Владимир Орлов. Нравится всем - выживают единицы

---------------------------------------------------------------
 © Copyright Владимир Орлов, 1993. Все права сохранены.
 E-mail: homester@mail.ru
 Date: 12 Jul 1999
---------------------------------------------------------------

         * I часть *

        1.

     Один  только  Лукин мог сказать, что тогда происходило. Я карабкаюсь на
самую высокую вершину, чтобы это увидеть. Он  хорошо  все  знал,  и  я  могу
только  догадываться,  как собственно обстоит дело. Может быть, и Лацман это
знал - не знаю. Во всяком случае, он имел такой вид, словно ему доступны все
тайны.  Я боялся подойти к нему со столь прямым вопросом. Представляю в этом
случае его пренебрежительный взгляд. Я  решил  не  морочить  себе  голову  и
самому все прояснить для себя. Как обычно, это принесло облегчение. В какой-
то момент мне даже показалось, что я догадался, но, на самом деле, это  были
лишь домыслы...

        2.

     В этом  большом доме я был один, один не  в смысле одиночества, а один,
как  я  есть -  номер сто -  маленькая голова  на худой шее.  Однако кое-что
все-таки  было,  например:  стол.  Это  к  нему   я   склонялся  в  глубокой
задумчивости.  Глубокой... Хотя,  если разобраться (а  разбираться  особенно
нечего), то я сидел просто так, от нечего делать. Как если бы сидел только я
и  никого вокруг  не было.  Значит,  делаем  вывод:  моя  голова здоровее  и
опрятнее - от кресла до кресла - любого другого предмета такой же величины и
отношений  со всем сущим. Чтобы,  однако, совсем не впасть в  кабалистику, я
признаю негодность моей головы и всего остального.

        3.

     Толстый поролон, от  которого веяло таким жаром, что было даже неудобно
сесть на него,  оканчивался гладким формованным краем, местами погрызанным и
повсеместно грязно замусоленным.  Я не мог, как  уже было сказано, лежать на
нем, но только, изогнув дугой  все  тело, упираться затылком  и, может быть,
локтями  в его  поверхность.  Это-то  совершенно  и невозможно: ноги  всегда
найдут более  плотную опору и не позволят мне просто так лежать, как бы я не
пыжился.  С другой стороны, зрелище  замечательное, атлетическое, почти  без
из®янов  и мелких  помарок. Почти  философское надрывание себя  ради...  ну,
может быть, только ради денег. Партер ради денег. Вот.

        4.

     Дети. Они маленькие, в дымке  их почти не видно.  Не видно ничего. Один
ребенок виден  среди  всех,  с  белой челочкой, в белой рубашечке,  с плотно
сжатыми губами, с глазами, полными детской  тоски. Что он мне может сказать?
Ничего.  Да я и слушать его  не стану. Вот выйду  сейчас  на помост, опустив
голову, и подниму руки.  Быстро  тук-тук-тук  по пюпитру, очень звонко, я бы
сказал.  Полное  молчание  во  всем  просвете.  Можно  еще  послушать.  Нет,
определенно  все  чего-то  ждут.  И я  жду тоже.  Давайте замолчим.  Давайте
замолчим, дети. Мне ничего больше от вас не нужно.

        5.

     Как  бы то ни было, а я пришел. Пришел, снял с плеча  тяжелую  сумку. И
прошел в  совсем мокрых ботинках на кухню, но потом в три шага  вернулся  на
место и разулся. В доме была теплынь деревенская-возле-печки, батареи палили
во всю. Я разделся до пояса и открыл в комнате балконную  дверь, чтобы  было
чем дышать. Но дышать было уже  нечем - появились явные признаки насморка  и
еще  какой-то болезни. Я накинул на себя одеяло и  стал  ждать. И вот  оно -
зазвонил телефон. "Кто говорит?" - "Лацман".

        6.

