л себе Хаяни.
   Оглушающий удар совсем рядом, звон  стекол,  звуки  сыплющихся  блоков,
взрыв восторженных  воплей.  Хаяни  резко  прибавил  шаг,  потом  побежал,
вклинился в толпу зевак, завопил, еще ничего не видя, но оказалось, что не
вовремя. На него удивленно оглянулись.
   Дома расходились для очередного удара. Один был основательно покалечен,
он угрожающе кренился, у другого был  обломан  только  один  угол  да  еще
выбиты стекла. Все пространство вокруг домов было усыпано ломаными блоками
и багряно сверкало битым стеклом.
   Первый дом начал вдруг раскачиваться, все сильней и сильней.  Казалось,
вот-вот упадет.
   - О! Сейчас подсечка будет! Повезло!
   Все так же раскачиваясь, дом ринулся на своего  противника.  Тот  стоял
неподвижно и, казалось, ждал.
   Движения были замедленны, как в рапидной съемке. Вот они  на  дистанции
схватки, вот атакующий дом размахнулся, а второй, по-прежнему не  трогаясь
с места, начал разворот, подставляя под удар уже поврежденный угол.
   Удар! В самый последний момент  второй  дом  на  максимальной  скорости
пошел навстречу первому, а первый, наклонясь максимально, коснулся  его  -
раздался скрежет, звон, и второй дом начал вдруг разворачиваться назад, он
как бы терся о бок своего противника, давил его,  а  затем  верхняя  часть
первого дома начала рассыпаться. Толпа взвыла.
   Хаяни бесновался вместе со всеми.  Ему  не  нравилось  зрелище,  но  он
хохотал, кричал, указывал пальцем, хватал кого-то за плечи, а потом сам не
заметил, как снова оказался один.
   - Ва-ню-чий скаф, полезай под шкаф! Ва-ню-чий скаф, полезай под шкаф!
   Он снова побежал, но теперь у него появилась цель.
   Хватит с меня, думал Хаяни, я приду и  скажу,  ребята,  я  с  вами,  не
прогоняйте меня, а что обидел, так что ж - свои, как-нибудь разберемся.  Я
люблю вас, ребята. А Дайра скажет, что скафу любить не положено,  что  это
мешает его работе, но он только  скажет,  а  все  равно  примет,  он  ведь
понимает, что совсем без близких нельзя, у него ведь и у самого  рыльце-то
ох как в пуху. А Сентаури ничего  не  скажет,  только  буркнет  что-нибудь
пиджачно-брючное, да бурчи  сколько  хочешь,  я  не  в  претензии,  бурчи,
дорогой, мы, может, и словом больше с тобой не обмолвимся, если  трепа  не
считать, только поглядим друг на друга, только рядом станем - чего  ж  мне
больше.



        СЕНТАУРИ

   Они остановились друг перед другом и посмотрели друг другу в  глаза,  и
Хаяни протянул руку. Но Сентаури сорвал с плеча автомат и  всадил  в  него
очередь, и это было очень больно, и падать  ужасно  не  хотелось,  но  что
поделаешь, а Сентаури отбрасывал автомат, Сентаури тряс  руками,  Сентаури
кричал что-то, и Хаяни  сквозь  боль  подумал,  ну  какой  я  пиджак,  ну,
конечно, я все понял или вот-вот пойму, но не успел ничего понять,  а  все
было так просто, он забыл, что по беглым импатам стреляют, что реакция  на
появление беглого импата доведена у скафов до  рефлекса,  потому  что  при
таких встречах важно нанести удар первым; он  ничего  этого  не  успел,  и
Сентаури с  перекошенным  лицом  стоял  теперь  перед  ним  на  коленях  и
бормотал, морт, боже мой, морт, почему морт, хоть кто-нибудь,  отзовитесь,
что же это такое, почему не отвечает никто?



