плохо, - шепотом сказала Ольга.
     - Да?
     - Очень плохо.
     - Что-нибудь случилось?
     - Нет. Пока нет. Просто плохо. Очень плохо, понимаешь?
     - Я приеду, - сказал я.
     Она подумала.
     - Ну как хочешь, - сказал я.
     - Тогда быстрее, - попросила она. - Прямо  сейчас.  Ты  можешь  очень
быстро?
     И раздались гудки - короткие, резкие. Я бессмысленно слушал, как  они
выстраиваются частоколом.
     Опомнился - бросил трубку.
     Можно было дойти. Здесь недалеко. Но я  решил  на  транспорте.  Чтобы
скорее. Я все время забываю, что скорее пешком. В результате я  пятнадцать
минут топтался на углу, изнывая от жары и  нетерпения.  Автобус  подъехал,
громко прилипая шинами.  Он  был  битком.  Ноги  торчали  из  окон.  И  на
остановку набежало. Человек восемьдесят. Давно желающих. Дверь  запечатала
гражданка такой воли, что народ пал духом. Ахнули  рессоры,  и  из  кабины
водителя раздался тихий стон. Я тоже пал, но сзади в  меня  ударило  ядро:
улица перевернулась, печень шлепнулась прямо в горло, а когда я  проглотил
ее и пришел в себя, то был уже в  нутре,  которое  называлось  салоном,  -
упираясь  головой  в  широкую  часть  гражданки  и  снизу   поддерживаемый
коренастым майором с железобетонным лицом.
     Ехали скучно. На остановках  не  выпускали.  Ни  за  что.  Гражданка,
почуяв опору, мягко колыхалась на мне. Ухватиться  -  не  было,  и  майору
пришлось держать нас обоих. Я все боялся, что оборвемся, но он лишь  уныло
моргал на поворотах.
     Все-таки надежная у нас армия.
     По лестнице я взлетел в один дух. Который тут же  и  вышибли.  Потому
что на середине что-то, такое же летящее, глубоко, до  позвоночника  вошло
мне в живот.
     А потом с чмоканьем вышло и село.
     Я узнал Буратино.
     - Ну ты, дядя, даешь, - констатировал он, скрипя  свернутой  головой,
возвращая на место. - Конечно, раз она у меня деревянная - давай, бей, кто
хочет. Так, что ли?
     Я с трудом разогнулся.
     - Тук-тук-тук, - по лбу, по затылку  звонко  выстукивал  Буратино.  С
удовлетворением заключил.  -  Вроде,  целая.  Молодец  Карло,  на  совесть
сработал. - Поднялся, отряхнул короткие, до колен штаны. - Ой,  не  стони,
дядя, живой ведь... Лучше дай "беломору".
     - Не курю, - выдавил я.
     -  И  напрасно!  -  назидательно  сказал  Буратино.   Подняв   палец,
посоветовал. - Надо начинать, тогда перестанешь бегать как угорелый...  Ну
- чао!
     - Стой! - крикнул я. - Что там у вас происходит?
     Буратино с отвращением вырвал локоть.
     - А... заклинание духов... Ты туда, дядя? Не рекомендую.  -  Грохоча,
будто вязанка дров, скатился  по  лестнице.  Пискляво  заорал  снаружи.  -
Варахасий! Дуй сюда, пещ-щерный человек!..
     Вернувшись к жизни, я поднялся на площадку. Свет здесь был  приглушен
цветным витражом. Зеленые и красные блики исчеркали сумрак. Как в  театре.
Ниже, где из  выбитого  стекла  ослепительным  брусом  упирался  в  стенку
четырехгранный луч, переливалась взбудораженная пыль.
     Дверь зияла щелью черноты. Я поколебался и постучал. Никто не  вышел.
Тогда я просунул голову.
     - Есть кто-нибудь?
     Далеко,  в  недрах  квартиры,  раздавались  неопределенные  шорохи  и
трески.
