в расхожих и общих выражениях читающего стать добрым и
трудиться на благо человечества. Но что под этим подразумевали авторы этих
листовок объяснено не было. Вероятно, об этом знал Бжезинский, который
суетился на импровизированной сцене в центре стадиона.
 
   Мы с Андреем решили сесть на трибунах - "как простые смертные". Поэтому
листовки вручили и нам, а также открытки с фотографией и автографом
знаменитого проповедника (в народе ходили разговоры о целительном свойстве
этих штамповок). Отказаться от этих полиграфических услуг было невозможно:
улыбки девушек подкупили бы самого Торквемаду. Поставленные на обеих
бумагах кресты означали, наверное, принадлежность к какой-либо
христианской церкви или ко всем сразу. Андрей скомкал эти листовки, не
глядя.
   - И многие будут приходить под именем моим... - сказал он.
   - Что?
   - Поют, говорю, сладенько. Колыбельно поют.
   Пение закончилось и к микрофону подошел Бжезинский. Ни "здравствуйте",
ни "уважаемая публика", но зато вырвалось из динамиков повелительное и
многозначительное:
   - Я прошу всех встать.
   И все встали. Почти все. Я даже испугался этого дружного, чуть ли не
армейского вставания. Остались сидеть немногие. В нашем секторе это были
мы с Андреем, стриженый парень слева от нас (не суд, мол, вскакивать тут,
что-то подобное крикнул он в нашу сторону, ожидая поддержки) да еще
старушка, которая, судя по ее отсутствующему виду, не очень-то сознавала,
зачем она здесь оказалась.
 
   - Слово Грэма Шуллера - это полет радости в Вашем сердце! - патетически
(по законам жанра) продолжал Бжезинский. - Примите его в ваши сердца и оно
навсегда облегчит вашу душу!
 
   Грэм Шуллер был академичен: черный смокинг, аккуратная бабочка и
белоснежные воротничок и манжеты.
   Он даже больше походил на конферансье или церемонимейстера, чем
расфуфыренный Бжезинский. Лицо его действительно было добрым и
располагающим. Ничего не было в нем, что могло бы насторожить собеседника.
   Но и не было в нем настоящей открытости. Как это объяснить? Что взять
за эталон открытости? Да возьмите любую улыбку Гагарина с любой фотографии
и Вы увидите ее! Улыбка Грэма Шуллера была тренированной! И была в каждом
его слове, в каждом его жесте. Он был обаятелен и невелеречив, и все же
мелькало в нем показушное, театральное, может быть, это была навеваемая им
самим и его окружением причастность к сверхъестественному. Как он не
пропевал каждую фразу (заставляя, между прочим, повторять за собой целый
стадион) - но акцент иностранца вливал в бочку меда ложку фальши. И все же
три четверти сидящих на стадионе завороженно слушали, повторяли всяческие
нелепости, когда он требовал этого, и мамаши пшикали на баловливых
неугомонных детей, чтобы те заглядывали в рот иностранного кумира. Была в
этом какая-то магия, раз целая толпа еще недавно самых отъявленных
атеистов сознательно участвовала в этом словесно-музыкальном колдовстве. И
даже умытое весной чистое голубое небо над Центральным стадионом тоже
колдовало, выполняя роль безоблачной декорации. И неслись в него усиленные
мощными динамиками слова, наспех переведенные на русский язык, но все же
до конца непонятных шуллеровских молитв.
 
   Кульминацией зрелища стал обещанный танец "хромоножек". Якобы
вдохновленные общением с Шуллером, они отбросили костыли и трости и очень
правдоподобно, прихрамывая, на нетвердых (но все же ходячих) ногах
устремились с трибун к сцене, плакали и обнимались.
   Кто-то встал с инвалидной коляски. У некоторых перестали трястись руки,
дергаться глаз, и мальчик, которого принесли на руках (интересно, почему
именно этого мальчика заметил весь стадион и говорили потом именно о
нем?), сделал несколько несмелых шагов, чем привел публику в изумление и
вызвал реки умильных слез.
   Если бы на сцене не подвывал этому всеобщему ликованию Бжезинский, я бы
со спокойным сердцем принял исцеления за чистую монету. От знаемой
подстроенности меня просто воротило. Андрей же потом утверждал, что в
воздухе и без того пахло дешевым обманом, поэтому он сквернословил сквозь
зубы и презрительно щурился. И даже благая идея и речь проповедника не
могли вытравить из нас чувства стыда за всех, кто присутствовал при этом
цирковом действе. Никто из этих удивленных горожан не увидит, как
суетливые помощники Бжезинского скрупулезно соберут инвентарь: трости,
костыли, укатят инвалидную коляску, а профессиональные актеры захолустных
театров сядут в тот же поезд, что и Грэм Шуллер, чтобы поражать чудесами
исцеления жителей других пасмурных городов. И даже если кто-то скажет об
этом вслух, как это делаю я, ему не поверят, потому что верить Грэму
Шуллеру легче, проще и выгоднее, потому что ему хочется верить. Он
"приносит радость и счастье"
   и ничего не требует взамен.
 