        ДАЙРА, МАЛЬБЕЙЕР, СЕНТАУРИ, НИОРДАН

   Дайра так никогда и не узнает, что случилось с его мальчишкой на  самом
деле. Всегда у Дайры будет ощущение, что мальчишка не умер, а убежал, хотя
мало к тому будет у него оснований. В каждой странности своей последующей,
жизни - в безмолвном телевызове, в неизвестном, который однажды  ночью  не
посмеет войти к нему во двор и, потоптавшись у калитки, торопливо уйдет (а
Дайра будет следить  за  ним  из  полувыключенного  окна  музыкальной),  в
небольшом букете красных цветов (это особенно!  Никто  из  знакомых  Дайры
никогда не грешил и не будет грешить  пристрастием  к  букетам),  анонимно
переданным в больницу, где, уже  к  старости,  Дайра  будет  менять  вдруг
ставшие хрупкими кости; иногда в совсем уже мелочи,  в  слове,  оброненном
невпопад, - везде будет усматривать он присутствие сына.
   Память услужливо исказит воспоминание об утреннем разговоре  на  кухне,
переставит акценты, вставит несказанные слова,  и  все  для  того  только,
чтобы всю жизнь мучиться Дайре ненужным вопросом -  почему,  черт  возьми,
мальчишке надо было бежать от него, почему не подает  он  вестей  о  себе?
Дайра никогда не сменит адреса, он снимет с дома замки, а  уезжая  надолго
из дому, будет оставлять сыну записку.
   То ему будет казаться, что Мальбейер соврал тогда на летном  поле,  то,
вспоминая его искренние, напуганные глаза, он будет говорить себе, что это
был тот самый раз, когда Мальбейер не врал.  Время  от  времени  Мальбейер
будет  приходить  к  нему  в  гости,  обставляя   свои   визиты   ненужной
таинственностью, сидеть  в  музыкальной,  изображать  из  себя  страстного
поклонника нарко, но никогда ни словом  не  обмолвятся  они  о  мальчишке.
Дайра  будет  считать,  что  Мальбейер  молчит  из  садизма,  может  быть,
неосознанного, а сам никогда о  судьбе  сына  не  спросит,  хотя  и  будет
готовиться  к  этому  каждый  раз,   репетировать,   примерять   различные
выражения.
   А в тот день он прямо с аэродрома приехал с  Ниорданом  к  себе  домой,
никто не встретил их, я так и знал, сказал тогда  себе  Дайра,  а  Френеми
куда-то исчез, и это немного беспокоило Ниордана. Они прошли в музыкальную
и сели в кресла друг против друга, и Дайра подумал, он же настоящий  псих,
этот самый "самый надежный скаф", псих на сто процентов.  Когда  стемнело,
снаружи раздались крики и выстрелы. Ниордан повернул  голову  к  двери,  а
немного спустя в музыкальную ворвался Сентаури. Он сказал,  я  только  что
убил Хаяни, я думал, он сбежал от них, а он оказался совершенно здоров.  У
него, мне сказали, иммунитет. Я все-таки прикончил его, вот комедия-то! На
этот раз Сентаури совсем не обиделся, что они не отреагировали,  ему  было
не до того - он был занят саморазоблачением, и это  выходило  у  него  так
скучно, и длилось все это так отвратительно долго, что Дайра  сказал  ему,
ты просто дурак. И опять Сентаури не обиделся.
   Появился Мальбейер, а вслед за ним вошел Френеми,  но  руки  у  Френеми
были связаны, и позади стоял имперский конвой.
   Никто не удивился приходу  Мальбейера.  С  его  появлением  все  словно
ожили, или, чтобы точнее, гальванизировались. Моментально Дайра  ощутил  в
себе массу информации, которую необходимо было сообщить  Мальбейеру:  и  о
смерти Хаяни со всеми известными подробностями,  и  о  том,  что  Сентаури
вовсе не претендовал на высокий пост, и о том, что  он  вообще  собирается
уходить из скафов, и о том, что сына в доме не оказалось, а следовательно,
Мальбейер врал, когда говорил,  что  есть  надежда;  нужно  было  особенно
сделать упор  на  разъяснении  этого  "следовательно";  нужно  было  также
расспросить его, насколько верна информация о том, что все дети на  триста
пятом  идентифицированы,  нужно  было  получить  разъяснения   по   поводу
вакансии. Нужно было, плюс ко всему, указать Мальбейеру на дверь. Впрочем,
он не ушел бы в любом случае, ему тоже было что сообщить.  Все  заговорили
одновременно, каждый пытался говорить как можно громче, чтобы  именно  его
было слышно, один только Ниордан презрительно молчал, вслушиваясь в  лепет
предателя Френеми, основного вдохновителя  всех  раскрытых  им  когда-либо
заговоров...
   Дайра сказал Мальбейеру, я не понимаю,  зачем  вам  нужно  было,  чтобы
именно я сбил этот атмосферник, а Мальбейер ответил, что это неправда, что
на самом деле он вовсе и не хотел стрельбы, как раз наоборот, он надеялся,
что Дайра откажется, и тогда пришлось  бы  взяться  за  дело  ему  самому,
грандкапитану гвардии СКАФ. Но у него тоже не получилось бы  -  проистекло
бы огромное количество суеты, ахов, комплиментов  и  ломания  рук,  все  в
ужасе и отвращении отвернулись бы от него, но атмосферник приземлился  бы,
и сотни предсудорожных импатов рассыпались бы по людным местам, и началась
бы страшная эпидемия, и погибло бы множество народу,  и  СКАФ  значительно
укрепил бы свои позиции, и уже никто не посмел бы с нами  бороться,  пусть
даже и был бы наш путь усыпан проклятиями, потому что скафы  -  это  раса,
это  каста,  это   качественно   отличные   от   людей   существа,   более
жизнеспособные и, в силу своего  аскетизма,  с  большими,  чем  у  обычных
людей, возможностями, это - профессионалы, на  что  Сентаури  с  необычным
жаром возразил, что профессионал не  может  быть  скафом,  что  настоящими
скафами становятся только пиджаки, а от пиджаков ничего хорошего ждать  не
приходится, и Мальбейер тонко усмехнулся. Дайра тоже не остался в  стороне
от дискуссии, он сказал, что  скаф  -  это  мертвец  с  автоматом,  только
мертвец способен на то, что требуется от скафа,  и  поэтому  раса  скафов,
если даже она и есть, не имеет будущего. Разумеется, это  не  относится  к
институту СКАФ, это  образование  бюрократическое,  долговременное,  очень
живучее, но никакого отношения к функциям  скафов,  к  их  морали  оно  не
имеет. Мальбейер, сладко покачав головой, ринулся в спор, а  в  это  время
Френеми перестал каяться, он уже бросал Ниордану тяжелые, больные слова, и
глаза Ниордана щурились еще больше, и  лицо  его  выражало  нечеловеческую
жестокость. Для Сентаури Мальбейер превратился в двух человек: один  ходил
между кресел, в которых расположились скафы, страстно жестикулировал  и  с
обычной витиеватостью говорил невероятные вещи,  а  другой  склонился  над
Сентаури и, упершись ладонями в подлокотники кресла,  молча  и  пристально
вглядывался ему в лицо. Это очень мешало.
   Потом Ниордан сказал:
   - Предатель. Казнить его сейчас же,  немедленно.  Он  хотел  ненависти.
Пусть он ее получает.
   И закрыл руками лицо.
   Все смолкли. Мальбейер,  который  после  этих  слов  почувствовал  себя
крайне  неловко,  скроил  невинную  мину  и  замолчал  наконец-то,  сел  в
ближайшее кресло. Дайра вымученно улыбнулся и сказал:
   - И этот тоже против меня. Не думал.
   - Я никого не продавал. Неправда,  -  пробормотал  Сентаури.  -  Я  все
честно. Это не предательство. Я не из-за вакансии.  Я  и  не  знал  о  ней
ничего. Неправда это. Псих. Что он понимает.
   Первый раз за все время Ниордана в глаза назвали сумасшедшим. И  ничего
не произошло. Он просто не слышал.



        СЕНТАУРИ

   - Все мы пиджаки  и  трупы,  -  сказал  Сентаури,  -  это  Дайра  верно
подметил. Омертвение. Просто мы трупы.
   - Да, -  невпопад  согласился  Дайра.  -  Для  него  все  очень  быстро
случилось. Неожиданный взрыв, боль, падение, всего  несколько  метров,  не
больше. Смерть. Почти наверняка мгновенная смерть, - (Ниордан вдруг встал)
- Таким как мы, самое милое дело - самоубийство. Мы не люди. Они не  могут
принять нас. И мы правы, и они правы.



        НИОРДАН

   - Я остался один, - задумчиво сказал Ниордан. Он оглядывал всех ищущими
глазами, рассчитывая привлечь к себе всеобщее внимание. - Только  вы.  Моя
корона, моя мантия -  все  это  теперь  игрушки,  не  больше.  Никогда  не
вернуться мне к своему народу.
   Фигура Ниордана была непререкаемо  царственна.  Он  стоял,  держась  за
спинку кресла, устремив задумчивый  взгляд  сквозь  Мальбейера,  и  что-то
бормотал себе под нос; глаза его горели.
   - Только что я потерял друга, неважно, что он был  плох.  Он  не  понял
меня. Или я не понял его. Но только он,  он  один  связывал  меня  с  моим
народом. Я вынужден был разорвать эту связь. Теперь я просто скаф.
   Говорил он возвышенно и нелепо, однако  пластика  его  тела  уничтожала
всякую мысль о том, что можно над его словами  посмеяться  или  просто  не
принять их всерьез.
   Он сорвался вдруг  с  места,  кошачьей  походкой  подлетел  к  полке  с
записями (Дайра был обладателем великолепной коллекции нарко),  пробежался
по ним пальцами, отобрал, почти суетясь, пять белых кассет и одну кремовую
(белые кассеты хранили в себе записи нарко, а кремовым  цветом  отмечались
преднарковые мелодии). Вихрь с точно  выверенными  движениями,  он  уже  в
следующую секунду вставлял кремовую кассету в магнитофон, такой же, как  у
Мальбейера (да-да!). Закрыв глаза, он возложил  на  панель  пальцы  правой
руки.
   Музыкальная   преобразилась.   Из   центра   пола   забил,   заискрился
разноцветными  красками  фонтан-тоноароматик.  Стены  комнаты   оголились.
Исчезли картины, зеркало, пропал даже след резной пластиковой  двери.  Все
еще находясь в напряжении, слушатели судорожно вдохнули  манящий  знакомый
аромат. Предвкушение радости, отдыха, о, как все забывается, даже  больно,
как все забывается. По стенам пробежали  причудливые  серые  тени,  где-то
вдалеке заиграла флейта, чуть слышно, дразняще... странный мерцающий  свет
залил комнату, лица изменились, чуть пообмякли; незнакомые, ждущие, широко
раскрытые глаза Ниордана, исподлобья - Мальбейера, Сентаури выпятил  губы,
Дайра... нет. Дайра остался тем же.  Сведенные  пальцы  мнут  подлокотник,
челюсть вперед, спина прямая, только глаза чуть успокоились. И неожиданно,
хлыстом, кипятком - атака  оркестра  тутти!  Фонтан  взлетел  до  потолка,
осыпал все шипящими, быстро испаряющимися каплями, какофония запахов, ярко
вспыхнувшие экраны-стены...  предутренняя  площадь,  пустая,  без  единого
человека, яркое небо. Ниордан вытянул вперед руки, и фонтан опал. Тогда он
наклонился вперед, растопырил пальцы и на цыпочках, плавно побежал к  тому
месту, где только что был ароматик.
   Ниордан до самозабвения любил танцевать. Из-за  этой  страсти  он  куда
больше, чем  нарко,  под  которую  нельзя  танцевать,  любил  преднарковую
музыку. Даже просто сидя и слушая  преднарко,  он  переживал  воображаемый
танец: запрокидывал голову, вздыхал, жмурил в сладкой муке  глаза,  трогал
быстрыми пальцами то лицо, то колени  -  меньше  всего  в  эти  минуты  он
напоминал сумасшедшего.
   В  этот  раз  Ниордан  танцевал  "оливу",  один  из   самых   старинных
мьют-романских танцев. Прелесть оливы,  особенно  в  исполнении  Ниордана,
заключалась в том, что при внешней скупости движений (дерево под ветром) в
ней скрывалось такое море чувств, что просто  удивительно  было,  как  это
Ниордан не переигрывает. В этот раз танец почему-то не получался. Ниордан,
как всегда, был чрезвычайно  пластичен,  руки  его,  ветви  оливы,  словно
нежной корой обросли, тело, ноги - каждое движение было прекрасно,  а  вот
лицо подводило. Жестокость нарушала гармонию. Его быстрые,  резкие,  почти
незаметные движения, точно в такт, уже не составляли того целого,  которое
отличает искусных преднаркотанцоров - чувствовался диссонанс.
