тно, здесь  водились  и  привидения.  Какие-нибудь  особые,
помоечные. Самые завалящие. Вероятно, худые, голодные, вечно простуженные,
в заплатанных балахонах из ветоши. Наверное, собирались по ночам в  кружок
и, попискивая, утирая горькие слезы, вылизывали добела  старые  консервные
банки - жаловались на судьбу и всевозможные болезни. В общем, классический
антураж. Кладбище времени. Двор "Танатос". В такой обстановке не захочешь,
а совершишь преступление.
     И тишина здесь была удручающая. Подземная тишина.  Звук  моих  шагов,
отражаясь в круглых сводах, уходил далеко вперед.
     Словно спугнутый  им,  откуда-то  из  хитрых  подвалов,  из  дровяной
сырости и пахнущей плесенью  черноты  наперерез  мне,  беззвучно,  как  по
воздуху, ступая пружинистыми лапами, выбрался здоровенный кот.
     Я вздрогнул и остановился.
     Ужасный был котище - наглый до предела. Типичный  дворовый.  Серый  в
черную полоску. Замер, равнодушно изучая меня. Усы топорщились проволокой.
Кончик хвоста подрагивал.  А  морда  была  широкая  и  сытая  -  на  щеках
подушечки. Чувствовалось, что видел он все это - в гробу и в тапках. Ничем
не удивишь.
     - Кис-кис, - позвал я тихо и очень глупо.
     Влажные зеленые глаза презрительно дрогнули, кот, мигнув алым языком,
зевнул, небрежно почесал скулу и, потеряв ко мне всякий интерес, нырнул  в
низкую угольную щель.
     Видимо, следовало сплюнуть. Через левое плечо.  Есть  такое  правило.
Только выглядело это по-идиотски, и я пока воздержался.
     А напрасно.
     За  поворотом,  где  темь  пологом  провисала  между   двумя   хилыми
лампочками, привалившись плечом к стене, стоял человек.
     Но не дворник. Другой. Что, впрочем, не лучше.
     Увидел меня - выпрямился. Надо было сплюнуть, обреченно подумал я.
     Человек одернул поношенный пиджак и торжественно сделал два шага, как
на параде, высоко поднимая ноги  в  домашних  тапочках.  Воткнул  в  висок
напряженную ладонь.
     - Поручик Пирогофф! К вашим услугам!
     Раньше, еще в институте, я носил с собой гирьку на цепочке. Небольшую
- грамм триста. На тот случай, если придется возвращаться домой поздно. Но
потом я повзрослел и гирьку выкинул. Как теперь выяснилось - поторопился.
     - Рассчитываю только на вас, сударь, - громко сказал поручик. - Зная,
что происхождения благородного. И чины имеете.
     - Могу дать три рубля, - с готовностью предложил я и, как  в  тумане,
достал последнюю трешку.
     - Сударь! - он вскинул голову. - Поручик Пирогофф еще ни  у  кого  не
одалживался! Да-с! - и моя трешка исчезла. Будто  растаяла.  -  Несчастные
обстоятельства, сударь. Изволите обозреть, в каком состоянии пребываю...
     Я изволил. Состояние было не так чтобы. Костюм на поручике был явно с
чужого плеча, короткий - торчали лодыжки без  носков,  брюки  были  мятые,
словно никогда не глаженные, на рубашке не хватало пуговиц.
     - К тому  же!  -  гневно  сказал  поручик.  Щелкнул  босыми  пятками.
Удивительно, как у него получилось. Однако звук был отчетливый. - Страница
пятьсот девятая, сударь!
     Он тыкал в меня толстой, потрепанной книгой.
     Выхода не было. Я посмотрел. На странице пятьсот девятой  говорилось,
что какие-то ремесленники - Шиллер, Гофман и Кунц - нехорошо  поступили  с
военным, который приставал к жене одного из них. Мне  что-то  вспомнилось.
Что-то очень знакомое, давнее, еще со школы.
