ть, ничего не подозревая об опасности. В окне свет. В коридоре
тоже  свет. На самом дне места нет простуженней. И  я знаю, как бы поступил,
если бы на самом видном месте лежала двустволка. Я бы знал, куда повернуть и
что вымолвить.  На меня  постоянно  кто-то  смотрит,  требуя  принять  в нем
участие,  и  я  не  отказываюсь,  я просто  поворачиваюсь  к  нему  лицом  и
требовательным голосом об®являю: "Изыди!" Так я обращаюсь к простому, но что
бы было, если и к сложному.  Вынь палец  изо рта, опереди свободное дыхание,
замкни перед с задом. Регистрируй обновленным весь свой строй и канючь, пока
не откроют. Выйди  на  середину и приветствуй:  "Пришла  пора  действа". А я
приберусь  пока,  названным  словом. "Левонтий,  сбрось  мальца. Нет  в тебе
надежи".
     И.  Меня  тяготило само слово.  И  я молотил  кулаком  по стене, от его
уязвляющего действия. На мне была клетчатая рубаха - это-то и разносило меня
во все стороны. Тапочки болтались между большим и указательным пальцем. И на
меня  постоянно  кто-нибудь  возводил напраслину. Но разве  я  мог  этого не
слышать? Я  отлично это слышал. Мне даже казалось, что окажись мы тет-а-тет,
и вопрос  был  бы решен. Но далеко хулители. Поздно ловить  их  за руку... Я
боюсь, что  слишком жестко сужу. Но то, что для меня очевидно,  увы, ни есть
правило для других.
     Й. Я проносил ее на ладонях. Часто забывал, что несу. Одно могу сказать
определенно: я действительно нес, и  ладони были  плотно сжаты.  Проходя  по
сумраку, я боялся  споткнуться. Надо же! И этого мне не нужно было бояться -
я  почти  по наитию  обходил и переступал, разбросанные по полу  игрушки.  И
наконец, выполнив несколько несложных  движений, я остановился, тяжело дыша.
Было почти  уже утро.  Я не мог этому не порадоваться, ни должным образом не
принять к сведению. В ладонях, сияя золотом, лежала медаль или медальон (как
вернее?),  который был  готов рассыпаться, но я смог его удержать. Руки были
уже над столом и,  собственно, цель  была достигнута. Я медленно перенес это
на стол и осторожно развел ладони. Я тоже весь покрылся испариной и долго не
мог прийти в  себя, чувствуя,  что также и  глаза перестали видеть - то есть
все потемнело. В действительности, я,  конечно  же, убедился все ли донес  и
туда ли положил, но это был скорый взгляд да и только.
     К. Я  в безлюдье. Меня можно призвать,  но я буду  тем  мукомолом,  для
которого ветер важнее слова. "И седой с бородой буду бегать с дудой. И никто
мне  не  скажет, что я иудей". Однако уже сумерки, первозданная эпоха. Можно
ходить  вокруг деревни и наслаждаться единственными и окончательными на этом
месте избами, тяжелой темно-зеленой травой на лугу, потемневшим неразличимым
трактом.  Любоваться  или восхищаться?  Разные  вещи.  Скоро опустится ночь,
дороги перестанут существовать. "Мы одни в этом доме..."
     Л.  Меня  застало. Я  остановился, нога  повисла  в  воздухе,  не успев
воткнуться  в пол  для очередного  шага, руки, согнутые в локтях, размашисто
застыли  на месте. Тем не менее, я все  это соображал и мог видеть.  Значит,
подумал я, сейчас я буду решать, как мне от этого избавиться.
     М.  Бормашина  повисла  надо  мной,  как  журавль-стерх. Один  человек,
видевший это, заметил вполголоса:
     - Ничего не вижу в этом  плохого. Людям сверлят их зубы, потом эти зубы
без должной дезинфекции  вытаскивают  и  вот  результат:  мужчина становится
женщиной. Дантист недоверчиво посмотрел на него и произнес:
     - Нет, это не так. Мои зубы лежат на полке. Тогда все пациенты и врачи,
которые  находились  в кабинете,  повскакивали и  стали  яростно  хлопать  в
ладоши, словно  все ополоумели.  Я закрыл свой изуродованный  рот и поместил
ладонь  с  массивной  печаткой  на  плевательнице.  Так  делают, чтобы  люди
сообразили, кому следует хлопать. Женщина-врач из другого угла вскинула руки
и, цокая языком, приставным шагом  пересекла это место. Я задумался. Видимо,
в этом  и  состояла основная задача.  Я не сомневаюсь в том, что она немного
переборщила.