   - И ведь действительно хочется чуда! Махом и оптом! Чтоб без покаяний и
страданий! Раз, два - и чудо!
   И хорошо, блин, всем вокруг. И охреневшее голубое небо над головой, -
сказал, почти выкрикнул сидевший рядом со мной поэт.
 
   От братства всех народов перешел Грэм Шуллер к "Америкэн перпетум
мобиле". Нет смысла и желания повторять его бред об общечеловеческом
прогрессе. Речь Горбачева с американским акцентом - вот что это было.
   Разница только в том, что горбачевское многословие не являлось тонко
продуманной рекламой одной отдельно взятой компании, тот рекламировал
целый образ жизни.
   И не раздавал Горбачев задремавшим слушателям после своих выступлений
бесплатных библий, изданных в Чикаго, Я сказал об этом сравнении Андрею.
Сначала он чертыхнулся, затем перекрестился:
 
   - Свят, свят, свят... Не к выборам будет помянут.
   У небольших лотков, где раздавалась бесплатная литература, оснащенных
лучшими штатовскими компьютерами, можно было расстаться со своей
биоэнергетической субстанцией, которая, оказывается, осложняла человеку
его существование на бренной земле. Как по инерции, как за последней
стадией шуллеровского исцеления к лоткам выстроилась очередь.
   - Я где-то читал, что первый такой компьютер стоил по воле своих
создателей 666 долларов. Совпаденьице, мать их в сельсовет! - это сказал
Андрей, рассматривая мигающую экраном персоналку. - Да и яблоко
надкушенное на нем изображено.
   - Ну и что, что 666? - пожал я плечами.
   - Число зверя, дьявола - вот что! - раздраженно пояснил Андрей, и взяв
с лотка мини-издание Нового Завета, сунул его мне в карман. - Хотя бы
такой, американский, прочитай, чтобы детских вопросов не задавать.
   - А я читал: "Макинтош" - лучший в мире компьютер.
   - А я не возражаю...
   На вечернее выступление Грэма Шуллера для молодежи, где должны были
выступать еще известные рокгруппы, мы с Андреем не пошли, хотя Бжезинский
торжественно обещал незабываемый взлет популярности "Америкэн перпетум
мобиле". Я же объяснил ему, что этот взлет начинался в подвальной
забегаловке на вокзале. И потом, когда мы пили с Андреем водку на моей
захламленной кухне, я признался ему, что сегодня испытал жуткий приступ
ненависти к своей фирме, а сейчас мне вообще тошно. Услышав это, Андрей
скривился и покачал головой:
 
   - Похоже, тебя только водка и может разгипнотизировать. - Он взял с
полки томик Достоевского и, полистав, вдруг стал читать вслух: - Народ
божий любите, не отдавайте стада отбивать пришельцам, ибо если заснете в
лени и в брезгливой гордости вашей, а пуще в корыстолюбии, то придут со
всех стран и отобьют у вас стадо ваше, - и, помолчав, захлопнул книгу. -
Предсмертные наставления старца Зосимы. Девятнадцатый век. Пророк
Достоевский. Стадо... Толпа! Интересно, чем были заняты в это время наши
священники?
 
   Тогда я не понял, что так беспокоило Андрея. Меня больше волновало
происходившее во мне необъяснимое беспокойство.
 
   - У меня иногда бывает чувство, будто я уже умер и только как
безвольный наблюдатель брожу по этому свету. Мне кажется, что я помню то,
что будет и забыл то, что было.
 