     Фамилия военного была - Пирогов.
     - Это вы? - спросил я.
     Поручик затрепетал ноздрями.
     - Помилуйте, сударь, как бы я мог? Жестянщик, сапожник и столяр, -  с
невыносимым презрением сказал он. - А в тот  день...  отлично  помню...  Я
находился  в  приятном  обществе...  У  Аспазии  Гарольдовны  Куробык.  Не
изволите знать? Благороднейшая женщина...
     - Книгу возьмите, - попросил я.
     Поручик сделал отстраняющий жест.
     -  Как  доказательство  клеветы.  -  Расширил  бледные  глаза.  -  Не
ожидал-с!.. Честно скажу, сударь: уважаю искусства - когда на  фортепьянах
или стишок  благозвучный,  художнику  Пискареву  -  наверное,  слышали?  -
оказывал покровительство многажды. И сам, в коей мере не чужд...
     Он выпятил грудь так, что рубашка разошлась, картинно выставил руку и
прочел с завыванием:
     - Ты, узнав мои напасти, Сжалься, Маша, надо мной,  Зря  меня  в  сей
лютой части, И что я пленен тобой.
     - Многие одобряли. У  нас  в  полку.  Генерал  прослезился...  А  вы,
сударь, случаем, не поэт?
     - Это Пушкин, - сказал я. - Пушкин написал.
     Поручик отшатнулся.
     - Украл! - страшным шепотом произнес он. Схватился за жидкие волосы и
несильно подергал их. - Слово чести! Вот ведь -  сочинить  не  может,  так
непременно украсть!.. Я его - на дуэль!
     - Мяу! - пронзительно раздалось за моей спиной.
     Я оглянулся. Тот самый кот сидел на середине прохода.  Задрав  морду,
буровил меня зелеными глазами - ждал мяса.
     - Брысь! -  топнул  поручик.  Вдруг  успокоился.  Вытер  лоб  грязным
платком.
     - Сами видите, сударь, что делают. Позор на  всю  Россию.  А  у  меня
знакомые: корнет Помидоров, князь Кнопкин-второй, госпожа  Колбасина  -  в
нумерах на Стремянной. Я же не могу... Тираж  сто  тысяч!  Ой-ей-ей!..  Ну
зачем такой тираж? Это же сто тысяч людей купят. Конечно, не  все  из  них
грамотные. Которые и просто так. Но благородные прочтут.
     - Мяу!
     - Значит, сударь, - нервно сказал поручик.  -  Чтобы  опровержение  в
газетах. То есть, мол, прошу поручика  Пирогова  не  считать  описанным  в
такой книге...
     Я покорно кивал - будет исполнено.
     - И дальше. Войдите в положение. Мне полагается  квартира  и  прочее.
Опять же провиант, жалованье - кто выдаст?  И  как  я  тут  считаюсь  -  в
походе? Тогда лошадь и кормовые. А денщик мой там застрял.  Между  прочим,
сволочь страшная: пропьет все до нитки. Как  есть.  Останусь  в  чем  мать
родила - в одном мундире.
     - Поможем, - заверил я, сильно тоскуя.
     Он поднялся на цыпочки и вытянул тонкую шею.
     - Так я могу надеяться?
     - Ну конечно. Человек человеку...
     - Вашу руку, сударь! - воскликнул поручик.
     Пришлось дать. Ладонь у него была теплая и влажная.  Он  долго  тряс.
Тыльной стороной вытер слезу - которой не было. Сказал взволнованно:
     - Благородство, его ничем не скроешь. Мне бы носки, сударь, и я - ваш
вечный должник!
     - Мяу! - длинно раздалось за спиной.

     3

     Прошло еще несколько дней.
     Жара не  спадала.  От  свинцовых  лучей  коробились  крыши.  Струился
неумолимый пух. Выкрашивался гранит на набережных. Воробьи, разинув жалкие
клювы, в беспамятстве кувыркались с обугленных ветвей. Город стоял по  шею
в огне. Обнажились каналы. Тягучая вода медленно шевелила тину на  круглых
камнях. Сохли узловатые водоросли. Бурый запах йода поднимался со дна.