     Я пошел по темному коридору, толкая двери. Сугробы солнца косо падали
за спиной. Везде было тихо - голые стены. Кухня счастливо сияла  пластиком
и посудой. Я нервничал. Ольги не было. Она звонила  полчаса  назад.  Могло
произойти все, что угодно.
     В комнате Антиоха был прежний бардак. Если не хуже.  Мусорный  развал
книг, осыпанный машинописью. Сквозняком се закрутило и вынесло в коридор.
     Как-то Антиох сказал: "Чтобы написать десять страниц  хорошей  прозы,
надо сперва преодолеть десять тысяч страниц плохой". Иллюстрировал он  это
личным примером. Я бы умер, а столько не написал.
     Нехотя поднял один лист.
     "Во-первых, надо было  петлю  сделать  и  к  пальто  пришить  -  дело
минутное. Из лохмотьев он выдрал тесьму  в  вершок  шириной  и  вершков  в
восемь длиной. Эту тесьму он сложил  вдвое,  снял  с  себя  свое  широкое,
крепкое, из какой-то толстой бумажной материи летнее пальто  (единственное
его верхнее платье) и стал пришивать оба  конца  тесьмы  под  левую  мышку
изнутри. Руки его тряслись, пришивая, но он  одолел  и  так,  что  снаружи
ничего не было видно, когда он опять надел пальто".
     Ничего себе, подумал я.
     "Что же касается того, где достать топор, то эта мелочь его нисколько
не беспокоила, потому что не было ничего легче. Стоило  только  потихоньку
войти, когда придет время, в кухню и  взять  топор,  а  потом,  через  час
(когда все уже кончится), войти и положить обратно.
     Но это еще были мелочи, о которых  он  и  думать  не  начинал,  да  и
некогда было".
     Я  бросил  лист  и  поднял  другой.  Передернуло  плечи.  Было  ясное
ощущение, что я здесь не один. Кто-то невидимый бродил по квартире, тайком
заглядывал в комнаты. Глупости, наверное, игра воображения.
     Где-то на краю земли, в другом доме, тонко пищало радио.
     "Вдруг он вздрогнул. Из каморки  дворника,  бывшей  от  него  в  двух
шагах, из-под лавки направо что-то блеснуло ему в глаза...  Он  осмотрелся
кругом - никого. На цыпочках подошел он к дворницкой, сошел вниз  по  двум
ступенькам и слабым голосом окликнул дворника.  "Так  и  есть,  нет  дома!
Где-нибудь близко, впрочем, на дворе, потому что дверь  отперта  настежь".
Он бросился стремглав на топор (это был топор) и вытащил его из-под лавки,
где он лежал между двумя поленьями; тут же, не  выходя,  прикрепил  его  к
петле, обе руки засунул в карманы и вышел из дворницкой; никто не заметил!
"Не рассудок, так бес!" -  подумал  он,  странно  усмехаясь.  Этот  случай
ободрил его чрезвычайно".
     Страница запрыгала у меня в руках. Я больше не сомневался: это о нем,
и топор оттуда. Стремительно опустело в груди. Было страшно за Ольгу. Я не
знал, что делать. Все это мне очень не нравилось.
     Слабый звук донесся из коридора - скрипели половицы. Идущий,  видимо,
старался двигаться как можно тише: шагнет - остановится, ждет, потом - еще
шаг. Я озирался. Колыхалась  на  окне  тюлевая  занавеска.  Деваться  было
некуда. Сердце трепетало на самом дне. Ручка дверей повернулась. Я стиснул
зубы. В проеме, облитый солнцем, возник человек - невысокий, худощавый.
     - Виноват, - сказал он.
     Я мелко кивнул - клюнул.
     - Квартира была открыта.
     Я опять клюнул.
     - Я бы не вошел так нечаянно, если бы знал, - вежливо сказал человек.
     Он был одет во что-то из прошлого века:  черный  сюртук,  крахмальный
воротничок стоймя с отогнутыми уголками, темный галстук.
     - Собственно, я к Антону Григорьевичу...
     - Прошу, - сказал я и сделал невнятный жест.
     Человек заколебался, глядя на пол.
     - Тут... книги...
     - Это ничего.
     - Вы думаете? Впрочем, вам виднее.
     Он вошел, осторожно ступая.
     - Позвольте представиться  -  Иван  Алексеевич,  -  изящно  и  строго
наклонил голову.
     Я назвал себя и тоже наклонил, сознавая, что мне до него далеко.
     - Однако, я хотел бы видеть Антона Григорьевича...
     - Его временно нет, - объяснил я.
     - Изволят быть - когда?
     - Не знаю, - честно сказал я.
     Иван Алексеевич слегка помедлил. Сдул пушинку с  плеча.  Несмотря  на
тщательность манер была в нем определенная странность.
     - Вот как? - нерешительно сказал он. - Весьма печально. Мы с  Антоном
Григорьевичем должны завершить одно... дело. Смею заверить,  очень  важное
для меня дело. И мне было бы в высшей степени неприятно...
     Он чего-то ждал.
     - Завершите, - пообещал я.
     Я уже поднаторел на обещаниях.
     Иван Алексеевич несколько оживился.
     - И чудесно! Давно, знаете ли, пора. Но Антон  Григорьевич  почему-то
откладывал.
     Я вдруг понял, в чем состояла странность. У этого  человека  не  было
лица. Была голова - гладкие,  аккуратные  волосы,  уши  по-волчьи  острые,
твердый подбородок, шея в петле галстука. А  лица  не  было.  Вместо  него
клубилось туманное пятно.
     Между тем Иван Алексеевич с интересом оглядывался.
     - Да, именно так я себе это и представлял. - Сплел пальцы с  розовыми
ногтями. - Я здесь впервые, но именно так  -  хаос  и  запустение.  Теперь
многое становится понятным.
     Когда он говорил, то  в  пятне  что-то  неясно  проступало,  какие-то
теневые очертания.
     Повернулся ко мне.
     - Надеюсь, я не позволю себе ничего лишнего, если попрошу  осмотреть?
Вы  только  не  подумайте,  что  я  хочу...  изменить  образ.  Нет!  Чисто
профессиональное любопытство. Я ведь и сам в некотором смысле...
     - Ради бога, - сказал я, подразумевая комнату.
     Но Иван Алексеевич вдруг жадно уставился на меня. Как на чучело.  Как
на  редкий  экспонат  в  музее.  Пошел  вокруг,  придирчиво  изучая  -  до
неприличия. Всплеснул узкими ладонями.
     - Пре-лест-но!  Прямо-таки  прелестно!  Ведь  может,  когда  захочет.
Волосы натуральные? - Протянул  руку,  чтобы  потрогать,  отдернул.  -  Вы
извините, что я без церемоний, - общая судьба, - запнулся, сухо добавил, -
я имею  в  виде  посмертную  судьбу...  И  глаза  совсем  живые  -  испуг,
растерянность. Честное слово,  молодец!  Это  очень  трудно,  чтобы  живые
глаза. Уж вы мне поверьте. Костюм сделан превосходно. Современные моды?
     Мне было неловко под его пристальным взглядом. Что он такого нашел? Я
невзначай оглядел себя, проверяя, - все было на месте.
     -  Право,  прелестно,  -  покачивая  легкой  головой,  заключил  Иван
Алексеевич. Он, казалось, был удовлетворен. -  Простите  за  назойливость.
Кто вас писал?
     - Э-э-э... - сказал я.
     - Ну - автор?
     - Э-э-э...
     - Из какого романа? - чуть-чуть раздраженно спросил Иван  Алексеевич.
- Если, конечно, не секрет.
     - Не понимаю, - признался я.
     Он поглаживал подбородок - так и застыл.
     - Ах, вот что... - и после тягостной паузы. - А я было решил... Н-да!
У вас что же, и кровь - красная? Хотя - не имеет значения. Н-да!.. Кстати!
Раз уж мы встретились.  Я  слышал,  тут  обо  мне  сложилось  определенное
мнение: сухарь, ироник, себялюб...
     - Ну что вы, - возразил я.
     Он сделал быстрое движение.
     - Некоторые даже говорят - циник.
     - Не может быть.
     - Представьте, говорят, - у него в голосе мелькнуло что-то враждебное
металлическое.
     Я вдруг подумал, что мягкость его обманчива. Воли  он,  должно  быть,
необыкновенной.
     - Но, право, это не так. Не так, не так, - сказал Иван Алексеевич.  -
Все это выдумки,  личные  обиды.  Современники  всегда  врут  -  почитайте
мемуары. Но если я буду иметь честь  продолжить  знакомство,  то  вы  сами
убедитесь...
     Его манеры действовали на меня угнетающе.  Слишком  изысканно.  Я  не
привык и  выглядел  дураком.  Красивые  у  Антиоха  приятели.  Загадочные.
Хотелось ответить тем же. По-светски. На ум приходило - "зело" и "бяше".
     - Между прочим,  -  подойдя  к  заваленному  столу,  очень  небрежно,
вполоборота, спросил Иван Алексеевич. - Вы не знаете, зачем я  понадобился
господину Осокину? Живой человек. Или ему  не  хватает  персонажей?  -  Он
внимательно посмотрел на меня, и я готов был  поклясться,  что  глаза  его
блеснули. Вот только глаз не было. - Я же не вурдалак, чтобы воскресать по
ночам.
     Я пожал плечами.
     - Ну да - вы не можете знать...
     Он потянул со стола верхнюю страницу.
     "Что же касается того, где достать топор, то эта мелочь его нисколько
не беспокоила, потому что не было ничего легче. Стоило  только  потихоньку
войти, когда придет время, в кухню и  взять  топор,  а  потом,  через  час
(когда все уже кончится), войти и положить обратно."
     Вдруг отшвырнул, сказал с неожиданной издевкой:
     - Бедный студентик с топором под мышкой. Ведь нелепость!  Вымысел.  И
неоправданный вымысел.
     - Кгм... - дипломатично уклонился я.
     - Или Антон Григорьевич занимается?  -  Вздохнул.  -  Что  еще  можно
ожидать от человека, которому нравится _э_т_о_. Вам еще повезло  -  вполне
реальная внешность. А у меня? - он выразительно обвел то место, где должно
находиться лицо.
     Я засмущался.
     - Ну-ну, - сказал Иван Алексеевич. - Только не говорите,  что  вы  не
замечаете. Чрезвычайно неудобно жить -  вот  так.  А  все  спешка,  суета,
непонимание детали. Между тем, деталь в прозе имеет громадное  значение  -
она материализует, можете передать. Я почему знаю:  у  меня  были  сходные
результаты. Еще в молодости. Тоже увлекался -  дескать,  новый  Пигмалион,
наделал массу глупостей. - Он махнул рукой. - Но  я  никогда  не  тревожил
живых, есть же какой-то предел, моральные категории...
     Порылся в ворохе бумаг - удивился, выдернул.
     - Амата нобис квантум амабитур нулла. Это здесь откуда?
     - Бяше? - предположил я.
     - Это латынь, - строго поправил Иван Алексеевич. - Возлюбленная нами,
как  никакая  другая  возлюблена  не  будет.  Странное  соседство,  вы  не
находите? Запутался Антон Григорьевич.
     Это было единственное, с чем я искренне согласился.
     - А посмотрите дальше! "И везде невообразимая тишина - только  комары
ноют и стрекозы летают. Никогда не думал,  что  они  летают  по  ночам,  -
оказалось, что зачем-то летают. Прямо страшно".
     Осторожно положил страницу и сказал еле слышно, дрогнувшим голосом:
     - Сороковой год. Двадцать седьмое сентября.
     Потом, будто ему все надоело, достал из внутреннего кармана  часы  на
цепочке - я впервые видел такие, - с мелодичным звоном поднял крышку.
     - Однако. Я полагаю, у господина Осокина особые причины?
     Обратил ко мне туманное, в плывущих тенях лицо.
     Я развел руками.
     - Да. Вероятно, причины. - Он учтиво поклонился. - Был весьма рад.
     - Взаимно.
     Иван Алексеевич открыл дверь и уже на пороге задумчиво произнес:
     - А ведь так продолжаться не может. Вы об этом подумали?
     - Зело, - ответил я.
     Не пропадать же хорошему слову.

     5

     - Я сразу ушла, - сказала Ольга. - Ты же знаешь, какой он бывает  при
этом. Невменяемый. Всю ночь говорил о рассказе - даже не  рассказ,  первая
фраза: "Отец мой похож был на ворона". До шести утра. Я засыпала, сидя. Он
не отпускал, ему нужно, чтоб слушали. Очнусь - горит свеча,  Антиох  машет
руками, как летучая мышь, тень вырастает до потолка...  Всю  ночь  кричал,
что написать можно только так: "Отец мой  похож  был  на  ворона".  Именно
такая грамматика овеществляет. А если написать: "Отец  мой  был  похож  на
ворона" - "был"  переставить,  или  "Мой  отец  похож  был  на  ворона"  -
переставить "мой", то магии нет, следует просто констатация факта.
     - А стрекозы? - спросил я.
     - "Никогда не думал, что они летают по ночам"? - Она закрыла глаза  и
споткнулась. Я взял ее под руку. -  Стрекозы  -  это  ужасно:  ползали  по
стенам и шуршали, сплошное копошение крыльев, а потом сбились  в  слюдяной
комок, и он  повис  в  воздухе,  гудя...  Широкие  лопухи,  звезды,  синяя
трава... Начались голоса. Ты слышал голоса?
     - Нет.
     -  Громом  над  головой:  "Дурень,  дурень"!  И  крапива  в  ядовитой
бахроме... Я сразу ушла, позвонила, я  думала:  увидит  тебя  -  придет  в
сознание...
     Она говорила много и торопливо. Захлебываясь. Я перебил в испуге.
     - Там был человек.
     - Человек?
     - Да - Иван Алексеевич.
     Ольга медленно подняла лицо и распахнула глаза - донельзя.
     - Еще один человек? Он с ума  сошел.  -  Будто  во  сне  сжала  горло
прямыми пальцами. - Душно что-то...
     Мы шли по саду, чеканному от своей древности. Застыв, сквозили аллеи.
Деревья были мокрые и голые, как  поздней  осенью.  Призраками  вспыхивали
статуи  между  ними.  Белые  ночи  уже  кончались,  болотный  свет  Севера
отступал, но темноты не было: край неба долго не гас, и фонари в  железных
киверах, как в строю, темнели стеклянными скулами.
     За паутиной знаменитой решетки плескала в теплые ступени парная река,
клубилась, сияла лунной оторопью. Долговязый человек в камзоле  с  медными
пуговицами, истинный хозяин сада, глядел нам в  след  круглыми,  свирепыми
глазами.
     - Очень плохо, - сказала Ольга. - Вот  послушай:  "Что  длится  целый
век, тому продлиться вдвое. Пугая воробьев на  площади  Сенной,  кончается
декабрь звериной бородою и зарывает в глушь жестокою  зимой.  Что  времени
забор, глухой и деревянный? Что сено и мороз, и сонная труха? - Во взгляде
воробья под небом оловянным проулок двух домов бледнел и потухал".
     Она читала тихо. Была в белом  платье  -  тоже  статуя.  На  меня  не
смотрела. Я не сразу понял, что это какое-то стихотворение.
     - "Так невозможно жить: довлеющая  каста  подвалов  и  дворов.  Какой
ударил час на ратуше вверху? И, как больной лекарство, глотает ночь  шаги,
поспешно и мыча. Что ледяной канал? Что холод чудотворный? Как сажа горяча
небесного котла! О, кто там впереди? О, - это вышел дворник, как  в  ступе
помело, страшна его метла. Очесок декабря, библейский и козлиный. Дремучий
частокол. Амбары  и  дрова.  Что  циферблат  в  Свечном?  Что  стрелки  на
Перинной? Что крыша на Думской? Что в Яме голова? Что смотрит сквозь  него
пронзительно и ясно, впитавший белизну болезни за окном? Но бог ему судья,
его лицо прекрасно, светлее, чем луна в  канале  ледяном.  Жизнь  истекла.
Декабрь - вполглаза и  вполслуха.  Сенную  лихорадь  вдохнем  и  разопьем.
Кошмарный шрифт  листа.  Опять  глядит  старуха  -  в  затылок.  И  молчит
замерзшим воробьем".
     Она остановилась.
     - Ты понимаешь что-нибудь?
     - Нет, - сказал я.
     - И я нет. Только мороз по коже.
     Дорожка спускалась вниз, к пруду. Он был круглый, будто  положили  на
траву большую тарелку. Лебеди окунали головы в белесую  воду  и  застывали
так, словно дышать было не обязательно.
     - Совсем нет денег, - сказала Ольга. -  Он  же  теперь  не  работает.
Вообще. Ему некогда. Покупает книги  -  каждую  неделю,  на  толкучке,  по
черным ценам. Гофман, Арбес, Измайлов  -  все  подряд.  Купил  "Метафизику
бытия" Хоффа, купил "Историю алхимии"  за  шестьдесят  рублей.  Зачем  ему
"История алхимии"?
     Я молчал.
     В воздухе не было ни дуновения. Влажной простыней стелился  по  земле
туман. Деревья торчали из него, как весной из снега.
     - А может быть, это мы чего-то  не  понимаем?  -  безнадежно  сказала
Ольга. - Прав он. Мы сумасшедшие, а он нормальный. Я вижу: когда он пишет,
он счастлив - у него глаза белые, ему ничего не нужно - кроме...
     Мы сошли по ступенькам и сели у самой  воды.  Лебеди,  вынув  головы,
бесшумно двинулись прочь по молочному зеркалу.
     - Тогда расстаньтесь, - сказал я.
     Она вскинула руку, защищаясь.
     Нет-нет. Это невозможно.  Она  помнит  каменную  галерею,  полукружья
аркады, гроздья южных созвездий  в  горячем  небе...  Мятущиеся  факелы  и
смертное ржание коней... Стон  железа...  Грубые  крики...  Ликующая  медь
колоколов... Кто-то бежит  по  галерее,  падает  -  диковинным  украшением
торчит стрела меж лопаток... Ведь это невозможно? Но она  откуда-то  знает
итальянский - никогда не учила. Язык серенад. А недавно листала  журнал  -
старый Рим: собор святого Петра, палаццо Канчеллерия, и ей показалось...
     Впрочем, это не важно. Хуже другое.  Она  слишком  от  него  зависит.
Что-то неестественное. Прямо кукла на ниточках: дернули - пошла, отпустили
- упала без вздоха. Ничего своего, ни  одной  мысли,  ни  одного  желания.
Власть чужих пальцев. Он скажет - закон, у нее нет воли.  Ужасно,  правда?
Можно возненавидеть. Но она даже на это не способна. Вот и тащит -  школа,
часы, вечерние классы. Сейчас каникулы, но она преподает на курсах,  сразу
в трех местах. Очень тяжело. А потом до утра слушает, что он написал.  Это
самое трудное - слушать, не понимая.  Склеиваются  веки  и  ноет  чугунная
голова.  Стеариновый  запах  от  свечей.   Им   отключили   электричество.
Приходится при свечах. Хорошо, что лето, дн