     Н.  Я  пытался  поднять ногу, согнув  ее в  колене,  но  вдруг какая-то
тяжесть  навалилась на  нее.  Я  потянул ее вверх из последних сил  и только
теперь заметил перед собой длинную плоскость стола. Я опрокинулся вперед и в
этом слабоосвещенном  помещении мне показалось,  что углы заволокло какой-то
пеленой. Я  удивился этому своему случайному наблюдению  и, лежа на  животе,
стал внимательно смотреть в один из углов. При этом я спрашивал себя: зачем?
Зачем я отважился  на  такое странное присутствие. "Давненько здесь свет  не
включали", - пронеслось у меня  в  голове. Стояла  ли  у стен мебель: шкафы,
серванты?  Были  ли  комнате стулья, настенная роспись? Или  это  был  голый
сарай? Я опустошенно и разочарованно выдохнул весь воздух.
     О.
     Любовь?  Почти одновременно со всеми ко мне поступила эта моровая язва.
Я стоял безвольно  раскинув руки с упущенной на грудь головой,  предоставляя
себя в полное распоряжение  этой надвигающейся опасности.  Хотя опасность ли
это? Затрудняюсь в понимании не только предмета, но и времени, когда это все
происходит.  Она  сказала...  То,  что  она  говорила было нелепым,  за  эту
нелепость я готов карать нещадно. И поэтому все это нечисто, я чувствую. Все
это. И испачкается еще много раз.
     П. Стал ли я старше?  Если  смотреть  на себя вот так  со  стороны. Да.
Очевидно, время, которое я провел от одного пункта до другого уже кончилось,
и  я безрадостно замечаю, что  в этом промежутке, мне стало тесно. Я чудно и
невоздержанно теперь мотаю головой, хорошо понимая, что я  делаю и, главное,
зачем. Ясная тяжесть чего-то - возраста, наверное? - открывается передо мной
в надломе, и я покровительствую себе насколько это можно.
     Р.  С  трудом  удержал  себя,  чтобы  не  броситься  по  всяким  мелким
поручениям (поставить на огонь чайник, сварить кофе). Вспомнил, что теперь я
служу  другой женщине.  Мужчина - это вообще служебная  собака. Или  собака,
которая всем хочет угодить, и несется за палкой, кто бы ее не бросил. Хотя с
другой стороны, эта  зависимость  не такая уж  и  унизительная, потому что у
доброй хозяйки  - одна радость,  что ты  есть. Она  никогда себе не позволит
замахнуться поводком, даже если ты убежал на соседнюю улицу.
     С.
     Мускулистое тело еще ничего не значит, скажете вы. И в самом деле, меня
это  тоже  не  очень-то  радует.  Игра   мускул  -  вот,  что  действительно
замечательно. Один атлет проходил мимо меня раз тридцать, и я не шелохнулся.
Но вот  он  остановился, посмотрел  на  меня  (смотрел и раньше) и  произнес
слишком тихим и мягким для такого громилы голосом:
     - Погода сегодня отличная. Я сильно смутился  от такого проникновенного
обращения, но еще больше от того, что он, вероятно, принял меня за какого-то
распорядителя,  арендующего тренировочные залы, или  за  спортивного агента,
если такие  бывают.  Я,  как  уже сказал, смутился и ответил  ему  почему-то
басом:
     -  Это потому  что в  это время здесь почти не  поливают траву. Это его
страшно развеселило, он принял  это за  находчивую  шутку, хотя я сказал это
абсолютно серьезно.
     Т. Я отшвырнул  ногой  лежащую на пути  корягу, и  она полетела, плавно
описывая спираль,  без  права на  возвращение.  А  еще  она  довольно  долго
подскакивала там вдалеке, пока наконец не закатилась в  кусты. И я несколько
секунд  наблюдал: не  даст ли  она  еще  о себе  знать? Я  прошел положенное
расстояние, чтобы видеть. Но она, похоже, закатилась слишком далеко.
     У. Недавно я  заметил, что мой указательный палец дрожит. Стоит немного
подогнуть   его   в  какую-нибудь  сторону,  как  сразу.   Сверху  откуда-то
надвигается мятежное  облако,  из-за которого  не то что солнца не видно,  а
наоборот:  все  струит свет. Это  стильно.  Я боюсь  повернуться, потому что
каждый  мой шаг  скреплен обязательством:  не  подниматься  и не  вставать с
кресла. Я боюсь только, когда нужда застанет, я буду уже немного мертвым.