     Каждый день радио севшим голосом сообщало, что  последний  раз  такая
температура регистрировалась в тысяча каком-то тараканьем году.  В  общем,
до монгольского ига. Ссылались на циклоны  и  антициклоны.  А  так  же  на
"першинги". Газеты выходили пожелтевшие и ломкие, словно  музейные.  Горел
на  полях  будущий  урожай.  Обком  принимал  решения.  Два  раза  в  час,
напропалую. Зной усиливался. Медики советовали отдыхать в январе.
     Серое, плоское небо сковородкою накрыло город.  Дым  из  редких  труб
стлался по нему и стекал вниз - к окраинам.
     Институт пустел на глазах. Бежали - кто мог. Под любыми предлогами. И
без них. Работать было  нельзя.  Плавился  кабинетный  линолеум.  Стреляли
авторучки и закипала вода в графинах. Мухи черными  зернами  осыпались  на
подоконник.
     У меня была группа - шесть человек. Хорошие ребята. Я отпускал  всех,
прямо с  утра.  Они,  наверное,  благословляли  тот  день,  когда  я  стал
начальником.
     Потом я ждал немного и  уходил  сам.  Хлопала  тугая  дверь.  Звенела
пружина. Белый океан зноя тут же охватывал меня.
     Начинались  бесцельные  шатания.  Я  наматывал  километры  по  дымным
улицам. Светлым и пустым. В  хороводе  безумных  тополей.  Пенным  прибоем
шумела кровь в тесных висках. Блистая,  кружились  стекла.  Жидкое  солнце
капало с карнизов. Я шел по  выпуклым,  горячим  площадям.  Один  во  всем
городе. Последний человек. Мир погибал спокойно и тихо. Как волдырь,  сиял
надо мной чудовищный купол Исаакия. Жестокой памятью, гулким эхом винтовок
задыхались дома на Гороховой. Зеркальные лики дворцов, пылая в  геенне,  с
блеклым высокомерием взирали на это странное неживое  время.  За  дубовыми
рамами была прохлада - озноб нежных люстр, двухсотлетний  сумрак,  золотая
пыль коронаций, ледяной паркет, выхваченный из небытия красными переливами
дерева. Забытые лица смотрели из темных полотен.  Мерцал  багет.  Мучаясь,
бродили по залам тени слабоумных императоров.
     Я  попадал  в  кривые,  пьяно  расползающиеся  переулки   коломенской
стороны. Кто-то создал их в бреду и горячке, сам испугался - махнул рукой.
Так и  бросили.  Узкие  дворики,  как  колодцы,  крепко  держали  темноту.
Слезились луковичные окна. Крыши в хребтах труб,  давясь,  лезли  друг  на
друга. Здесь и воздух был иной -  прошлого  века.  Затхлый  и  коричневый.
Щербатые тротуары жались к самым домам.  Булыжник  был  втоптан  по  самую
макушку. Крутилась зеленоватая пыль - из  сухого  навоза.  Переворачивался
циферблат, и время текло обратно. Казалось, сейчас,  царапнув  кирпич,  из
безымянной щели между двумя дряхлыми стенами вывернется бричка, похожая на
стоптанный башмак, и неторопливо загрохочет голыми  ободьями,  заскрежещет
железом  по  камню.  Заспанный  кучер  с  соломой  в  свалявшихся  волосах
встрепенется, дико -  с  похмелья  -  поведет  вокруг  опухшей  мордой  и,
успокоенный видом серых галок и ворон, опять уронит голову на колени, сопя
и покачиваясь в такт каждому шагу старой своей суставчатой лошади.
