна.
     Плеснули и запенились лужи. Асфальт  стал  черным.  Побежали  шипящие
ручьи.
     Мы ждали своей очереди,  чужие  друг  другу  люди.  Народу  собралось
немного, за прошедшее время Антиох растерял почти всех. Пришли  сослуживцы
с его последней работы - трое деловых мужчин,  понимающих  ответственность
момента.  Они  держались  особняком,  разговаривали  вполголоса,   сближая
идеальные галстуки, - часто выходили курить, жались под узким карнизом,  и
тогда сквозь  стеклянную  стенку  было  видно,  как  они,  жестикулируя  и
распадаясь, гасят мгновенный смех. Наверное, толкали анекдоты. Пришли  две
полустертые  школьные  подруги.  По  их  вытянутым  и   несчастным   лицам
становилось ясно, что  они  сами  не  знают,  зачем  явились.  Видимо,  им
позвонили в последний момент, и отказаться  было  неудобно.  Они  каким-то
образом выяснили, что я тоже одноклассник:  долго  и  нудно  с  тягостными
паузами гальванизировали школу. Одна не любила математику, а другая любила
математику. Одна не помнила учителя по  кличке  Паук-Крестовик,  а  другая
помнила и говорила, что кличка у него была - Бергамот ранний. Обращаясь ко
мне, они запинались и краснели,  очевидно,  забыв  мое  имя,  мучились  от
неловкости. Та,  что  любила  математику,  быстренько  сориентировалась  и
исчезла, сославшись на пятерых детей, а другая забилась в угол, под темные
традесканции, и впала в каталептическое состояние. Пришла какая-то дальняя
родственница Антиоха - старушка, похожая на воробья, перевязанная траурным
платком, из которого высовывались нос и губы.  Она  потерянно  бродила  по
залу, легко вздыхала, доставала из плюшевого ридикюля кружевной комочек  и
вытирала слезы. Пару раз я осторожно извлекал ее из  соседних  групп,  где
она, прижимая сухие ладони к груди, что-то  рассказывала  обступившим  ее,
глядящим поверх, молчаливым и вежливым людям. Освободившись, она рассеянно
благодарила меня и семенила дальше.
     Был еще один незнакомый мужчина, вроде примыкавший к  нам.  По-моему,
он просто не туда попал.
     Пришли дворник и Буратино. Варахасий по такому  случаю  надел  новый,
чистый и негнущийся ватник, надраил  кирзовые  сапоги.  Его  принимали  за
местного, то и дело отзывали в сторонку и  совали  деньги.  Буратино  снял
полосатый колпак, у него обнаружилась лысая, коричневая, старческая голова
в редкой щетине. Он непрерывно шмыгал хищным носом. Время от  времени  оба
они ненадолго скрывались вниз по лестнице, ведущей  к  туалетам,  а  потом
возвращались, в меру оживленные.
     Поручик, закутанный шарфом, подняв воротник и до глаз сдвинув шляпу с
обвисшими краями, воровато скользнул внутрь - привлекая всеобщее внимание,
умоляющими жестами подозвал меня.
     - Ради бога, сударь, не выдавайте, кто стрелял - пойду на каторгу!
     Ежился, прячась в воротник. Со шляпы капало. Я послал его подальше, и
он, сутулясь, растворился в прозрачном буреломе дождя.
     Ольга пребывала в одиночестве.  Прислонясь  к  колонне,  -  гемма  на
мраморе. К ней пытались подходить.  Она  молча  слушала  сбивчивые  слова,
отвечала - человек менялся в лице и пятился, словно его толкнули.
     Я поздоровался с ней издали. Но она как будто не узнала меня.
     Дождь глухо рокотал в обширном зале,  наружная  стена  которого  была
стеклянная, и поэ