     Ф. Ноги, чресла  и  туловище не имели веса, только скрюченные  руки еще
чего-то царапались, направляя голову куда-то назад и вперед. Пока наконец не
показался  краешек света, белого и яркого - собственно говоря, солнечного. И
там  я  услышал  такой  заливистый  смех,  такие  перлы, что  сам неудержимо
захохотал и  обессилившими руками  отпустил кромку,  которая  меня  держала.
Падение было недолгим  и глухим. Я сам знал, что падаю в  надежном  виде  на
какую-то  перинку.  С  хохотом  и  всхлипом  обезумевшего. Никак  отсюда  не
выберусь.
     Х. Это все кино и фотоэффекты, но когда действительно сидишь на стуле и
болтаешь  ногами,  то  очень хочется упасть, хотя это  и сложно. А за спиной
всегда  есть пара зацепок,  которые  придерживают и  тебя, и то,  на чем  ты
сидишь.  Так просто, что завязать хочется. Голову назад  и небо  видно, ноги
болть-болть - полные освободительные  ощущения. И петь  хочется и  кричать -
полная  свобода,  как я сказал.  Но  не небо это,  а купол, свод. Бросаешься
камнями,  но  высоко.  Опять  же  не  видно  на чем  стоит. Хочется ясности,
понятий, приближения. Вот я здесь сижу и вполне себя ощущаю, сам у себя, как
на  ладони. Так  должно быть  везде (это  приказ).  Теперь  позвольте  и мне
отвязаться. Опереться прессом, перенести себя  через  спинку  своей мужеской
силой. И упаду головой, как снаряд. И станет приятно, приятно.
     Ц. Я сидел  за столом, слегка наклонив голову влево, сидел  неподвижно,
балансируя между забытьем и  некой  сторонней работой мысли, то есть ушел по
ступеням ассоциаций грезить. И это  сидение,  столь  пагубное для  здоровья,
поразило меня своей погружающей силой; расслабленное  полу лежачее положение
в  кресле или  позиция "животом вниз на  диване" - никогда  не давали такого
результата.  И я  подумал,  может  быть, дело  в воздействии на определенные
точки  - нигде так интенсивно не массируется задница, как  на жестком стуле.
Задница и медитация  вполне могут  быть связаны, подумал я. И действительно,
как только я поднялся и начал расхаживать - погружения как не бывало.
     Ч. Я открывал ювелирные  футлярчики один за другим  и раскладывал их на
столе перед стеклянной витриной. Покупательница стояла  молча и  внимательно
за  этим наблюдала.  Руки у  меня  ходили  как  у крупье,  манжеты мелькали,
единственный перстень, подаренный моей женой, чертил золотой зигзаг. Я  дела
все  быстро, не  замечая  своей  скорости,  посекундно  вскидывал  голову  и
улыбался. Наконец весь ассортимент был разложен,  я сделал приглашающий жест
рукой  и  вышел  в  подсобку.  И там  вдруг  почувствовал  дикую  усталость,
повалился в  ботинках на  кушетку, закурил  сигарету  и  после двух  затяжек
крепко  уснул. Дама  меня  разбудила,  показывая  выбранную вещь. Я  тут  же
сочинил какую-то отговорку о  том, что крепкий сон залог делового  успеха, и
пошел к кассовому аппарату выбивать чек.
     Ш. Замахиваясь ногой, взмывающую  ввысь, я не могу удержаться на месте,
я  падаю. Подшариваю  опорной ногой, балансирую  и остаюсь ровно на  этом же
месте. Сложный  трюк. Мне не хватает понимания, и я стремглав обрушиваюсь на
забытую  мной  плацкарту. Сам на  себя. Со стороны это выглядит осторожным и
самостоятельным  поступком. А я бы назвал  его просто  безрассудным вывихим.
Плавно и сдержано я выношу себя из угла на середину. Провожу правой изгиб по
паркету, щелчком пальцев обозначая прибытие. Весьма заместительно. Так можно
ходить  по  улице, и никто не скажет, что ты инвалид или страдаешь головными
недугами. Никто не скажет, но  ты  можешь  об этом подозревать и  требовать,
чтобы рано или поздно это было озвучено.