     Ростовщик с бессмертными глазами уже полтора  столетия  ходил  здесь,
полы цветного халата волочились по земле, и великий писатель с  быстрым  и
надменным лицом, задыхаясь источенными легкими, смотрел в холодной усмешке
на съеденные  временем  дома,  на  жалкие  фонари,  на  пыльную  столичную
мостовую, и сладкая скука овладевала изношенным сердцем его.
     Рано или поздно я выходил на канал. К трем синим  мостам,  парящим  в
воздухе.
     Здесь были особые обстоятельства.
     Ольга возникла ниоткуда. Как-то неожиданно.  Будто  пришла  с  улицы.
Где, когда - все  в  глубоком  тумане,  подробностей  никаких,  они  якобы
познакомились случайно. Антиох меня поразил - весьма приличная  внешность.
И даже лучше. Но - жена. Поэтому с моей стороны - ноль эмоций. К  тому  же
мы редко сталкивались. Она работала учительницей младших  классов.  Что-то
такое  заколачивала  в  бедные  головы.  И  еще  брала  продленку.  Слегка
крутилась. Убирала комнаты, жарила пупырчатых кур, маялась в  молочном  на
углу.
     Я не воспринимал ее как нечто самостоятельное: часть квартиры,  часть
мебели - забывал здороваться.
     И так довольно долго.
     А потом Ольга стала  проявляться.  Этим  знойным  летом.  Чрезвычайно
медленно, постепенно,  как  проявляется  фотокарточка:  сначала  отдельные
линии, штрихи и пятна - еще не веришь, что может получиться целый  снимок,
но вдруг, с какого-то момента, весь этот неразборчивый хаос слипается и  с
удивлением обнаруживаешь связную картинку.
     У нее было очень бледное, мраморное лицо в тенях голубоватых вен. Нос
-  с  горбинкой.  Глаза  серые  и  большие,  подернутые  выпуклой  влагой.
Бесцветные волосы гладко  спадали.  Ладони  просвечивали  насквозь.  Из-за
этого казалось, что ей все время холодно. Пальцы  были  из  ломкого  льда.
Говорила она мало и неохотно, напряженно выговаривая согласные.  Будто  на
чужом языке. Не знаю, уж как там в школе, где стоят на ушах. Голос  звенел
готовой лопнуть струной. Никогда не смеялась. Молчать могла часами. Это ее
не тяготило, она  глядела  -  перед  собой,  в  никуда,  едва  подрагивали
прозрачные веки.
     Было  в  ней  что-то  равнодушное.  Спросишь  -  ответит  не   сразу,
очнувшись. Поднимет брови. Иногда просто не слышала. Двигалась сквозь  сон
- замирала на полушаге, как статуя. Можно было кричать рядом, она бы  лишь
обернулась недоуменно. Никогда  не  торопилась,  не  опаздывала.  Кажется,
вообще не замечала времени. Вероятно, так же в соленой пучине  океана,  во
мраке пустой воды и нечеловеческого  пространства,  нехотя,  словно  через
силу надувая зонтики плавников, безмолвно живут  белые,  пучеглазые  рыбы,
расталкивают темноту плоскими телами, светятся жутким фосфором,  терпеливо
созерцая чехарду  эпох  и  бездонные  разломы  коры  -  равнодушные  рыбы,
видевшие еще пустынную зарю  Земли  и  спокойно  ждущие,  когда,  знаменуя
неизбежный финал, упадет огненный занавес.
     Неторопливо течет студенистая рыбья кровь.
     Однажды она порезала палец: больно, чуть не до кости полоснула  ножом
- не ахнула, не побежала  за  пластырем  -  лишь  еще  больше  побледнела,
закусила слабые губы. Перевязывать рану не  пришлось,  края  слиплись,  ни
одна багровая капля не выступила наружу. Больше об этом не вспоминали.
     Казалось, она по обязанности смотрит длинный и скучный фильм -  не  в
первый раз, уже все знакомо, надоело до чертиков, сейчас вспыхнет  свет  -
придуманная жизнь выцветет и сомнется, стечет, как вода, схлынет из памяти
и не вернется никогда больше.
