жадно  втягивали  сегодняшний  воздух,  сегодняшние  свет,
звуки, запахи, сортировали их, отделяли энергию от  информации,  изумленно
распахивались или,  наоборот,  суровели  и  обтягивались  кирпично-красной
металлической  бахромой  -  в  зависимости  от   реакции   обитателей   на
неожиданное сообщение, которым позволил себе обеспокоить жителей Сантареса
доблестный гарнизон СКАФ.
   - Облава! Облава!
   Бездействующие вот уже  шесть  лет  столбы-волмеры,  или  "гвозди",  на
старом сленге, бесшумно выросли на тротуарах,  на  площадях,  в  подвесных
скверах, обезобразили стадионы и закраснели разом,  и  слабо  зашипели.  В
небо один за другим взмывали пауки с заспанными скафами, на  улицах  стало
тесно  от  синих  фургонов  для  перевозки,   импатов,   эфир   наполнился
хрипловатыми голосами  -  взволнованный  галдеж,  в  котором  трудно  было
разобрать что-нибудь, кроме общей растерянности и волнения.  Давно,  очень
давно не знал Сантарес тотального  поиска,  и  хотя  болезнь  до  сих  пор
уносила ежедневно десятки жизней, к ней успели приноровиться, она  уже  не
так пугала. А теперь кошмар, казалось бы, прочно забытый, вернулся  снова.
Люди вслушивались в голос диктора, погибшего от импатосудороги в последний
год Карантина, и говорили друг другу:
   - Облава?
   Высветляли окна и смотрели вниз на опустевшие улицы и видели "гвозди"
   (само слово не сразу приходило на ум, а  дети  спрашивали  возбужденно:
"Где гвозди, где, покажи!"); кто-то бежал по траве сломя голову, а кто-то,
возвращаясь с утренней прогулки, задирал к небу голову и невольно  ускорял
шаги; казалось, даже листва потемнела, потеряла свой праздничный колер;  а
потом над домами зависал паук, и все смотрели на него и ждали: вот  взвоет
гвоздь, и паук опустится,  и  скафы,  одетые,  как  средневековые  рыцари,
выйдут на мостовую и целеустремленно направятся к твоему дому; а гвоздь  и
в самом деле взвывал, и скафы действительно бежали, и хорошо, когда  не  к
тебе, а к другому,  и  в  большинстве  случаев  оказывалось,  что  тревога
ложная, потому что гвозди эти, эти чертовы волмеры, вопят почем  зря,  но,
знаете ли, уж лучше пусть они повопят впустую, чем промолчат,  когда  надо
вопить, а ведь и такое случалось.
   В  Сантаресе  к  тому  времени  находилось  шестьсот   пятьдесят   пять
необнаруженных импатов, большей частью с нулевой и первой стадией;  вторая
была  у  сорока  человек,  третья  -  у  двоих.  Только  эти   сорок   два
по-настоящему требовали изоляции или даже уничтожения, и  лишь  двое  были
стопроцентно обречены.



