ь  очень поверхностно.
Ощупал  и  назвал  день,   число   и  полномочное  время   суток.  Развернул
переглаженные клапаны карманов и смело  шагнул  в сторону,  замечая  в своих
глазах безбрежную стойкость.

        86.

     Как я уже рассказывал, сам по себе я человек ничтожный. И этим я как бы
довершаю круг,  начатый  моим предшественником.  Я не молочусь на  месте, не
заставляю делать себя что-то экстраординарное. Я боюсь этого и поэтому легко
поддаюсь чужому диктату,  подсказанному намерению,  вообще вращаюсь в  такой
сфере,  где мне суждено обретаться. Это и зависть, и ненависть, и борьба еще
Бог  знает с  чем.  При  этом я  всегда ловко  отказываюсь от  самого  себя,
заламываю себе  руки, и бьюсь мордой об самые твердые предметы. Так я как бы
себя сохраняю.  А на деле мне  нужно  лишь  немного алкоголя, чтобы  все это
стало немного призрачным.

        87.

     Почему-то  вспомнил  Дашу,  персонаж  из  другой  жизни.  Смеялась  она
возмутительным образом.  Это была  смесь  ехидства и всепрощающего похуизма.
Иногда она  казалась более серьезной и  более озабоченной, чем это возможно.
Но  единого  лица у нее  не  было. Ее  хождения  были рекой. Она текла.  Или
растекалась, не знаю. Я боялся  как-то удручить ее  и поэтому  держался, как
непробиваемая деревяшка.  Я помню один вечер, когда  она сидела  на кровати,
скрестив  свои  толстенькие короткие ножки,  а  рядом  где-то, в движении ее
неизменная  спутница   -   Инга.  Они  не   были   похожи   на  подруг,   но
сожительствовать  сожительствовали. Как-то очень легко  было  к  ним  войти,
попасть.  Я сразу раскусил  это неписаное правило. Я хотел быть открытым.  И
мне льстило, что мне это позволено. Попадал ли я в идиотские положения?  Да,
конечно. Но не  очень-то это имело  какое-то значение. Там была определенная
культурная  среда. Вернее будет сказать, что она там была.  Может  быть так,
как ни в каком другом месте. Там я почерпнул несколько идей, с которыми и до
сих пор ношусь, как с писанной торбой.

        88.

     Я  был, по-моему, в более предпочтительном  положении,  чем Лацман. Мне
было удобно сидеть так, как  я сидел  - на подоконнике, закрывая собой часть
улицы. Он же не мог стоять нормально, поскольку был утомлен. Он притулился у
стены,  подобрав  под себя руки. Лацман не боялся  смотреть  в  пол,  шарить
взглядом под  столом, рядом с  которым сидел я. Его бледная шея сливалась по
цвету с обоями, и голова по этому казалась  невесомой. Так дело  примерно  и
обстояло.   Десять   против   одного,  что,  откатись  она  (голова)  сейчас
куда-нибудь в  сторону,  Лацман не поменял бы позы, не пошевелился  бы.  Ему
надо отдать должное  - он был в себе очень уверен. Поэтому, когда кто-нибудь
заходил в комнату,  от  него вдруг  начинало разить  луком или  чем-то таким
желудочно- кишечным, но  нельзя было  сказать,  что  эта обстановка не в его
пользу.  Когда же у  Лацмана  начинали  гореть уши,  он  заметно  оживлялся,
поднимал голову и взглядом отыскивал какой-нибудь предмет в комнате, который
ему мешал  - будильник или, скажем, флакон лака для волос.  Тогда было очень
трудно уговорить его, что эта вещь исправна, что она еще нужна. Но обычно он
сам как-то к этому возвращался и в опустевшей комнате звучала тихая песня:
     От стены до стены
     Три-четыре струны.
     Я наполню штаны
     И закрою краны.

        89.

     Я расслабленно отпустил ноги, и они повисли где-то на краю кушетки. Это
было  необходимо сделать  для их  же безопасности. Я достал  из кармана брюк
большое перламутровое яйцо  (символ чего?),  тщательно  потер  его  о  рукав
рубашки и  посмотрел через  него на  свет.  Яйцо оказалось непрозрачным,  но
слишком  твердым, чтобы запросто сжать его двумя пальцами. И еще  я подумал,
что  ему  повезло,  что  оно  покрыто  таким составом, который  не  дает ему
тускнеть, даже  в  полной  темноте. Я встал,  стряхнул с  себя  эту странную
задумчивость и обнаружил, что на  диване, на том месте, где я лежал остались
парящие пролежни. Я сел перед  ним  не  колени  и дотронулся  рукой - он был
совсем еще теплым. "Вот. Давно ли он ушел?  А все еще можно подумать, что он
здесь", - заметил я про себя. И в два рывка застелил диван покрывалом. Дверь
пружинисто отварилась, и я увидел дымящуюся пустоту за ней.
     - Лацман, не прячься! Я знаю, что ты где-то здесь,  - закричал  я. Но в
ответ услышал только скрип откатывающейся двери.