     Теперь Антиох.
     Тут все было ясно.
     Существовал некий Антон. Антоша Осокин, школьный  друг  -  сидели  за
одной партой, вместе мотали физкультуру,  бегали  в  кино  на  площади  за
театром. Был совсем нормальный. Только много читал. Уже тогда. Клал  книги
под учебник. Видимо, этим и стукнуло. Читать вообще вредно.  Его  прозвали
Антиохом. Когда проходили соответствующий раздел  по  литературе.  Антиох.
Для друзей - Кантемирыч. Школа забылась как дурной сон.  Пошли  институты.
Совсем в разные стороны. Потерялись. Не виделись  семь  лет.  Это  бывает.
Вдруг - встретились на центральной улице. Я давно закончил, пахал  младшим
научным, отчаянно лез вперед - головой, которая слегка на месте, и  руками
- своими собственными. Ломался по  двенадцать  часов,  без  выходных,  без
праздников, обмораживал  пальцы  в  криостате.  Свалил  кирпич,  то  есть,
диссертацию. Открылись перспективы. Не слишком радужные, но вполне. Антиох
где-то числился. В каком-то КБ: кульманы, рейсшины  и  прочие  котангенсы,
чай,  овощебаза,  командировки  в  Бердянск,  удел   идиотов.   Я   всегда
подозревал, что большинство инженеров со  сдвигом.  Так  и  оказалось.  Он
вроде что-то писал. Язык - это не способ выражения, язык - это Дом  Бытия.
Где птицы мертвы падаху  на  кровли...  Короче,  призвание  и  все  такое.
Зарплата мизерная, пиджак потертый,  пуговицы  разного  цвета,  ботинки  -
прощай  молодость,  с  хорошими  крючками  из  ржавеющей  стали.   Вид   -
снисходительный. Он только что переехал - недалеко от меня. Фантастический
обмен: из новостроек в центр, без  доплаты,  на  втрое  большую.  Дом  был
причудливый - фигурная лепка по стенам, газовые рожки, облупленные зеркала
от потолка до пола. Это на лестнице. Удивительно, как их не поснимали  для
дач. У нас же - кариатиду унесут, только  выставь.  Не  было  нумерации  и
почтовых  ящиков,  большинство  квартир  пустовало.  Начали  заходить.   В
основном я, после работы, сильно выжатый - переменить  климат.  Иногда  по
рюмке чая, чтобы освежиться.  Интеллигентная  беседа,  всякие,  извиняюсь,
Хайдеггеры: я просто отдыхал в словесной дреме  после  своих  коэнзимов  и
дегидрогеназ. С ними не побеседуешь.  Там  сплошной  монолог.  Антиох  уже
бросил работу. Чтобы, значит,  по  велению  сердца.  Где-то  сторожем  или
кочегаром. Сутки дежуришь, трое дома. Не знаю, не пробовал. Было  жалко  -
по школьным воспоминаниям.
     Главное, я не понимал, чего он хочет.
     Целыми  днями  Антиох  стучал  на  машинке  -  образца  пятого  года,
выбрасывая тучи шелестящих страниц. Собирал их в  толстенные  кипы.  Читал
уйму  книг.  Ночи  напролет.  Проглатывал  штук  по  пятьдесят  в   месяц.
Беллетристика,   философия,   критика,   теория   литературы,   матанализ,
лингвистика. Рехнуться можно. Делал длинные выписки и  заучивал  наизусть.
Это, конечно, отражается. Он отпустил волосы. Такие, что страшно.  Забывал
есть. Таял от бессонницы. Ни секунды не  оставался  на  месте.  Вскакивал,
убегал,  возвращался,  паучьими  пальцами  извлекал  книги,  высасывая  их
содержание, ронял их  на  пол,  длинными  шагами  безостановочно  прошивал
комнаты. И все время говорил, говорил, говорил - пузырились губы,  брызгал
взрывной  фальцет.  Будто  жестокий,  невидимый  глазу,  внутренний  огонь
непрерывно изнурял его. Слова  слипались  в  косноязычный  бред,  их  было
больше, чем он успевал высказать.