     Щ.  Нервничал.  Сбрасывал  окурки  себе  под  ноги и  нервничал.  Ждал,
наверное? Хотя, нет. Скорей всего,  просто пребывал в прострации. Был  таким
скученным,  опять же  -  нервным,  тревожным и  курил  одну  за одной.  Нога
потянулась под себя,  тело  увлеклось ею и, да  не будет сказано  при людях,
затрепетало где-то внизу. Я ничего не мог с этим поделать. А  не мог, потому
что  не хотел. На мне сразу отразилась вся эта тоска,  поверхностная, и, что
самое главное, внутренняя деформация,  и  я, не по  примеру некоторых слабых
личностей, взял  тугой жгут и принялся стегать им по этому месту. Боли долго
не было. И когда  она возникла, то рука моя уже так устала, что опустилась в
изнеможении.  А на верху  запели птицы, трезвон колоколов пронесся откуда-то
сбоку. И я стал более насыщенным, более придерживающим себя.
     ¬. По  самым заниженным  оценкам, я весил килограмм 80 - 85. Я провис в
проломанный стул,  полулежа,  откинув  голову назад,  упираясь ногой в  ящик
письменного стола. Мне было удобно. Я знал, что если повернусь набок, то мое
положение может стать довольно напряженным. Однако мне это было  необходимо.
Я с  тревогой взглянул на ручные часы и замолчал. Хотя и до этого  момента я
не  произнес  ни  звука.  Где-то  за окном  поднималась  серая  изморось.  Я
выпрямился, натянувшись,  как  струна,  и,  акцентировано выговаривая каждое
слово, сказал:
     - У меня белые лилии. Я вижу однобокость  наших понятий. У меня большой
колокольный  звон. У  меня между ног большой колокольный звон. Я говорю это,
после того, как оказался перед выбором.  Я хочу выбрать самое сложное в моей
жизни  решение. Я  надеюсь на мое однобокое намерение. Слева от  меня стучит
маленький слесарный молоточек. Мое положение  становится все более  и  более
увесистым.  Сказав это,  я некоторое время думал, что это было. Но  тут небо
прояснилось, по оцинкованному подоконнику стукнуло несколько капель. Во всем
этом сказывалась некая непроверенность данных, некая некомпетентность. Я тут
же подумал:  Какая?  Но  тут переключил свое  внимание  на какие-то  мелочи.
Прогнулся всем телом сначала в одну, потом в другую сторону, пока наконец не
наступило прояснение. Я заметил главное: что  я не перестал быть  человеком.
От этой мысли  я немного растерялся. Но вскоре, поборов ошеломление, заметив
на своем лице полуулыбку, я большим пальцем левой ноги вычертил на полировке
окружность и этим словно бы  очертил  себя магическим кругом. На месте моего
осаждения действительно  находилась  некая аномальная зона. В эту секунду  я
почувствовал свою одежду: рукава, немного мешковатый драповый  костюм серого
цвета. И это так почему-то меня уязвило, что, стиснув зубы, я стал биться на
месте,  пытаясь сокрушить  свое  опрометчивое седалище. Очевидно,  в  это-то
время  я  и почувствовал,  как спокойны  мои  ноги, руки  и,  одно  неверное
движение, и я скользнул бы в угол к батареи.  Это меня успокоило и заставило
позвать на помощь  самым,  наверное, отчетливым голосом. Хотя мне  это могло
лишь показаться - для крика сил уже не было.
     Ы.  Я  останавливался,  сгорбленный,  выпрямлялся  и разглядывал  часть
обстановки, переносил взгляд через плечо и начинал мерно раскачивать голову,
пока в ней не обнаруживалось  головокружение. Заметьте, я  был всего  лишь в
некотором неуловимом  взаимоотношении. За меня держались все эти подводящие,
нарочито последующие, но не опережающие меня ни на шаг местонахождения. И не
то,  чтобы я  улавливал эти неясности. Нет, я,  скорее,  упражнялся  во  все
большем натыкании на них. То есть  я определенно знал, что я могу это в себе
обнаружить. Это  меня, конечно, немного задевало. Но я был последователен. И
на всякую  такую попутность  отвечал тремя-четырьмя  ощупывающими маневрами,
пока не находил в себе  самой подходящей формулировки. Я знал, что это почти
правильно,  и замедлить не мог ни на секунду этого моего опровержения. Таков
я,  если  прямо  навожу  прицел своего ударно-спускового  механизма,  в виде
сложенной руки и торчащего пальца. И остановить этого нельзя.
     Ь.  Я  знаю,  что  это  положение  делает  меня слишком  угнетенным.  Я
приставлен к дереву или к осени, или к свету. Я подозреваю и нахожу коренную
причину  этой  незаконченности.  Ботинки  вязнут  в  грязи.  Глина  взбухает
рытвинами  и жевлоками. Ноги запутываются в  земной спирали.  Я хватаюсь  за
ветку покрепче  - почти  безнадежная и отчаянная манипуляция.  И  спуститься
вниз нельзя.