        90.

     Должно быть, эта  линия, которая разделяет полы моего пиджака  пополам,
крепко сшита. И, пробираясь по комнате на  четвереньках, я могу  не заметить
надвигающегося  опустошения.   В  одном  только  слове  запрятаны  такие  не
бросающиеся  в   глаза   моменты,  как,  скажем,   увеличивающаяся   ширина,
обвислость, легкосдираемость, что я совершенно определенно настаиваю в самом
себе, чтобы  все это было  смято, скомкано и заброшено  в  таз для  грязного
белья как можно быстрее.  То есть  эти четвереньки, как  бы взывающие, ничем
себя не умоляют, а скорее - знают себе цену, то есть и  я в этом положении -
тоже. Я изучил  уже  повороты, раскачиваясь,  как  экскаватор или  индийский
слоненок  (тот  самый - киплинговский),  научился  сдавать  назад  и  сильно
прибавлять ход  на  участках покрытых паласом и свободных от  мебели. Мне не
нужна  эта возвышающаяся  половина, и  мой  позвоночник  не  отклоняется  от
движения.

        91.

     Старое судно покрытое  белым  налетом  соли.  Выдавалось  над  берегом,
рострум устремив  в небо, как мигрень среди ночи. Мне бы хватило двух  слов,
чтоб об®яснить  эту странную склонность  - замирать на грани  с победоносным
видом. Я почти утолил свой  голод по части смысла. Я почти угадал, зачем это
так происходит. Но увы остаются вопросы, многоточие, оснастка гниет, и песок
немыслимо  белый  не  дает  кораблю утонуть. Ведь  скорей  всего  эта  грань
случайна, как случайна бывает мысль или направление ветра. Мы увидеть должны
конечную цель  - тогда реально все. Нам должно показаться, что это знак, что
это  чья-то  чужая  воля.  Только   тогда  мы  сможем  спокойно  взирать  на
вздымающиеся ребра полуживых созданий, которых застала врасплох внезапность,
непогода,  внутренние  причины. Мы  легко  себе  скажем:  "Как  здесь  мило,
особенно  ранним утром.  Хорошо, что  это случилось,  и теперь происходит со
мной".

        92.

     Достаточно  лестнице вниз опуститься  к  окну  на площадке,  достаточно
снегу идти за окном или  просто  чтоб день  был достаточно серым. Я буду  со
щемящей тоской наблюдать безнадежные будни. Не  понимая, что мне открывается
в этом. Как будто бы время  пришло, или напротив, оно никогда  не  вернется.
Осина словно  метла под порывами ветра. Во всем этом есть ощущение  пустоты.
Как  будто бы я обнаружил  в кармане  старой куртки перегоревшую лампочку от
гирлянды  с  того  самого   Нового  года.  Но  это  сравнение  хромает  -  я
ностальгирую  по тому, чего не было и  не будет. Это случается ранней весной
или  поздней   осенью,  когда  на  лестнице   горит  электрический  свет,  и
непроглядная тьма за  окном,  и ветер  холодный порывами рвется. Может быть,
это тайна рожденья, тоска по миру, который был целым.

        93.

     Довольно  долго,   около  часа,  я  стоял  на   месте  в  попытке  быть
вовлеченным. Это была неприемлемая ситуация. Я отдавал себе отчет в том, что
происходило и  на этом можно поставить  точку.  Но  жизнь, как известно,  не
стоит на месте, она и не двигается, и не протекает, - она  сосредотачивается
в  настоящий  момент, чтобы остаться  такой же сосредоточенной в следующий и
другие моменты. Я  все это осознаю без затруднения и  излишней задумчивости.
Кто  завел  эту  тяжбу между временем и  его  явными  предметными знаками? Я
отворачиваюсь  в сторону от моего проблемного театра действий. Я заговариваю
одно несущее обстоятельство другим. В переломном мгновении мои нужды  сходят
на нет и остаются сплошные их подтекстуальные  значения. Что им известно обо
мне, и что они обозначают? Я довожу это слово до смысла и оказываюсь в явном
преимуществе перед  другими, скомканными.  С такой заветностью тяжело шагать
дальше, обрекая себя на внутренний протест... Я сдаю злободневное слово.