     Я в этом абсолютно не разбираюсь. И не хочу. У меня хватает  проблем.
Но как стать писателем? - Элементарно. Каждый день  после  работы,  плотно
поужинав, садишься за стол  и  без  шума  и  пыли  создаешь  образ  нашего
современника. Желательно многогранный.  И  побыстрее.  Создал  -  отнес  в
журнал.
     Повторить сто пятьдесят раз.
     Так вот. Ничего подобного.
     Антиох даже не делал попытки где-нибудь  напечататься.  Все,  что  он
писал, не имело никакой формы - сплошной текст без  начала  и  без  конца.
Речь в себе. Не было ни сюжета,  ни  персонажей,  ни  диалога,  ничего  не
происходило, не было обыкновенных абзацев - просто сотни страниц,  забитых
аккуратными черными строчками.
     Это невозможно было читать, фразы наслаивались, перебивая друг друга.
Была ужасная разноголосица. Взахлеб. Хор  пьяных  в  трамвае.  Смысл  едва
брезжил, где-то смутно за текстом.  Казалось,  вот-вот,  еще  минута,  еще
несколько строк, одно, последнее, усилие  и  уловишь,  о  чем  идет  речь:
спадет пелена, зажгутся софиты и озарят чудесный кукольный мир. Но  усилие
не помогало, язык ворочался в  густой  трясине,  и  постепенно  я  потерял
надежду хоть когда-нибудь понять его.
     Я не верил в Антиоха. Так не  работают.  Все-таки,  результат  важнее
процесса. Даже мизерный. Новая суть не рождается - внезапно, в  сверкающей
пене - из хаоса небытия.
     А к тому же была Ольга.
     Вот поэтому, бесцельно чертя сухое дно города, загребая ногами  вялые
опавшие листья, часами, как сомнамбула,  простаивая  в  сонном  мороке  на
выгнутых мостах, я потом неизменно, будто маятник, возвращался сюда -  где
за пересечением каналов, напротив острова, обнесенного крепостной  стеной,
громоздился причудливый дом с колоннами и семь распахнутых окон на  втором
этаже глотали белую тополиную горечь.
     Волосы у меня выгорели до льняной желтизны,  натянулась  кожа,  перед
глазами сталкивались радужные круги. Я плохо понимал - где я и кто. Словно
потерялся на вылощенных проспектах в асфальтовом дыму  и  натужной  грации
фальшивого камня. Гигантской безлюдной  каруселью  вращался  город.  Сияли
соборы. Летел раскаленный пух.  Памятники  неизвестно  кому  со  скорбными
лицами, всплывая и кренясь, недоуменно таращились на меня.  Бухала  пушка.
Звенела бронза  копыт.  Солнце  проникало  прямо  в  мозг  -  чернота  его
вскипала, болезненно отзываясь  внутри.  И  весь  этот  блеск,  назойливое
мерцание душной воды,  шпиц  Адмиралтейства,  изъязвленный  серый  гранит,
вздутые щеки площадей, купола в тусклом золоте - все это сливалось в  один
утомительный до головной боли, слепящий и  медленный  круговорот,  который
зыбким миражом своим, пыльным горячим воздухом,  неумолимо,  мгновение  за
мгновением, впитывал разум, впитывал жизнь,  не  оставляя  взамен  ничего,
кроме тоски и беспощадного света.

     4

     Неожиданно позвонила Ольга.
     - Надо поговорить...
     - Когда угодно, - ответил я.
     Она замолчала, будто перерезали провода.
     - Алло! - закричал я. - Ты слушаешь? - Подул в трубку.
     Было утро, воскресенье, я только что проснулся и стоял босиком.
     - Очень