     Я  не  мог примирить  себя с собой.  На меня давило  то  неопределенное
чувство, что я должен буду рано или  поздно прийти к  выбросу. Занять место,
которое я уже давно собирался занять. Или нет, скорее, в этом предназначении
не утверждал меня никто. Меня легко могли провести, но я уже точно знал, что
я нахожусь в  другом месте.  Где это место - я  хорошо знаю.  Мое поле,  мой
огород, фигурально говоря, все чаще перед моими глазами. Раньше я видел его,
как мне казалось, яснее, но теперь - а вникнуть в это просто не получается -
я вижу  это в самом  деле  ясно.  Может быть, таково видение  настоящего, но
больше я склонен думать, что здесь  замешано мое неочевидное  утомление. Мне
надоело, я чуть-чуть сбился ориентиром и сижу,  как уставший путник,  у края
дороги.  И  эта  усталость  напрашивается  сама по себе.  Нет смысла  ничего
продолжать.

        7.

     Я стоял один. Мне  мерещилась всякая  чепуха,  и  я обмахивался кожаной
перчаткой, хмурился и  отводил  глаза.  Так бы  я и стоял  там, если  бы  не
подошел Лацман  и не  ущипнул  меня за  одно  место. Я вскрикнул  и упал без
чувств. Когда приехала скорая помощь, я был уже 10 минут как без дыхания, и,
следовательно,  они приехали  поздно.  Лацман  тоже подходил несколько раз и
трогал ладонью лоб. Пока люди разговаривают - ничего не видно, но как только
начинается драка - сразу видно, кто победитель.

        8.

     Чувственными частями мозга я знаю не только где нахожусь, но и что меня
ожидает,  то  есть то, что может  последовать в  следующую минуту. Я неверно
опускаюсь на невзрачный стул и, уставившись в пол,  проговариваю: "На  самом
деле,  мне  нет никакого  смысла не  доверять себе.  Но вот только  одно это
чувство внушает назойливое подозрение. Я  всегда обходился малыми средствами
для решения казалось  бы невозможных задач, но некоторым кажется, что я  сам
прилагал такие малые усилия. Нет, уверяю  вас - мал  был мой инструментарий!
Поэтому когда я только прикоснусь к задаче много сложнее меня, я стану сразу
чуть-чуть независимее..." И так далее  и тому подобное. Я встал и вышел вон.
За мной последовала неслышная тень моего шагомера.

        9.

     Я  не внял уговорам  моих  домашних и вышел на улицу  в легкой  осенней
куртке  без шапки и шарфа. Перепрыгивая через лужи, я вдруг заметил стоящего
у столба Лукина.  Он стоял как-то странно: спина  ссутулена, руки опущены. Я
обогнул его с правого фланга и остановился в трех шагах от него.
     - Дуешься? - спросил я.
     В молчаливом своем образе он только поводил глазами.
     - Я имею ввиду, тебе не дует? - поправился я.
     Он молчал.
     - Лукин! - сказал я строго, - мне похуй, что ты там обо мне думаешь, но
я мог бы запросто  вытащить тебя отсюда за одно место, но  мне  это  было бы
самому неприятно. Он как-то сбоку и гордо посмотрел на меня.
     - Ну что, я не прав? - спросил я.
     - Мне гадки ваши речи, сударь, - ответил он  и  губы  его задрожали.  У
меня даже в голове зашумело, как он это сказал. Он в упор посмотрел на меня,
и я отвел взгляд. Теперь я мог преобстоятельно покумекать: откуда он взялся?
Зачем он свалился  на  мою голову? Почему я до  сих  пор не на Первомайской,
куда собирался ехать? Вопросов оказалось море.
     - А что? Я думаю, тебе было бы приятно  прогуляться со  мной? - светски
обратился я к нему, стискивая до боли кулаки. Он так и  упал, как  стоял,  и
застыл,  как бревно, на тротуаре.  Я  медленно  приблизился к этому месту  и
наклонился над ним. Лукин был мертв, судя по остекленевшему взгляду.

        10.

     Что сказать об опущенной в расстроенных чувствах голове? Мне не хватало
цвета, или просто засуха во рту, переходившая  к сердцу, не давала мне ровно
глядеть перед собой.  То есть что хотите придумываете, а я останусь страдать
и страдать всеми своими суставами и расслабленными мышцами спины, лодыжками,
запряженными для горя, и внутренностями, горячими, но не дающими тепла.

        11.