     Э.  Я  кружился в такт музыке, ноги иногда подчинялись  мне, а иногда -
топорщились  и  трепали мою  фигуру  вокруг  стульев  и  табуреток.  Наконец
размашисто, как  конькобежец, я поспешил  к дверям  и  там увидел маленького
мальчика, который вдруг возник в коридоре с маленьким водяным пистолетом. Он
стоял с неуместным выражением на лице и смотрел, как я роняюсь в свете.
     -  Это  твоя  комната?  -  спросил  я. Мальчик  смотрел  мимо  меня.  Я
обернулся. И этот поворот головы, может быть, внезапный, а, может,  и совсем
неожиданный переместил  всю эту картину  влево. Всколыхнулись газетные листы
на столе,  еще натужнее  провисли шторы. Со стола поднялся  столбик  пыли  -
маленький смерч, вовлекающий в себя всякую мелочь.
     -  Что  это значит?  - воскликнул  я. Мальчик бойко подступил ко мне на
один шаг, словно вышел из строя, и уставил  свои по-детски голубые глаза под
шкаф,  как  будто  я  должен был  к  этому  как-то  прислушаться.  И  что-то
сообразить в этой связи.
     - Говори мне, что это значит. И почему ты появился именно в эту минуту?
- кричал  я,  тряся  его  за  плечи.  Он всячески  избегал  моего взгляда  и
отворачивал голову. Тогда я твердо схватил его за подбородок и прекратил это
сопротивление.
     - Как все это понимать? - спросил я в очередной раз, не надеясь, что он
что-нибудь  скажет.  Мальчик  молчал. Может,  он  и не слышал, о  чем  я его
спрашиваю, и также не  мог об этом  сказать. Я  с отвращением отпрянул и тут
понял, что  совершил ужасную ошибку. Стены покрылись струями дыма -  видимо,
горела проводка. Я бросился к выключателю, но тут  некая сила  схватила меня
за  ноги  и  помешала  мне  двигаться. Как  невменяемый я посмотрел  туда  и
обнаружил этого мальчика, болтающегося у меня на ногах. Я удостоверился, что
держит  он  меня  крепко,  поэтому  вся  комната  показалась  мне   какой-то
нереальной.  Должно  быть, в открытую дверь залетели потоки свежего воздуха.
Следующее мгновение помню смутно.
     Ю.  Я не  могу  так  быстро  подниматься.  Я не могу так  долго стоять.
Проблема состоит в  том, что я еще не соединил две  эти противоположности. Я
мечусь между ними, но не могу остановиться. Рояль  выковыривает будоражащий,
словно пробки полетели,  перебор. Я  привык к лестнице, как  к единственному
инструменту восхождения. Но нет мне  за это ни выхода на просторную взлетную
полосу, ни самого простого затворения  в  железном шкафу телефонного кабеля.
То  есть я люблю простор,  когда  к нему не подступишься, голова не покрыта,
свеча в  кармане, а за мной следом -  целый детский сад,  мальчик и девочка,
пробираются, карабкаются в пестрых  шарфиках и вязанных шапочках.  Карапузы.
Между А и Б. Можно выйти, пронестись галопом,  выпихивая из  пачки сигарету,
якобы следуя  по делу мимо кадок с  фикусами  и больших вылитых светом окон,
сразу  в  растропическую  залу с дендрами.  Нет  мне там достатка,  а есть -
тоска.
     Я.  Довольно  сложное  сочетание.  Для  меня. Я  ведь знаю, к чему дело
клонится.  К чужой двери,  к чужому дому, к чужой правде, к чужому. А  раз я
подозреваю  об обмане  - значит, мне надо помалкивать и  обо всем остальном.
Как то: о неосуществимом, о самообмане, о грезах. Все это  невесомая окалина
порядка  четвертого  знака после  запятой,  -  все,  что  осталось  от  этих
стараний. И  я  не  верю  уже  в  напряжение,  - пусть  даже  если  тягловое
напряжение целой кучи людей, пытающейся сдвинуть тяжелый воз с барахлом, или
потуги  семейства  вырваться из  нужды и  перейти  в  новую  категорию.  Это
умозрительный фокус, который ничего реального под собой не имеет. И я стою с
такими доводами в руках, стою раздавленный, как со сломанной электробритвой,
и следующим шагом обозначаю исчезновение.

                1993-94