        94, 95, 96


        97.

     Извлечение слова, если оно есть, если  оно присутствует,  уже  само  по
себе должно  радовать и вызывать снисхождение. Поэтому при звучании, которое
видно нам  целым  полновесным  куском,  мы  принимаем  в  серебряный  сосуд,
улавливаем его напористую траекторию и вовремя подскакиваем с этим горшком в
руке. Что может быть  вместительнее  нашего чувства? Этот вопрос не стоит на
повестке дня,  он органично вплетается нами  в тот строй, которой мы именуем
практикой. Что значит практикующий врач? Не то, что он имеет опыт  и вылечит
уж  как-нибудь,  а  то,  что он  этим  занимается.  Хорошо ли,  плохо ли, но
занимается.  Вот так и  мы поставим сосуд на место  и ждем; и не найдется ли
силы , способной его сдвинуть? Ничуть  не бывало.  Двигается, конечно. Когда
все  отпущено, и мы безмолвно отступаем  назад в неосвещенную часть комнаты,
впереди нас сгущается безмолвие,  потому  что оно только может нас заставить
что-то услышать. И вот мгновение  сталкивается, взрывается ярким огнем, и мы
рады унести ноги с этого чужого праздника. На  словах.  А на деле,  мы стоим
ошеломленные там, где нас застали,  тупо смотрим в пол, а губы и складка  на
лбу  говорят  только о нашей бессмысленности, невинности и полном отставании
от происходящего.

        98.

     Эта  точка  обозначает твою кончину. Ты поставил ее и будь доволен, что
она не возникла сама собой, помимо твоей воли. Я не хочу никому  показывать,
как я достиг того-то и того-то, но неизбежно сам  забуду, до чего я добрался
когда-то.  Да,  эта  лукавая мушка смоется  от  первого  дождя.  Но  я помню
заветное  вопрошание моего  друга,  которое  так  меня поразило. И  я ужасно
несерьезен, понимая все это, и я ужасно глуп, приближая это  к себе. Значит,
как я был таким вот идиотом, так я им, очевидно, и останусь. Точка.

        99.

     Я  на  дереве ножом  вырезал  букву  за  буквой.  Может, я  неправильно
истолковал этот образ? Я пытаюсь вглядеться в черты резчика, пытаясь угадать
имя и слово. Я не  теряю надежды и  вглядываюсь в то, что вырезано. Но слеза
застилает взгляд. Я подошел слишком близко к  разгадке. И теперь самое время
протянуть руку, и пальцами пройтись по руническим бороздкам.







        Приложение 1. Поучительные истории.