     Окно было закрыто. Но была открыта форточка. Комната содержала гардины,
мебель  и запахи. Это  был  об®ем, который никуда  не мог извлечься. По этой
комнате можно было ездить на велосипеде, играть  в  футбол, не  знаю,  может
быть, даже гимнастировать. Я проникся  этим настроением и не хотел сходить с
места. Брюки висели на чем Бог  послал. Немного влажной сырости во  рту и на
ладонях.   Я  потирал  рукава,  запястья  и  хотел   приблизиться  к  своему
собственному  изображению.  Это  была  какая-то  слюдина, ловкая  аппликация
мазков. И  это было своеобразное испытание для меня. Лукин лежал на диване в
ожидании подземного толчка и непричесанные патлы  спадали вниз, как  грязная
ветошь, ноги были раздвинуты и согнуты в коленях.
     - Ну что, узнаешь? - спросил он.
     - Нет, - ответил я, - ничего похожего. -  И разочарованно выдохнул весь
воздух. Мы нерешительно посмотрели друг на друга и я сказал:
     - Можно сварить кофе.
     - Погоди,  -  проговорил он,  -  еще  успеешь.  -  И заерзал на диване,
почесываясь и поджимая ноги.
     - Послушай, Лукин! Почему ты такой грязный? - спросил я.
     - Как грязный? А ты не знаешь? - удивился он. - Мы тут вчера пили. Инка
собиралась уезжать. Купила билеты, все. Я даже не знал, что она с Казанского
уезжает. Я думал, что она где-то здесь живет - в Подольске или Воскресенске,
а оказалось - в Самаре. Лукин вытащил у себя из-под ног скомканное стеганное
одеяло и, поеживаясь от холода, стал в него заворачиваться.
     -  Вначале мы  стояли  на  набережной. Был я,  Марат,  Лешка  Лацман  и
девчонки. Этот придурок, Марат, что-то ему не  понравилось, а я до этого все
говорил, говорил,  ну вот...  Он вдруг начинает относиться  ко  мне  с явным
неприятием, делает какие-то ложные замахи. Я хватаю его  за кулак, руку вниз
и  говорю:  "Что  с тобой?  Успокойся!".  Девчонки  с Лацманом  тут  же  нас
разнимают. А  он  мне так  настойчиво в  скулу левой,  как  молотком.  Тут я
превратился в льва. Следующий момент пропущен, но помню, как  я  его уже гну
через бортик. Выкинул бы его, ей-Богу, если бы меня не оттащили.
     - А что это с ним? - спросил я.
     - Не  знаю. Какая-то фраза ему не понравилась.  Я  ведь  простудился до
этого. Говорю: "Пошли  назад в общагу". Тут заходим,  в  холле первого этажа
огромное скопище солдатни. Уже  на вахте меня останавливает какой-то дембель
-  может  знаешь?  - такой невысокий, волосы  стоят  ежиком.  Я кипячусь,  в
принципе  спокоен, но вижу себя как бы со стороны,  говорю довольно  быстро,
типа: "Мне так и так надо пройти..." и что-то в  этом духе... Пока Лукин все
это мне рассказывал, я двинулся вдоль стены, которая и сама была расписана и
плотно  завешана работами  присутствующего  автора.  Кроме росписей  в  духе
Филонова, висела  картина в  академической  манере  откровенно исторического
содержания... Она стоит  (похожа на Инку) в легкой тунике, высокая прическа.
Он  (вылитый Лацман)  восседает на троне,  ноги широко  расставлены,  ступни
обуты в сандалии, рука опирается на кипарисовый посох. Никто не движется. То
ли Инка не решается уйти, то ли Лацман все никак не успокоится, что ей  надо
уходить.  Не  единого  слова.  Бесстрастная  телесность и безжалостный закон
замещения полов. Она смотрит куда-то, пока его поясница каменеет... Рядом на
стене  я заметил  небольшой  печатный  текст, заключенный в  рамку: "Памятка
животного-опылителя". Так, иногда, в домах  выставляют аттестаты  и почетные
грамоты. Я подошел поближе и громко спросил:
     - Это правда?
     - Что? - не понял Лукин.
     - Что растения их привлекают.
     - А-а! Да нет, конечно, все это неосознанно. Животные идут туда, как на
убой, покорно встают на колени и пожирают пыльники и медоносы. Растения их и
не  привлекают  вовсе.  Каждый  такой  прорыв  для  них  неожиданность.  Они
сконфужены, поскольку  это необычное для них употребление. Когда же  с®едено
все без  остатка наступает момент изумления. Акт поедания как  бы  теряется,
выпадает  из памяти. Необычное  торжество неосознанного. Все позабыли, что с
ними случилось и  уж  подавно  мотив содеянного. Животное-опылитель  немного
задумывается. То,  что  называется  "подкрепиться" -  вряд  ли  относится  к
данному случаю. Скорее, кто-то кого-то из®ял. Вот самый точный вердикт.
     - Поэтому необходима памятка? - спросил я.
     - Да, - ответил Лукин.

        12.

     Я позабыл науку  толкованья. Толерант -  это кролик,  который сидит  на
выпасе  и суетливо  уплетает  клевер.  Глаза как  всегда  косые,  нормальное
глубинное зрение ему просто в тягость. Одним кроликом меньше, одним кроликом
больше.   Я  вышел  из  своего  стеклянного  парадного  что-то  насвистывая,
размахивая  портфельчиком,  вскрыл  как портсигар Лацмановскую "шестерку" и,
побарахтавшись немного у открытой двери, влез в нее и с места тронулся. Если
задаваться вопросом: как могли это допустить? То, пожалуй, я отвечу, что сам
двигатель, система  передач и  дремливый  радиатор  ждали этого, ждали  лишь
этого мелкого  обоснования - сидящего и нажимающего на  педали человека. Так
что я здесь не при чем. Другой вопрос: почему именно  я сел в машину? На это
ответ: я хотел как-нибудь  сесть.  Нет,  не ехать никуда,  не  тормозить, не
поворачивать  -  ничего, а только сесть на место. Поэтому все это: начиная с
выхода из под®езда, так что меня  уже заранее было видно, с закрывания двери
(она сама закрылась), с неторопливого вышагивания - вроде бы неторопливого и
вроде бы непринужденного, а на самом деле... - и кончая пугливым троганьем с
места,  падением в обрыв заведенной машины - все это простое совпадение,  на
которое найдется сотня  других причин,  о которых  мы не  догадываемся.  Ну,
собственно... здесь есть момент будоражащего авантюрного риска.

        13.

     Мне легко было  к нему обратиться,  потому что он стоял  неподалеку.  Я
вызвался  помочь одной  женщине, которая тащила тяжелый терракотовый чемодан
опоясанный тягловыми ремнями,  с  раздвигающимися подпорками внизу.  На меня
смотрели  эти удивительные глаза, когда я подтолкнул  его  плечом. И сразу в
них  вспыхнуло  и  смущение,  и растерянность, и прищуристая коммивояжерская
улыбка молодого ашкенази. Сразу.
     - Ой,  извините, -  тяжело вздохнул  я, словно  пер этот чемодан уже  с
километр.  Он сделал полуоборот неподвижной  фигуры в мою  сторону, провожая
меня  взглядом и  так  же лучезарно улыбаясь. Я донес чемодан до первого  же
угла и оставил его хозяйке без  всяких  об®яснений, до лифта было еще метров
10.  Я достал пачку "555" и, прямо открыв ее перед собой, двинулся к Лацману
(да, по-моему,  его звали  Лацман). Он  смотрел  на  меня  с той  же лукавой
любезностью, словно собирался  наговорить  мне  кучу  сладких  тинейджерских
комплиментов. Но он только увернулся.
     - Леша, - тихо позвал я.
     - Привет, - мягко произнес он, глядя на меня как-то снизу.
     - К тебе можно подключиться? - спросил я уже без обиняков.
     - То есть?
     - У тебя есть энергия?
     -  Если есть,  то  немного, -  ответил он  смеясь, похлопывая  себя  по
ширинке.
     -  По-настоящему это  никогда  не получится, - загадочно проговорил я и
предложил ему сигарету. Он взял ее неуверенно, словно сомневаясь сигарета ли
это, и стал разминать ее в  пальцах. Ничего не могу сказать.  Может быть, он
рассчитывал,  что она  будет с  сюрпризом, и поэтому закашлялся  при  первой
затяжке.
     - Я  видел твою работу, - сказал я как бы  между прочим, хотя это  была
первая фраза после прикуривания.
     - Да? Нет  ничего проще - я видел твою, - ответил он. Я удивился. