дрей. - Есть у них Белый дом, а это, выходит,
Черный. Готов поспорить, простому смертному легче попасть в рай, нежели за
эти двери.
 
   Я представлял себе, как должен выглядеть этот дворец сверху, с высоты
птичьего полета. Как въезжают в него бронированные "роллс-ройсы", как один
этот дом перевешивает в мрачном пейзаже весь Хеллоуин, и даже получается,
что дорога через весь штат ведет только к нему, чтобы ни с того ни с сего
оборваться у его ворот. А, может, она и проложена ради этого? Андрей
потянул меня обратно, и я вернулся на землю.
 
   - Потолки здесь высокие, - приметил я положительное.
 
   Обедали мы, как в пионерском лагере, в определенное время в гостиничном
ресторане. Присматриваясь к сотрапезникам за другими столиками, я
определил, что кроме нас здесь есть (т. е. питаются) другие русские...
Украинцы, узбеки, белорусы, татары, французы, китайцы, малайцы и прочая и
прочая. Мне показалось, что я видел цыгана, но утверждать не берусь. Так
или иначе можно было подумать, что мы попали на очередное заседание ООН
или в Артек для взрослых.
 
   Билл постоянно сопровождал меня. Пас. Похоже, Андрей интересовал его
постольку, поскольку он оказывался рядом со мной. И Андрей вел себя как
заправский турист. Везде ходил, не расставаясь с купленным в НьюЙорке
плэйером, почти не снимая наушников. Плэйер и еще какую-то чепуху он
таскал в сумке через плечо, отчего был похож на школьника-переростка. Мне
же было не до отдыха. Приходилось ежедневно выслушивать биллионы (от слова
Билл) наставлений, суть которых сводилась к тому, что я поднимаюсь на
новую ступень по иерархической лестнице "Америкэн перпетум мобиле", что я
не должен многому, с чем мне предстоит столкнуться, удивляться. Наоборот,
мне следует привыкать и настраиваться на некоторые, может быть,
символические, но немаловажные акты. В любом случае я должен сохранять
спокойствие и гордиться своей принадлежностью к крупнейшей американской
компании. Большего он не объяснял. Зато многое пытался объяснить для себя
Андрей. В то утро он спросил меня:
   - Тебе не хочется выйти на субботник?
   - На ленинский? - не понял я.
   - У них патологическая любовь к цифре 22! Дом номер 22, быть в
Хеллоуине 22 апреля, у меня так и напрашивается продолжение - 22 июля, 22
декабря...
   - А декабрь-то причем?
   - Самая короткий день в году. Праздник зимы и темноты.
   - Ты утрируешь.
   - Черт его знает.
   Но день 22 апреля действительно начинался, и нам предстояло удивляться
чем дальше, тем больше.
   После завтрака Билл пригласил нас на "небольшую экскурсию",
ознакомиться с некоторыми реликвиями "Америкэн перпетум мобиле" и "совсем
немного поработать". Это "совсем немного", как мы поняли, касалось только
меня.
   - Раньше мы не посвящали в это рядовых сотрудников, но теперь многое из
нашей истории деятельности открыто даже для гостей, - рассказывал Билл в
машине. - Это определяется мощью компании, ну и, конечно, изменением,
лучше сказать - просветлением в умах человеческих. Пора темного
средневековья и коммунистической морали миновала. Хотя, следует
признаться, мы неплохо пользовались услугами и той и другой инквизиции.
   - Какое отношение имеет инквизиция к современным Соединенным Штатам? -
спросил я.
   - Никакого. Она имеет отношение к "Америкэн перпетум мобиле".
Косвенное, разумеется. О вечном двигателе тогда хотя и думали, но о таком
виде топлива даже смутно не догадывались. Тем не менее, о некоторых
прозрениях можно сказать с полной уверенностью.
   Нас везли на западную окраину, и я сразу же вспомнил о серо-черном
особняке. Да и увидив его в первый раз, я не особенно сомневался, что этот
дворец принадлежит "нашей" компании. Иначе для чего тогда нужен весь
Хеллоуин со всеми его хмурыми жителями?
   - Скажите-ка, Билл, а почему мистер Дэвилз не полетел в Штаты? -
спросил Андрей. Я тоже вопросительно посмотрел на Билла, которому в
общении с нами явно не хватало дьявольской проницательности и нетерпящего
возражений тона Сэма Дэвилза.
 