     Великая княгиня  Она  явилась в своем холодном  декольте, с  черепашьим
гребнем на затылке, прошла как отвязанная марионетка к роялю, вытянув вперед
длинные  костистые пальцы и затолкав под юбку раздвижной стульчик, принялась
подбирать  вокализ Рахманинова. Прошло минуты  две, она в сердцах захлопнула
крышку  и, поднявшись со стула прямо, чтобы  его не  опрокинуть в лирическом
образе,  подошла  к  окну.  Улица  переливалась  причудливыми  фейерверками,
гренадеры  палили   в  воздух,   слышались  визги  придворных  дам  и   смех
великосветской  молодежи. Что  это был  за  вид! Великая княгиня запрокинула
голову,  и угрюмая зала в духе Пиранези закружилась у нее  перед глазами, и,
как подрезанная, она  скатилась по персидскому ковру  прямо  головой к ножке
рояля. Тут взорвались  петарды, и десять или двенадцать гвардейских офицеров
с дикими  криками вломились в помещение через балконные двери и, заливая пол
шампанским  и  бордо,  принялись  играть  в  пятнашки.  Когда  же  на  улице
прогремели три пушечных выстрела, все закричали: "Ура!" и обнажили шпаги. На
утро  княгиня  очнулась-таки да так и  не  смогла встать из-за  поврежденной
ноги.
     Тевтоны
     Они поднялись до  восхода  солнца.  Трудно  себе  представить,  что они
когда- нибудь мылись.  Если и мылись, то  это было  как-то  эпизодически.  Я
вспоминаю  одного  тевтона,  который  стоял  на  коленях вместо того,  чтобы
взобраться на  лошадь. Говорят, что так был превратно понят образ  "лестницы
Якова".  Словно бы  эти ступени  были из меди. Ничего подобного! Знаете, они
любили  посылать  своим  возлюбленным открытки "Привет  из Константинополя".
Наступил момент, что им просто перестали верить. Вся их мужественность пошла
насмарку. Ни  китайские зонтики, ни деревянные носилки, гремевшие в морозном
воздухе,  не  могли оправдать  их грубости.  А  плащи?  Крестоносные  плащи,
натянутые поверх доспехов, придавали им сходство с вокзальными продавщицами.
Но кое в  чем они преуспели: взявшись по  двое,  по трое они  вперивали свои
взгляды  в  одну точку и  могли  так стоять  часами.  В этом  были  какие-то
удивительные стойкость и обаяние...
     Лаплас Лаплас был известным ученым. Даже более  известным,  чем  Дарвин
или, скажем, сэр Исаак Ньютон. Но в прежние времена ему не уделялось столько
же внимания, сколько им, или,  предположим, многим и многим менее  известным
личностям. Так вот, Лаплас сказал как-то и  не без оснований, что его теории
будут поняты через триста лет, и поэтому он не будет сейчас доказывать перед
столь  недостойной аудиторией  полноту и верность своих убеждений. Не будет.
Так всякому гениальному человеку приходится время от времени высказываться в
таком духе, а иногда даже и позволять себе выражаться и этим снискивать себе
славу   скандалиста   и  грубияна.   Нет,  решительно,  эти  люди  подобными
высказываниями никак себя не выделяют. А  наоборот, признаются себе, что все
их  сделанные открытия суть тревожные наваждения, от  которых люди не только
отмахиваются, но и вооружаются чем только могут. Так только они  смогут себя
оградить.
     Мастер Андронов Кожевенных  дел  мастер Андронов был мужчина  рослый  и
крепкий, как сухое полено. Одного ему не хватало - денег. Денег для выпивки.
Не  сказать,  чтобы  он  очень нуждался в этой выпивке.  Нет. Ему бы хватило
обеда  и ужина,  которые он получал  ежедневно. Но денег  ведь  все равно не
было.  И  в этом  он нуждался. Закрывая  лавку и собираясь прогуляться вдоль
торгового  ряда, он  думал:  "Где бы  достать  этих чертовых денег, чтобы не
нуждаться ни  утром,  ни днем,  ни вечером?" То есть нужды-то  особенной  не
было. Как я уже сказал,  и обед  и  ужин  он получал  ежедневно. Но все-таки
отсутствие денег  его  тяготило...  Он  прогуливался вдоль  торговых  рядов,
заглядывал в скобяные,  сапожные, хлебные лавки  и думал, что вот  сейчас он
дойдет до трактира и снова окажется в этом идиотском положении.

        Приложение 2. Жизнь тела от А до Я.