   Музыка менялась. Она становилась то спокойной,  то  резкой,  и  Ниордан
четко отслеживал смены ритма. Потом, очень себе удивляясь, встал  с  места
Дайра, подошел, нарочито неловко, к танцору, обнял его за плечи  и,  мотая
головой, стал переступать ногами в такт музыке. Я не понимаю себя, подумал
Дайра. Еще меньше он стал понимать, когда к ним присоединился  Сентаури  -
каменное выражение лица, совершеннейший неумеха,  презиравший  танцы,  эту
маленькую радость истинных пиджаков, терпящий танцы только ради  компании.
А когда, с виноватой улыбкой, вдруг поднялся со своего  кресла  Мальбейер,
когда он подошел к ним, пытаясь приноровиться к несложному ритму, пытаясь,
явно пытаясь не выглядеть чересчур смешным, когда он обхватил руками плечи
Сентаури и Ниордана, когда он тем самым замкнул  кольцо  и  уже  полностью
испортил оливу, тогда Дайра перестал удивляться, перестал ждать известий о
своем сыне и полностью подчинился музыке.
   Они  ступали  неуклюже  и  тяжело,  один  Ниордан  был,   как   всегда,
неповторимо изящен. Он танцевал уже не оливу, он подражал  своим  друзьям,
он тоже обнял их за плечи, его ноги тоже стали пудовыми, но  все-таки  это
был  настоящий  танец,  произведение  искусства.  Объятья  крепли,  из-под
тяжелых век упорно глядели  четыре  пары  воспаленных,  бессонных  глаз...
враскачку, враскачку... синхронно и не совсем в такт... да разве до  такта
им было? Их танец лишен был даже намека  на  радость,  на  хотя  бы  самое
мрачное удовлетворение, их танец был тяжелой  работой,  приносящей  тоску,
убивающей самые смутные надежды. А музыка  становилась  все  веселее,  это
непременная тема преднарко, потом, ближе к  концу,  придет  в  эту  музыку
горечь, а сейчас на экране бежала стайка ярко одетых  девушек;  каждая  из
них выполняла свою собственную серию сложных  фигур,  которые  поддавались
расшифровке только  на  самом  высоком  профессиональном  хореографическом
уровне, но это, несомненно, был радостный танец. Иллюзия присутствия  была
полной, и она только усиливала печаль - тот мир,  тот  танец,  та  радость
были недосягаемы.
   Мертвые витали над скафами. Убитые сегодня, вчера, во все времена,  они
давили на  танцующих  неумело  мужчин,  так  давили,  что  даже  Мальбейер
чувствовал их присутствие. Нет, никто из них, конечно, не верил  в  духов,
им не вспоминался, конечно, каждый леталис во время  захвата,  просто  все
разговоры, все горести этого дня вдруг всплыли одновременно в  их  памяти,
спаялись в однородную массу из боли, страха, ожидания, ненависти, любви...
лицо  Томеша  Кинстера  на   экранах   аэропорта,   невнятное   бормотание
диспетчера,  толпы  возбужденных  людей,   старик,   посылающий   вдогонку
проклятия, раскаленные тротуары,  крики,  больные,  непонятные  разговоры,
оскал Сентаури, масляные злые глазенки  Френеми,  Баррон,  спящий  в  углу
дежурки,  мертвая  летящая  старуха  с  растопыренными   локтями,   улыбка
Мальбейера, теплые капли пота, надписи на картинах...
   Дайра заметил, что вот уже несколько минут он  не  отводит  взгляда  от
одной из танцующих девушек. Он пригляделся к  ней  внимательнее.  Лицо  ее
было чем-то знакомо, просто родное лицо, хотя Дайра мог бы поклясться, что
никогда прежде ее не видел, разве что запомнил по музыкальным  вечерам,  а
это было не очень-то правдоподобно, потому что Дайра  никогда  не  обращал
особенного внимания на экраны: его всегда интересовала одна только музыка.
И ему захотелось в этот момент, чтобы девушка была с ним (так  захотелось,
что он поморщился), - он бы ей все рассказал, все, ничего не скрывая ни от
других, ни даже от себя самого, и не очень-то важным казалось ему то,  что
она, пожалуй, и не поймет ничего, просто чтобы рядом была. Мысль, конечно,
дикая, несуразная, детская, было в этом мире четыре скафа, а больше никого
нигде  не  было.  Дайра  горько  усмехнулся  и  подмигнул  девушке,  и,  к
невероятному своему удивлению, увидел, что она в ответ подмигнула тоже,  и
улыбнулась, и помахала ему рукой.