   - Нынешняя ситуация в России не позволяет директору такого крупного
отдела отдыхать даже положенное время. После смерти Брежнева мистер Дэвилз
только пару раз бывал на родине, и то по неотложным делам.
   Андрей присвистнул:
   - Преданный делу человек.
   - Да. Кроме того, мистер Дэвилз один из совладельцев компании. Именно
для того, чтобы расширить штат сотрудников компании, нам пришлось
организовать здесь нечто вроде сбора, этаких курсов повышения квалификации
для региональных представителей.
   - Таких, как Серега? - кивнул на меня Андрей.
   - Таких, как Сергей Иванович, - ответил Билл и очень многозначительно
посмотрел на Андрея. Будто выиграл у него партию в шахматы. - Это для Вас
данная поездка является в большей степени увеселительной.
   - Ага, - криво ухмыльнулся Андрей, - если забыть, что за подобное
увеселение я заплатил своей биосубстанцией.
   - Это был Ваш выбор.
   На некоторое время в салоне воцарилось недружелюбное молчание. Андрей
демонстративно нацепил наушники. Неприятнее всего было мне: я вспомнил,
как почти не препятствовал взбалмошному желанию Андрея стать моим
заместителем. Вспомнил, как отбрил Ивана...
 
   Машина вырвалась из города, и водитель добавил газу.
   - Это что, главная штаб-квартира "Америкэн перпетум мобиле"? - спросил
я, указывая на выросший перед лобовым стеклом особняк. Спросил просто так,
чтобы заткнуть глотку этой неприятной тишине, но Билл вдруг посмотрел на
меня, как на плохозамаскированного лазутчика.
   - Нет. Не главная, - ответил он. - Где-то есть другой дом. Но где - я
не знаю.
   - А мистер Дэвилз?
   - Мистер Дэвилз знает.
   Потолки в Темном Дворце (так я решил его называть, и таким он был
внутри и снаружи) действительно оказались высокие. Арочные.
   Мы стояли в просторном зале на первом этаже. Десятки дверей и две
лестницы вели из этого зала в другие помещения. Казалось, чего-то во
внутреннем убранстве этого зала не достает, хотелось видеть на его стенах
фрески ил" какую-либо лепку - мифических чудовищ, профили и могучие торсы
героев, крупнотелых венер... Ничего этого не было. Только задрав голову, я
увидел над собой - в центре равновогнутого потолка - какого-то
человека-козла со звездой во лбу и черными крыльями за спиной. Торс и руки
у него были человеческими, и человеческими были многознающие глаза на
козлиной морде. Правой рукой летающий козел будто благословлял стоящих под
ним, подняв вверх сложенные указательный и средний пальцы, левая рука
указывала вниз - на черный полумесяц, рядом с которым извивалась зеленая
змея.
   - Это Бафомет, - пояснил Билл. - Раньше это здание принадлежало
масонской ложе. Они тут игрались в архитекторов Вселенной со своими
циркулями, а в этом зале принимали неофитов. Почти из каждого угла смот^
рел глаз - око Архитектора. Такой же как на долларовой купюре. Сами
понимаете, теперь это мало для кого секрет, в Америке каждый жаждущий
карьеры политикмасон.
   - А Вы? - немного насмешливо спросил Андрей.
   - Я тоже... Был. Дело в том, что "Америкэн перпетум мобиле" нечто
большее, чем игры в священное братство ради власти над миром. "Америкэн
перпетум мобиле" - это и есть воплощение власти. Это тоже своего рода
служение определенной идее. Большинство масонов, особенно низших градусов,
даже не подозревая того, осуществляют в разных частях света проект
"Америкэн перпетум мобиле". Масоны управляют миром, а кто-то управляет
масонами.
   - Почему Вы все рассказываете без малейшей опаски, Билл? - спросил я.
   - Потому что Вы так или иначе принадлежите "Америкэн перпетум мобиле" и
не сможете причинить ей даже мало-мальского вреда. Впрочем, многое вы
поймете и увидите сами. Пройдемте дальше.
 
   Мы вошли в параллельный первому, не менее просторный зал, смотрящий
окнами в сад, где петляли высаженные акациями аллеи. В этом зале также
царили полумрак и гулкая тишина. От первого зала его отличало отсутствие
рисунка на потолке и многочисленные подпирающие потолок в совершенном
беспорядке тонкие колонны. Каменные стволы в этом лесу как попало торчали
из мраморного пола. Казалось, в этом лабиринте кто-то прячется, мечутся
неясные тени.
 
   - Я не знаю, что увидит здесь каждый из вас или вы оба вместе. - Голос
Билла слышался как будто из другой комнаты. Голос спортивного
комментатора, не болеющего ни за какую из играющих команд. - Здесь
определенным образом материализуется работа вечного двигателя.
   При этом для каждого посетителя по-разному. Сразу же хочу предупредить
- от работников компании здесь абсолютно ничего не зависит, мы не можем
влиять на происходящее здесь. Но не пугайтесь, за время действия этого
зала ни с кем из входящих ничего страшного не произошло. Разве что
небольшие нервные потрясения у особо чувствительных. Но такие сюда
попадают редко. Теперь я вас оставлю.
 
   Как только он вышел, действо, которое до сих пор таилось за колоннами,
стало мало-помалу окружать нас.
 
   Это было похоже на несколько снов. Они наслаивались друг на друга.
Некоторые из них бессмысленные и непродолжительные даже не отметились в
памяти. Они замысловато переплетались с искаженной реальностью, и
заставляли нас играть роль вынужденных героев, подчиненных навязываемому
свыше сюжету.
 
   Вы когда-нибудь убивали во сне? Во сне вообще легче побеждать, а если
нет подходящей оправдательной ситуации, то утром никто не спросит с Вас за
совершенный (возможно пугающий даже Вас) поступок. Я пока что не знаю,
спросится ли за совершенное зло во сне на Высшем Суде. Но бывает и
по-другому: в Вашем сне царит вопиющая несправедливость, сон переполнен
насилием против Вас и Ваших близких - самое время проявить ответную
жестокость, совершить геройский поступок, но руки и ноги Вас не слушаются.
Вы большой кусок ваты, нс способный даже закричать. Вы можете только
смотреть и чувствовать подающее с ужасающей высоты сердце. От такого
падения можно вскрикнуть во сне, можно разметать вокруг себя постель,
можно проснуться в холодном поту, можно вообще не проснуться.
 
   Андрей никогда не рассказывал мне, что видел и чувствовал он. А я ему
рассказать не успел. Уже после, когда мы вернулись, он вдруг ни с того ни
с сего спросил:
   - Тебе Ленина жалко?
   - Ты о чем? - удивился я.
   - Я, как и все советские дети, в детстве любил дедушку Ленина, а когда
узнал, что он нигде не похоронен, а лежит в мавзолее, мне стало его жалко.
Я тогда думал, что если человек не похоронен, то его душа не находит себе
покоя, ее ни в рай ни в ад не берут. Она обречена на полное одиночество.
Жутко она при этом мучается и не дает никому покоя. Теперь я знаю, что так
оно и есть. Оказывается, антихристов много. Они стоят в длинную очередь у
дверей в человеческую историю, чтобы потом занять свое место в огненном
озере. Антихрист - имя собирательное. Они приходят по одному и целыми
орденами, приходят и уходят в самое глубокое небытие. А за ними вереница
несчастных носителей зла, околдованных или золотом или новой идеей -
осуществлением царства божиего на земле. Мы не можем охватить разумом
Вечность, они не хотят знать, что она есть... - так он говорил долго, а
закончил также неожиданно, как и начал. - Крестился бы ты, Серега!
 