        ДАВИН

   ...Кон Давин (двадцать два года, третья  стадия)  скрывался  на  втором
подземном  горизонте  Сантареса,  где  располагались  заводы  текстиля   и
продуктов  питания  -  здесь  практически  никогда  не  появляются   люди.
Тотальный  поиск  застал  его  вдали  от  вентиляционной  камеры,  где  он
отсиживался последние двое суток. Голод и жажда выгнали  его  из  убежища.
Четвертый пищевой завод, куда он сейчас направлялся, был  недалеко,  импат
уже попал в тоннель, по которому ползла лента с пустыми упаковками.
   Тоннель неожиданно кончился большим залом со множеством ниш и входов  в
другие коридоры, а конвейер с  упаковками  (и  в  этом  заключалось  самое
спазматическое, как сказал себе Кон) ушел вдруг в пол,  в  узкую  холодную
щель, через которую не мог бы протиснуться и ребенок.
   Кон заметался, пытаясь определить, какой именно  из  тоннелей  приведет
его к Четвертому заводу. Он постанывал от голода. В одной из труб  журчала
вода.
   Внезапно труба закашлялась, и в тот же миг шуршание конвейера  смолкло.
Стихли и другие шумы, отдаленные и смутные.
   - Что-о?! - закричал Кон. - Что такое?!
   Входы стали бесшумно  закрываться  чуть  подрагивающими  металлическими
плитами. Кона бросило в дрожь. Он ничего не понимал, все эти приготовления
пугали его. Потом в центре зала с легким хлопком что-то разорвалось, и  на
полу, словно фантастический болотный росток, вырос  пыльно-красного  цвета
гвоздь, теплый кошмар из детства.
   Гвоздь вспыхнул  ярко-красным  цветом,  поворчав,  взвыла  сирена.  Кон
отскочил  от  гвоздя,  и  вой  стал  тише.  Потом  с  лязгом  и  скрежетом
(запланированным!) раскрылся вход в один из тоннелей, и Кон, чувствуя, как
забурлили в нем ярость и страх, ринулся туда. Но там тоже полыхал  гвоздь,
и снова пришлось зажмуриться. Грохоча,  плита  опустилась  за  ним.  Снова
сирена, теперь уже впереди.
   - Ведут меня! Ведут! - кричал Кон.



        МАЛЬБЕЙЕР

   ...снова подобрел.
   - Ах, дорогой друг гофмайор, - вещал он. - Не обижайтесь вы на меня. Вы
должны быть счастливы, я создал для вас такую ситуацию.
   А Свантхречи уже не находил слов для негодования. Оказывается, это  был
очень неуравновешенный человек. Чем больше он неистовствовал,  тем  больше
успокаивался Мальбейер, тем больше обретал самоуверенность  и  наглость  -
наглость не внутреннюю, не ту, что была с ним всегда и только прикрывалась
рогожкой лебезения, а и внешнюю тоже,  замешанную  на  доброй  улыбке,  но
нахрапистую, прорисованную в каждой черточке лица, в каждом изгибе тела, в
каждом движении.
   - Да вы успокойтесь, друг Свантхречи (ах, как коробило гофмайора  такое
обращение!). Вот я вам сейчас все объясню. Предположим, как  вы  говорите,
импата мы не поймаем. Что, как вы сами утверждаете, не так уж невероятно.
   - Не так уж невероятно! Да почти наверняка  так!  Скафов  на  тотальный
поиск не хватает, половина необучена... Да полиция нас просто съест!
   - Значит, нам надо съесть ее раньше.
   - Как вы это себе представляете? - с презрением бросил Свантхречи.
   - Мы будем задавать вопросы. Кто ополовинил состав  СКАФа,  кто  лишает
нас власти, кто требует от нас подчинения, кто,  наконец,  восстанавливает
против нас город? Причем атаковать сейчас, во время облавы. Принудить их к
содействию. Чтобы не они нами командовали, а мы ими. И тогда с их  помощью
мы ловим импата. С большим, заметьте, трудом. Причем не столько благодаря,
сколько несмотря на.
   - А если не поймаем?
   - Полиции неизвестно, какого импата мы ловим. Их  в  городе  не  меньше
сотни.
   - Но ведь эти импаты не в предсудороге!
   - А уж это мы будем определять. Полиции придется поверить на слово.
   Свантхречи задумчиво прошелся по кабинету.
   - Значит, подлог? - сказал он, не то спрашивая, не то утверждая.
   - Увы! - Мальбейер юмористически развел руками.



        ДЕЛАВАР

   Если бы Джеллаган Делавар, тайный импат-нулевик со стажем в  два  года,
хоть раз попался в руки к скафам, то был бы тут же отпущен  -  слишком  уж
незначительной была степень его болезни. Но Джеллаган был старик в  высшей
степени недоверчивый, тем более что  ходили  слухи,  будто  сейчас  импато
нулевой стадии излечивается, а как раз  этого  он  и  не  хотел,  так  как
болезнь приносила ему много радостей.
   У него был домик в три комнаты  и  даже  собственный  двор.  Всю  жизнь
Джеллаган мечтал о такой роскоши, и только под старость, когда не  мечтать
положено, а вспоминать, он благодаря самой страшной в мире болезни добился
исполнения своей мечты.
   Ничего не дало ему нулевое импато - ни дара предвидения, ни  телепатии,
ни прочих сверхспособностей, которыми щеголяют смертники, - ничего,  кроме
тихой постоянной  радости  и  по-детски  обостренного  восприятия.  Добрый
сказочник дедушка Делавар - разве есть  ребенок,  который  его  не  читал?
Радость моросящими струйками омывала его дряхлое тело, ни  на  секунду  не
оставляла его.
   Она не  исчезла  и  тогда,  когда  прозвучал  сигнал  тревоги.  Правда,
вспыхнул страх на секунду, но не скафов боялся старик, - его испугало  вот
что: вдруг, вместе с сигналом появилось перед его глазами неясное видение,
что-то плохое, с ним бывшее в будущем. Он подумал, что  подступает-таки  к
нему следующая стадия, а значит, надо  со  счастьем  прощаться.  Но  потом
радость снова взяла свое, и он опустился на колени перед  травой,  которую
сконструировал кто-то и рассадил в восточной части города, травой упругой,
чистейшая зелень которой так радовала  глаза.  Запах  земли  опьянил  его,
холодно-влажное прикосновение лаковых стебельков бросило в  дрожь,  колени
удобно тонули в грядке, и он не заметил, как  над  улицей  закружил  паук,
как, шипя, перед его домом вырос внезапно гвоздь, словно  призрак  ужасный
бородача с алебардой, и как вспыхнул малиново  и  взревел  (старик  поднял
голову к небу и вместо скафов увидел лишь горизонт, то, чего уже больше не
было  в  истерзанном  домами  пространстве  Сантареса  -  тонкую  синеющую
полоску).
   Когда скафы подошли  к  нему,  он  улыбался  под  вуалеткой.  Они  были
болезненно прекрасны в своих средневековых нарядах. Один из них наклонился
и сказал:
   - Простите. Но рядом с вами датчик Волмера зафиксировал излучение.
   - Но ведь это ложная тревога. Он всегда  ревел  в  эпидемию.  Его  даже
отключать собирались. Я все  очень  хорошо  помню.  Меня  зовут  Джеллаган
Делавар.
   - О! - сказал другой скаф. - Мой... я хочу сказать, сын моего знакомого
очень хвалил ваши сказки.
   И поглядел на напарника. Тот дотронулся, наконец, до плеча Джеллагана.
   - Вы, наверное, правы. Но нам нужно проверить. Работа!
   Старик распрямился,  отряхивая  колени.  Это  очень  странное  смешение
чувств - радость и панический страх от того,  что  ты  способен  по  этому
поводу испытывать радость.
   - Конечно, конечно. Э-э-э, пройдемте. Я покажу вам дом.
   - Но... мы бы хотели сначала...
   - Да-да?
   - Удостовериться, что...
   Второй скаф крикнул вдруг с раздражением:
   - Да снимите же вы, наконец, свою вуалетку!



        ТОМЕШ

   ...носился по ярко раскрашенным пустым улицам, стараясь  не  попадаться
на пути паукам. Однако потом это стало невозможным, скафы были уже  везде,
и он не выдержал, бежал от машины, от всего, укрылся в ближайшем найденном
тайнике, поблизости от памятника Первым.



        ХАЯНИ

   Паук Дайры плыл на высоте  пятисот  метров.  Внизу  игрушечным  макетом
застыл город, с пустыми улицами, с разноцветными дисками парков, с домами,
один  из   которых   являлся   частью   замысловатого   орнамента,   очень
неоднородного, иногда просто безвкусного (даже  сумасшествие  способно  на
глупости и штампы, на штампы - особенно) и  даже  для  привычного  взгляда
очень странного: был в этом  орнаменте  словно  бы  стержень,  графическая
основа, только  она  никак  не  улавливалась,  а  лишь  намекала  на  свое
существование. Никто сейчас  уже  и  не  помнил,  что  первоначально  план
Сантареса представлял собой квадрат  с  координатной  сеткой  улиц  -  рой
безумия в клетке здравого смысла. Узоры Сантареса отличались друг от друга
и цветами и формой: то  вдруг  попадется  ярко-синий  квадрат  с  небрежно
вписанным   треугольником,    а    то    видишь    замысловатый    росчерк
грязно-непонятной окраски, которую и цветом-то назвать  противно.  Тут  же
квартал зеркальной архитектуры, нестерпимое сверкание стен, чуть поодаль -
темно-зеленая с разводами клякса жилого сада.
   Откинувшись в кресле, Ниордан глядел перед собой полузакрытыми  глазами
и нервно барабанил пальцами по рулю. Дайра непрерывно  бормотал  что-то  в
микрофон. Свободной рукой он  машинально  потирал  плечо,  ушибленное  при
падении во время захвата. Сентаури не отрываясь смотрел на город, напрягал
глаза, шевелил губами, время от времени  смаргивал  и  встряхивал  головой
так, что походило на нервный тик.  Хаяни  рисовал  в  блокноте  кинжалы  и
автоматы,  временами  задумчиво  глядел  вниз,  и  вид  у  него   был   бы
непринужденный, если бы не подрагивала нижняя губа.
   - Ты ведь знал Баррона, Хаяни? - спросил Сентаури.
   - Как сказать? Здоровался.
   - У него наверняка ведь был кто-то?
   - По-моему, нет.
   - Был. Никак  по-другому  не  объяснишь.  Такой  непробиваемый.  Голыми
руками  импатов  брал.  А  этот  его  как  последнего  пиджака.  Наверняка
какой-нибудь родственничек имелся.
   - Помолчите, - прошипел Дайра. - Мешаете.
   На заднем сиденье переглянулись.
   - Ты бы отдохнул, командир, - после паузы буркнул Сентаури.
   Дайра вдруг согласно кивнул и уже откидываясь  в  кресле,  приказал  Ди
Марко временно принять операцию.
   - Пару минут, - сказал он. - Ф-фу, устал. Сумасшедший дом.
   - Как вы думаете,  командир,  -  обратился  к  нему  Хаяни.  Он  как-то
особенно вежливо, особенно бережно  наклонился  к  нему,  и  тон  его  был
вежливый, и глаза, и даже затылок. -  Ну,  предположим,  убьют  последнего
импата...
   - Почему именно убьют?
   - Хорошо. Вылечат.  Сколько,  по-вашему,  времени  пройдет,  пока  люди
перестанут чувствовать себя голыми без вуалеток.
   - С такими пиджаками доберешься, пожалуй, до  последнего-то,  -  сказал
Сентаури.
   - И, кстати, что тогда будем делать мы, скафы?
   - Помрем, - ответил Дайра.
   - Вымрем, - хихикнул Ниордан, и все с удивлением на него посмотрели.
   - Командир, я  серьезно.  Импатов  становится  все  меньше,  и  скафов,
боевиков, в общем-то, тоже. А  система  растет.  Традиции,  привычки,  эта
неприкасаемость,  всякие  новые  службы,  без  которых  раньше   прекрасно
обходились, а теперь, оказывается, никак нельзя. Так-таки все  и  ухнет  в
один день?
   - Ты мне  лучше  вот  что  ответь,  -  Дайра  плотно  сжал  веки,  лицо
бесстрастно, непроницаемо, бородатый пергамент. - Кто  сказал  Мальбейеру,
что у меня есть сын? Знали только вы трое. Ну?
   Вежливо улыбаясь, Хаяни смотрел на Дайру и все  никак  не  мог  открыть
рот. Потом Сентаури, не отрываясь от созерцания городской  панорамы,  тихо
сказал:
   - С чего это? Разве он знает?
   - А ты будто не слышал, как он про вечеринку спросил. Зачем  это  он  в
гости набивался? Меня вот главным назначил. Он что-нибудь спроста делает?
   - Мальбейер глуп, - заговорил, наконец, Хаяни. -  Он  намекает  на  то,
чего сам не знает - это его манера. Безмозглый комбинатор. Он  тут  как-то
распинался передо мной, теорию свою объяснял. Взаимная компенсация ошибок.
Мечтает создать такую ситуацию, когда ошибка,  ну,  недосмотр  в  интриге,
исправляется другой ошибкой, а та, в  свою  очередь,  третьей.  И  так  до
бесконечности. И он чтобы на пульте. Для него важно не то, кто выиграет от
интриги, а то,  что  она  постоянно  растет,  постоянно  все  вокруг  себя
переиначивает.
   - Ты? Ну, признавайся! - с силой сказал Дайра, поворачиваясь к нему.  -
Ты сказал? Ведь некому больше! Ведь не Сент же, не Ниордан!
   Удивительно, до чего Хаяни следил за своей фотогеничностью. Словно  все
время смотрелся в зеркало.
   - Да нет, с чего ты взял, командир, почему он сказал?  Да  и  не  знает
Мальбейер ничего. Показалось тебе, - виновато начал Сентаури.
   - Ты? Ведь ты, Хаяни?
   Тот фотогенично потупил глаза, фотогенично сглотнул, фотогенично кивнул
и наифотогеничнейшим образом улыбнулся.
   - Я, командир. Вы уж простите, сам не знаю, как получилось. И не  хотел
говорить, а... Можете меня выгнать.
   -  А  я  так   и   сделаю,   -   пообещал   Дайра.   -   Будь   уверен.
Суперчерезинтеллигент.
   Он отвернулся и взял микрофон.
   - Да посиди ты без своей операции! - подал голос Сентаури. - Давай хоть
минут на  двадцать  спустимся,  сами  половим.  Невозможно  без  дела.  А,
командир?
   И опять согласился Дайра. Он через плечо глянул на Сентаури.
   - Я, кстати, спасибо тебе не сказал.
   - За что это? - о, как странно улыбнулся Сентаури!
   - Жизнь спас. Спасибо. Если б не ты...
   - Спуститься бы лучше во-о-он к тому памятнику, - сказал Ниордан.
   - Не вижу я, где там прятаться, - неуверенно заметил Сентаури.
   - А вы никто ничего не видите. Никогда. Там что-нибудь может и найтись.
У меня чутье. Верно.
   - Давай, - согласился Дайра, и они вцепились в подлокотники, готовясь к
спуску.



        КИНСТЕР

   Укрытием Томешу служил бездействующий силовой колодец, один из тех, что
ограничивали памятник Первым. Как и во всех фантомных памятниках,  в  нем,
конечно, присутствовала сумасшедшинка, но, пожалуй, преобладала  глупость.
Глупая выдумка, глупая  компоновка,  глупая  трата  средств.  Но,  как  ни
странно,  очень  многие  сантаресцы  любили  его,  даже  скульпторы  часто
приходили сюда. Первый Импат против Первого Скафа. Скаф  -  на  постаменте
среди сквера, Импат - всегда сбоку, в кустах. Собственно, Памятник Первому
Импату был из блуждающих - он перемещался по площади чуть ли не  в  двести
квадратных метров,  меняя  цвет,  размер,  даже  форму  меняя.  Лишь  одно
оставалось неизменным - он не спускал Глаз с Первого  Скафа,  неподвижного
фантома со случайной мимикой. Если взгляд Импата всегда излучал ненависть,
вернее, тот сложный и неизменный  набор  эмоций,  который  присущ  третьей
стадии болезни, и за бедностью терминологии называется  яростью,  то  Скаф
относился к своему врагу куда более неоднозначно.  Лицо  его  выражало  то
любовь, то жестокость, то каменело монументально, а иногда прорывалась как
бы насмешка. Скаф был более человечен,  более  ясен,  а  та  непонятность,
которую придал ему  художник,  была  куда  ближе  людям,  чем  загадочная,
химерическая, неестественная закаменелость черт вечно убегающего  и  вечно
возвращающегося Импата.
   - Тут и спрятаться-то негде, - сказал Сентаури.
   - Внимательнее надо, - отозвался Ниордан. - Они любят...
   ..."Я действую на него, и он притягивается ко мне. Вон какой  страшный,
разбухшие руки, горб, весь потемнел, неужели и я такой же,  я  помню,  так
бывало перед дождем,  дробный  шепчущий  холод,  капельный  холод,  мзгла.
Хорошо, что у нас нет детей, хорошо. Жаркое  небо,  еще  темней  от  него,
пронизывает, последний раз вижу. Страшно и темно  вокруг  и  тени  злобные
ходят и люди с металлическими руками, не вникающие и не желающие  вникать.
Непонятные правила, даже мне, тем более мне. Не помню, не помню, не  помню
собственного лица! Мерзкий, отвратительный город..."
   - ...Не люблю этот памятник. До чего ж противный, - проворчал Дайра.
   - Почему, - сказал Ниордан. - Чушки как чушки.
   - Все помешались на сумасшествии. Хватит, Ниордан. Пошли дальше. Ничего
здесь нет.
   "...не заметили меня, рожи, крестоносцы, главное было не думать о  них,
плавно как лодка (вид снизу), вот оно, вот оно, ах-х-х-х ты, что-то здесь,
я боялся, не знаю, может быть, я  и  вправду  боялся.  Бой,  в  котором  я
заран...  Он  двинулся,  он  двинулся  на  меня,   неподвижен!   Замереть,
распластаться, мимикрировать, не дышать, не излучать, жить, смотрят  вниз,
и тот,  кто  висел,  и  тот,  кто  стрелял  в  мою  дорогую  жену,  всегда
подсознательно не хотел знать ничего. Оказывается, правильно..."
   ...Хаяни не верил в случайную встречу с импатом. Тот затаился, конечно,
и  теперь  много  дней  пройдет,   прежде   чем   вскроют   его   убежище.
Бессмысленность. Он затосковал было, но поймал себя на мысли  о  том,  что
тоскует слишком  фотогенично,  для  собственного  удовольствия,  и  резко,
залихватски мотнул головой. Некоторое  время  он  примерял  к  лицу  самые
различные  выражения  -  бесшабашность,  обиду,  хмурость,  даже  подлость
примерил, отчаянную такую подлость, но под конец  остановился  на  ленивом
барском равнодушии. Он небрежно глянул вниз, на уплывающий памятник, тонко
улыбнулся, приподнял брови, и сморщив длинный нос,  подумал,  что  в  этой
паре скульптур, несмотря  на  убогость  замысла,  есть  все  же  "что-то".
Какая-то  искаженность,  диспропорция,  иллюзия  жизни.   Вот   именно   в
отсутствии замысла, в намеке...
   - Сколько раз смотрю на эту парочку, - сказал  он  Дайре,  -  никак  не
надоедает. Ведь правда, красиво?
   - ...Кр-р-р-р-а-а-с-с-с-крассиво! - ответил Томеш.



        МАЛЬБЕЙЕР

   ...ликовал. Разговор был напряженнейший и  отвлекаться  на  посторонние
мысли ни в коем случае не следовало, но он сказал  себе  все  же,  я  знаю
ключ, в каждом под ролью скрыт ребенок, я даже разочарован, до  чего  люди
просты, и