     А. Где-то сзади, не обнаруживая себя, содержалось это неузнаваемое. Я и
не пытался как-то помешать ему быть. Нет, от  него  исходил  тонкий  аромат,
сравнимый  с запахом абрикоса. И оно - это мое участие во всем - дало о себе
знать однообразным и нудным  гудением.  Я  хотел  было  закрыться  от  этого
существования,  но  меня  вдруг  облепили  какие-то  насекомые, и я подумал:
"Слава Богу, они знают, к чему липнут". И больше ничего.
     Б. По крайней мере, они держались все вместе, пешей группой, с большими
круглыми щитами, с пиками выставленными  вверх,  со  сползшими носками - все
низкорослые, с землистыми лицами. Я узнал их всех вместе, стоя  на небольшом
возвышении  руки  в боки,  готовый повелевать. Они рассеяно следили  за мной
несколько  секунд  в  полном  молчании,  замерев на месте,  а я  высокомерно
обводил их взглядом и не менял положения тела,  пока не убедился в их полной
покорности. Тогда я начал действовать: топнул пару  раз  левой ногой,  держа
руки  на  поясе, и, подпрыгнув, хлопнул в ладоши,  и после небольшой паузы я
стал подпрыгивать,  приземляясь то на разведенные,  то на  соединенные ноги.
Никто не двинулся с места, вся  эта группа людей с длинными мечами на поясе,
в   латах  с  неудобными,  на  мой   взгляд,   налокотниками,  наплечниками,
наколенниками, а ведь должны были начать  метаться  в радостном  недоумении,
гоготать и неистовать наконец. Я удивлялся,  сколь неверна  теория.  И вдруг
что-то меня остановило на полу  лету, лицо облилось густокрасным цветом, и я
быстро и надолго опустил глаза долу.
     В.  Если  отвлечься от того, что тебя  смущает, то можно какое-то время
прибывать в  стороне  от  этого.  Я  имею  ввиду  чучело  козы. Оно  немного
смахивает  на  оригинал -  вот в  чем  дело. А  я не могу прибывать в  такой
двойственности. С одной  стороны, я твердо знаю, что мне  надо куда-то идти,
что-то делать. А с другой, я немного смущен ее присутствием. Я понимаю любое
предназначение.  Я  берусь  оправдать  даже  гетры из  козлиной  шерсти.  Но
вынудить себя к такому вот  соседству  -  я не  в силах.  Знаете? -  это  не
неудобство  и не сострадание и даже не  чувство  вины,  а здоровое понимание
того, что меня это не оставит.
     Г. На моем месте могло  быть много людей, но они не занимали это место.
Я был  полон снисхождения к  такому  повороту событий.  Но я не видел  себя!
Сплошной черный силуэт. Да к тому еще и в женском платье. Руки были тонкими,
как у барышни, а волосы на голове были собраны  в  некий завиток.  Следовало
повернуть  голову, чтобы  понять, как это выглядит в профиль. Здесь я должен
остановиться и затаить дыхание. Мне что-то угрожает? Я сам без чувства риска
подвожу себя к положению потерянного.  Довольно долго я  не  ощущал подобной
зависимости. Хотя, на  самом деле, не это ли должно было быть в любом другом
месте? Осознавая это, я даже могу немного  поворачиваться.  Что  я и делаю -
строго на 90 градусов. Ать, два.
     Д.  Я  поднял  напряженную голову, три  раза это  сделал и вышел ровным
шагом на  середину. Достать  до меня  было нельзя, я  это видел. И, запустив
руки в  карманы, с легким кивком, прогнусил:  "Довольно нам влачить  унынье.
Вот  подлетает эскадрилья. Вернись смущение  домой. Нет, черный ворон - я не
твой". Все подались вперед, ожидая продолжения. А я развел руки и пустился в
пляс. Вскоре вся комиссия, и врачи, и брандмейстеры лихо повскакивали с мест
и стали отплясывать вокруг меня.
     Е. Для такого  оборотистого  парня,  как я, ничего не  стоит влезть  на
крышу и в первом же люке вентиляции найти  себе выход. На локтях  доехать до
какого- нибудь мукомольного конвейера. И гари, и копоти не чувствуется, хотя
ведь  назначают иногда человеку  припарки.  В  профиль -  чистый Гораций, но
бровь  глубока,  черна,  и глаз под ней сплавляется и слезится. Вот  тебе  и
Гораций.  Хотя, знаете  ли?  Любого силой, грубо  поверни  боком  к свету  и
увидишь камею Гонзаго.  Боюсь  соврать, но этот и тот, о  котором я говорил,
были прохвостами.
     п.  То,  что  удалось  заложить в банку, оказалось  снаружи. Я  глубоко
наклонился,  чтобы получше  разглядеть  об®ект. И в  момент этого  опускания
голова  моя  отяжелела,  кровь  ударила  в виски и, вынужденный  хоть как-то
прервать надвигающийся обморок, я снял с руки часы и приложил  к уху - ходят
ли? -  таким  образом  переключив  внимание.  На  этом  мое  затруднение  не
кончилось,  где-то  у  моего  носа оказался  непрозрачный  сосуд с  уксусной
эссенцией.  Я выбрал нужный  наклон головы, чтобы на  меня это не  произвело
такого же  сильного впечатления, и, выждав  секунды  две, смог уложить  свою
голову между двух штативов, полагая, что опасность миновала.

     Она была женщина крупных размеров,
     А я был мальчик - мелких совсем.
     Она безнадежно на фразы надеялась,
     А я не мог прыгнуть вперед половчей.
     Вот моя истина полная вздохов.
     Вот ее праведность - поздняя кротость.
     Ж.  Как иной  раз меня хватит  кондрашка.  Как  развернусь,  как  плюну
кому-нибудь в морду  и привет.  А  здесь благодать...  Трезвых  ни одного. И
ходишь, хрустишь суставами, наводишь тень  на плетень своими  белибердосами.
Так, ей-Богу, зимы хочется. Скорей бы зима наступила.
     З.  Я  перескакиваю с  места на  место  на  двух ногах, пытаясь  меньше
разводить руками. Тем более, что эти расстояния:  диван  - кресло - диван, -
можно преодоле