   Об этом же говорила Лена. Она принесла мои постиранные рубашки, которые
лежали у нее уже не первый месяц. Были ли эти сорочки поводом, чтобы
прийти?
   Честно говоря, я был просто рад, что они у нее оказались - и у нее
оказался повод посетить мою холостяцкую берлогу. Это были первые стиранные
рубашки в моем доме за несколько месяцев. Грязные я просто выбрасывал,
всякий раз скупая в каком-нибудь магазине почти все импортные сорочки
своего размера. "Каждая сорочка - это несколько кирпичей Вашего коттеджа в
центре города!" - изумлялся Варфоломей, глядя, как я заваливаю упаковками
заднее сиденье нашего "линкольна". "И ты хочешь, чтобы я строил свой дом
рядом с нашими самыми известными клиентами? - отшучивался я. - Моя
расточительность - не больше, чем холостяцкая лень".
 
   Глядя на то, как Лена моет посуду, я вспоминал серый похмельный январь,
измеренный вдоль выпитыми бутылками и заваленный консервными банками.
Январь, в котором безысходности было больше, чем снега, но над ней, над
этой безысходностью точно также стояла Елена и была абсолютно уверена, что
чистая посуда и постиранное белье важнее глухого отчаяния, в котором
прозябал предмет ее забот.
 
   Теперь она мыла посуду и снова негромко ругала меня за все подряд. Мол,
у кого в доме непорядок, у тою и в душе хлам, и рассказывала сказку про
снежную королеву.
   В сказке я оказался мальчиком, сердце которого постепенно превращается
в лед.
 
   - Там еще была девочка, которая растопила это сердце, - усмехнулся я.
 
   Она повернулась ко мне, и я впервые увидел в ее глазах тихую
долготерпимую обиду.
   - Если ты рассчитываешь на меня... То... - она вновь повернулась к
посуде, чтобы я не видел, как в глазах у нее появились слезы. Просто
выплеснулись от избытка этой затаенной обиды. - Ты правда не помнишь, как
приходил ко мне в марте? Андрей сказал, что ты ничего не помнишь. Напился?
- и вдруг резко повернулась. - Герда тебе нужна, говоришь?! У тебя есть
этот злополучный индикатор биосубстанции?
   - Конечно.
   - Принеси.
   Взяв в руки индикатор, она направила его на меня и спросила еще раз:
   - Значит, ты не помнишь? Тогда скажи, какая лампа должна загореться?
   - Никакая. Я же сотрудник "Америкэн перпетум мобиле".
   Лена нажала на кнопку, индикатор в ее руках вспыхнул зеленым светом, а
она стала насмешливо улыбаться.
   - А теперь ты, господин-мистер-товарищ...
   Я взял индикатор и, направил его на себя, нажал кнопку. Также уверенно,
как только что горела зеленая, загорелась красная лампа. "Да она на меня и
раньше Мјгала", - подумал я.
   - Только не вздумай докладывать своим боссам, - услышал я голос Лены
сквозь сумбур и вязкую тупость в голове.
   - Он неисправен, - лучшее, что я мог придумать в этот момент.
   - Скорее, ты неисправен.
 
 
                                 ЧАСТЬ IV
 
   Я Вам со всей ответственностью заявляю: у меня ни разу не заложило уши!
И вообще, толстопузый, как буржуй Маяковского и с виду неуклюжий "боинг"
рванулся в небо под углом почти 90ё. Этот взлет разбил для меня миф о
превосходстве отечественной авиации. При взлете пилот закладывал такие
виражи, что пассажиры должны были выпадать из кресел, но этого не
происходило. Более того, я не ощущал никаких мало-мальских перегрузок.
   Как только мы прорвались за сугробы низких облаков над Шереметьево,
половина пассажиров смачно закурила, раскрыв газеты и журналы, а там, где
в родных "тушках" я привык видеть вечногорящую надпись "Не курить.
   Пристегните ремни", засветился телеэкран. После научно-познавательного
фильма о правилах пользования кислородными масками и спасательными
жилетами желающие могли любоваться североамериканскими пейзажами,
городскими достопримечательностями и сценами счастливой американской
жизни. Уже через несколько минут появились обаятельные стюардессы с
тележками, на которых прекрасно помещался магазин "соки-воды", пивной
ларек и водка-виски-брэнди на выбор.
 
   Андрей тоже закурил. Но закурил "Беломор", что привлекло к нему
внимание близсидящих пассажиров и оказавшихся неподалеку стюардесс. После
трех затяжек ему пришлось объяснить, что содержимое его папиросы не
является никаким видом наркотиков. Видимо, пассажиры "боингов" не часто
курят "Беломор". Билл, который сидел ближе к проходу, посмеиваясь,
объяснил на английском удивленным стюардессам, что такое папироса и с чем
ее едят. Нам он сказал на русском:
 
   - Самое интересное и самое скучное - океан. До него можно спать и над
ним можно спать. Я предпочитаю спать все время полета - плохо переношу
разницу во времени, - и, откинув спинку кресла, с явным удовольствием
закрыл глаза.
 
   Я стал смотреть в иллюминатор: хотелось узнать - правда ли, что русское
небо не похоже на небо Европы или Америки. Потом понял - это заметно
только снизу.
   Сверху небо везде одинаковое...
   Мы тоже уснули, когда напились. Водка, пиво и девять часов висения в
воздухе между Старым и Новым Светом - это даже не повод напиться, это
обязательный ритуал. В этом нас убедили многочисленные соотечественники.
Кроме того, мы не рассчитывали, что этот день удлинится почти наполовину.
   Уже когда самолет провалился под облака, заходя на посадку, Билл
растолкал нас. Я уставился в иллюминатор, надеясь разглядеть муравейник из
небоскребов, за крыши которых мы должны были цепляться, но с моей стороны
был виден только океан. Лишь когда лайнер маневрировал, запрокидывая бока,
мелькнуло побережье Лонг-Айленда.
 
   На посадочную полосу мы плюхнулись также неожиданно (но мягко!), как и
взлетели в Шереметьево. Аэропорт "Джей Эф Кэй" (то бишь имени президента
Кеннеди) встретил нас прекрасной солнечной погодой и размеренной суетой.
Первое, что я сделал, ступил на землю, посмотрел на небо. Оно здесь,
действительно, было другим. Последнее русское небо, которое я видел -
пасмурное апрельское над Москвой - было похоже на застиранное плоховыжатое
белье, с которого постоянно капает.
   Русское небо было усталым и печальным, медленным и степенным, мудрым и
необъятным. Небо над Нью-Йорком виделось совершенно иным - более щедрым,
это небо работало на людей, оно не заставляло думать о небе, потому что
было солнечно-идеальным. Я потом понял - это даже не небо - это крыша!
Добротная сияющая крыша над сияющей Америкой.
 
   - Я бы сказал, что ты ловишь ворон, - заметил Андрей, когда мы
усаживались в микроавтобус с надписью "Америкэн перпетум мобиле".
 
   - Мыслишь не масштабно, не по-американски, - отшутился я. - Здесь можно
ловить только "боинги".
 
   Билл объяснил, что от аэропорта час езды до М^анхэтэнна. Нью-Йорк нам
предстоит увидеть в другой раз, потому как нас уже ждет другой самолет.
Нужно ехать в другой аэропорт.
 
   И все же минут через двадцать-тридцать Андрей не выдержал:
 
   -Я понимаю, что я в служебной командировке, но если не сейчас, то уже
никогда не почувствую себя русским туристом в Америке.
 
   - Что для этого нужно?
 
   - Хотя бы зайти в магазин! - естественное желание бавшего строителя
коммунизма.
 
   Билл попытался нас отговаривать, ссылаясь на то, что мы проезжаем не в
лучшем районе, но Андрей настаивал на своем, и я поддержал его. Мы
прижались к тротуару где-то в неположенном месте, и Биллу тут же пришлось
объясняться с чернокожим полисменом. Улица вокруг текла человеческими
фигурами и автомобилями, шум казался вечным и неодолимым, и негров было,
пожалуй, больше, чем в Африке. Русский негр Варфоломей показался бы здесь
добродушной снегурочкой.
 
   Андрей все же нырнул в какую-то лавку, где продавали радиоаппаратуру и
компакт-диски, и мне пришлось последовать за ним. В магазине оказались
опять таки негры. Следует сказать, смотри они на нас совсем не в духе
привитого нам интернационализма и антирасизма. Скорее наоборот. Один из
них даже "факнул" что-то про мой джентльменский вид. Но уходить сразу было
позорно и трусливо, я принялся рассматривать прилавки, Андрей же вдруг
проявил интерес к плэйерам и купил самый дорогой, который здесь был. В
довесок он взял две кассеты:
 
   Рэя Чарльза и Тину Т„рнер. Но и этот непонятный мне акт
интернационализма не удался. На нежелательность нашего здесь присутствия
нам "намекнули" по-другому:
   здоровенная горилла, перемалывающая своими челюстями полкило бабл-гама,
просто и откровенно бзднула в нашу сторону, дико захохотав. Андрей сквозь
зубы помянул мать этого негра, но невозмутимо надел наушники и вышел на
улицу. Больше он не просил останавливать машину на улицах славного
Нью-Йорка. А я позабыл у него спросить - на хрена ему плэйер, начиненный
негритянской поп-музыкой.
 
   В маленьком частном аэропорту нас посадили на подобие "Як-40" и повезли
навстречу оранжевому закату.
 
   Хеллоуин - городок из ковбойского вестерна. По степени заброшенности он
превосходит наши самые захолустные райцентры, и, судя по той дороге, что
привела нас сюда, более забытого Богом места в Америке не сыскать. И хотя
Билл уверял, что маленькие города Соединенных Штатов самые чистые, на
улицах Хеллоуина словно только что прошла первомайская демонстрация -
ветер нес ворохи пестрого мусора: яркие этикетки, пакеты, кожура и
скорлупа от всего, на чем они могут быть, обрывки рекламных плакатов, афиш
и газет.
   Именно мусор делает Хеллоуин пустынным и заброшенным. Здесь будто еще
вчера бурлила цивилизация, а сегодня городок превратился в декорации уже
отснятого и тут же забытого фильма.
 
   Странным казалось то, что "Америкэн перпетум мобиле", которая без
ощутимых затрат могла купить для своих нужд несколько кварталов в
Нью-Йорке или СанФранциско, выбрала затерянный в прериях Хеллоуин, где
жили хмурые неразговорчивые люди, собранные со всего континента по
принципу замкнутости. Казалось, их лица ничего не выражают, кроме
природной, только им понятной суровости. Наверное, такими были лица
освоителей Нового Света. Исключение составлял персонал небольшой, но на
удивление шикарной гостиницы, в которой нас разместили. Здесь царили
профессиональная обаятельность и покупаемая услужливость. Несмотря на свою
видимую заброшенность и провинциальность, городок был цивилизован во всех
смыслах этого понятия.
   Отсюда, например, без труда можно было дозвониться до нашего Кологрива.
Попробуйте сделать подобное в обратном порядке.
 
   Судя по всему, достопримечательности в этом городе не прижились, война
и стихийные бедствия обходили его стороной, а экскурсий для нас ^е
предполагалось. Поэтому мы с Андреем предприняли самостоятельную
пешеходную прогулку по главной улице (Хеллриверз стрит), которая тянулась
через весь Хеллоуин с запада на восток и начиналась от стоящей на окраине
бензоколонки. Дватри административных здания, пара пивнушек и несколько
магазинов-лавок - вот далеко не особые приметы Хеллзриверз стрит,
начинавшейся от бензоколонки на одной окраине, и упиравшейся в чугунные
литые ворота огромного серого особняка - с другой.
 
   Дом этот, огороженный черными копьями чугунной ограды с насаженными
внутри нее аккуратно подстриженными кустарниками, издали показался мне
дворянским особняком, перенесенным сюда из России XIX века. Но уже через
несколько минут это "показалось" развеялось. Его рассеяли охранники
(прилизанные мордовороты с рациями и автоматическими винтовками), которые
сонно прогуливались по периметру ограды. На нас они не обратили внимания,
поэтому мы подошли к самой решетке, чтобы рассмотреть дом поближе.
 
   Аллея, начинавшаяся от ворот, обрывалась у лестницы из черного мрамора.
За двумя рядами гладких колонн виднелись двустворчатые двери, мощь и
негостеприимность которых были сродни крепостным воротам средневекового
замка. И ничего нельзя было увидеть в окнах этого дома. Они были такими же
темными, как и камень, из которого бьш построен весь дворец. Два этажа по
высоте можно приравнять к нашей пятиэтажке. Мрачное величие его венчала
высеченная под углом крыши на фасаде шестиконечная звезда с расходящимися
вдоль по стене маленькими пятиконечными. Других знаков и вывесок на здании
не было.
 
   - Логово, - определил Ан