   В моих видениях Ленина не было. Но "персонажей" было предостаточно.
   Сначала пронеслись, как порывы ветра, какие-то смутные воспоминания.
Откуда-то из далекого, теперь уже туманного детства. Потом картины
становились ярче, и, наконец, на меня опрокинулся совсем другой день из
другого времени, из другой жизни. Он, как всплеск от брошенного в воду
камня, произвел десятки, сотни брызг, и в тысяче зеркал промелькнули
тысяча отражений этого дня, но в каждом по-разному. Они промелькнули, но
миг этот выражался понятием вечности и мог совсем не кончиться. И я мог
навсегда остаться^одном из этих зеркал, сделай я хотя бы один неверный шаг
по направлению к соответствующей реальности. И каждый новый шаг вырывал
кусок, часть времени из каких-то других жизней и эпох, причудливо
переплетая их вокруг моего, выросшего до астрономических размеров Я.
   На лестнице, ведущей к капищу, медленная процессия - седые
бесчувственные жрецы ведут юных пленников и пленниц. Еще несколько шагов
и, под завывание этих идолопоклонников на каменной наковальне жертвенника
будет биться чье-то молодое сердце. А я - вождь или царь - сижу на
золоченом троне, утопая в драгоценных одеждах, в окружении бесстрашных
воинов, нетерпеливо поглаживающих рукоятки мечей, среди замерших у трона
невольниц, готовых по первому моему зову отдать мне не только тело, но и
душу, потому что я для них живой бог. Я, имеющий власть над народами, над
законами и беззакониями, даже если захочу - не смогу остановить кривой нож
жреца. Не смогу, потому что боюсь даже захотеть этого. И когда ударят
барабаны, мое сердце сожмется также, как сердца обреченных невольников, и
мне будет казаться, что это мое сердце берет сморщенными жилистыми руками
жрец и бережно кладет его в центр жертвенника, то выкрикивая, то несвязно
бормоча только ему одному понятное заклинания. Лицо мое останется
каменным, и когда-нибудь вместе с ним окаменеет сердце.
 
   Сидя на троне, я вспомнил, как плакала на маленькой кухне в моей
квартире Лена. Мальчик из "Снежной королевы"? Может быть, именно так
попадают в наши сердца маленькие льдинки. Через бесчувственный к чужой
боли глаз - и обращают его в лед и камень, в мешок для перекачки холодной
крови.
 
   В один из дней, в одном из отражений я был именитым чекистом. Или был в
его теле. Был в его сознании?
   Сидя за столом, я небрежно решал человеческие судьбы, уподобляясь
самовлюбленному божку, который и сам завтра может быть разбит вдребезги,
как античная скульптура от удара варвара. Передо мной списки заложников: от
офицеров до гимназистов, которых через несколько часов расстреляют. И что
мне стоит пожалеть "буржуазных" мальцов, вычеркнуть их из черного списка по
причине абсолютной невиновности? Но рука моя даже не дрогнет для этого
движения. Ей не позволяет "классовое" сознание.
 
   Конвоиры приводят гордого арестанта в офицерской форме. Сначала я
смотрю в тонкую папку с его "делом", только потом - ему в глаза. Что мне
до его глаз? Их за день бывают сотни, и только для них самих важно, с
каким выражением на лицах они умирают. Очень трудно попасть в историю из
внутреннего двора черезвычайки, где прозвучит последний в их жизни звук-
выстрел.
   Ещ„ труднее попасть туда с загородной свалки, где в общую яму пьяные
красноармейцы валят по ночам трупы.
   На миру, говорят, и смерть красна. А каково этим - гордо вскидывающим
спокойный взгляд в черное дуло безвестности? Я поднимаю глаза, и они
обжигаются. Передо мной сидит Иван в рваной, испачканной кровью форме
русского офицера. Как он переселился в нее из уродливоневыразительной
милицейской? Сейчас именитый чекист задаст ему два-три вопроса и, не
услышав ни раскаяния, ни намека на предательство или испуг, напишет
размашисто и уверенно в левом верхнем углу: расстрелять, выведя под сим
витиеватую подпись земного божка. И пока я думаю, для чего я здесь, зачем
я в сознании этого человека, почему напротив меня сидит мой старый друг,
которому он-я подписываем смертный приговор (уже изначально зная, что
иначе и быть не могло), все это действительно происходит. И конвоиры
уводят белого офицера, будь он мой друг Иван или поэт Гумилев. Я же уверяю
себя в том, что являюсь здесь пассивным наблюдателем, безучастным
смотрителем, лишенным права слова. Этой всепригодной настойкой я прижигаю
собственную совесть. Не оголяйся, сука!
 
   И чужие дни-видения стали раскручиваться с каждым разом все быстрее и
быстрее, все меньше и меньше оставляя времени на раздумья. Ум мой метался
среди кривых зеркал, не находя нужного или хотя бы приемлемого (в смысле
покоя: оглядеться, задуматься) отражения. И я бежал по бесконечным древним
лабиринтам, по коридорам Кремля, но кем бы и где бы я ни был - везде я был
обличен бременем власти над людьми, словно кто-то хотел узнать, что я
испытываю, когда чужие разум и воля беспрекословно подчиняются моей, а
если не подчиняются - я могу обратить их в пыль и забвение. И в то же
время я сам ощущаю над собой чью-то тяжелую волю, знакомое с детства
чувство внутренней свободы покинуло меня. Вместо него в сердце стала
распаляться вседозволенность. Но в самом потаенном уголке души росло
осознание невидимой, непонятной и ужасающей зависимости.
 
   Герои мои (я как будто стал актером одновременно в нескольких пьесах)
четко следовали написанным ролям и чем дальше, все меньше могли позволить
себе долю импровизации, собственный жест, свою мимику... дурацкий
парадокс! Это называется свобода пули перед выстрелом, когда уже спущен
боек.
 
   Помните, я искал настоящую открытую улыбку и нашел ее только на
фотографии Гагарина? И сейчас я также искал образ внутренней свободы.
Судорожно, торопливо искал. Даже дыхание сбивалось, словно от того, найду
я или нет зависела моя оставшаяся жизнь. Наверное, именно пример с
Гагариным натолкнул меня на мысль искать таким же образом: пересматривая в
памяти виденные когда-либо фотографии. Память перелистывала груды журналов
и ворохи газет, но оттуда смотрели на меня только "мертвые",
запрограммированные лица политиков и общественных деятелей всех рангов и
масштабов. Свобода этих людей заключалась в собственной власти, престиже,
богатстве и поэтому никогда не была настоящей свободой.
 
   Живыми оказались лица действительно мертвых людей! Это были лица
погибших защитников Белого дома (нашего Белого дома). Светлые лица,
выражающие высшую степень духовной свободы. Лица людей от двенадцати до
семидесяти, соединенные именно этим необъяснимым выражением высшей свободы.
 
   В те дни, когда в них стреляли из танков, я пил. Пил беспробудно. Едва
очухался, включил телевизор, увидел сальные рожи мнимых телестрадальцев,
услышал их гнусаво-картавые голоса, потом понял, что расстрел советского
правительства демонстрируется на весь мир телекомпанией Си-Эн-Эн, и
какой-то мудливый англоязычный комментатор удовлетворенно факает после
каждого выстрела. Я ужаснулся, выматерился и снова стал пить... Только
через месяц увидел фотографии защитников - "ужасных боевиков-фашистов".
Среди них не было ни одного лица, которое вызвало хотя бы чуточку
неприязни или отвращения. Более открытых и наполненных свободой лиц я не
встречал. Посмотрите сами и плюньте на эту страницу, если я не прав.
 
   Театр Сэма Дэвилза тем временем подстраивался под мой внутренний мир. И
когда я вдруг вспомнил эту горькую октябрьскую боль, я оказался в шкуре (в
блестючем костюме) одного из советников президента. Я шел к "пахану"
докладывать об осмотре места славной победы.
   Советник остановился у двери, прокручивая в голове свой предстоящий
доклад, и я вместе с ним. И мог бы я сказать его языком что-нибудь
позабористее, но еще пять минут назад по воле перпетум мобиле я бьш Иудой,
предающим Христа, был Юровским, хладнокровно расстреливающим Романовых,
был басилевсом, по приказу которого ослепили сотни тысяч болгар, был
Петерсом...
   Но я уже не был собой и не мог ничего добавить от себя в этот мрачный
репертуар. Рука советника опустилась в карман - там должна лежать
шпаргалка. Но вместо блокнотных листов в кармане оказался самодельный
брелок из проволоки и связка ключей. Советник остолбенел.
 
   А я всегда таскаю с собой ключи - и в отпуск и в командировки. И в
Америку и в Африку. Ключи от дома - они и в Африке ключи от дома.
 
   И вот что-то сорвалось в этом спектакле. Чего-то режиссер не
предусмотрел. Маленькая женщина из вокзального буфета и ее больной сын в
сюжет не вписывались. И, наверное, поэтому весь окружающий меня мир
фантастических декораций стал исчезать и все более походить на
естественную реальность. Я снова увидел зал с беспорядочно понатыканными
колоннами и невесть откуда взявшимися людьми. Пожалуй, это следует назвать
последним актом абсурдной пьесы.
 
   В зале звенели апл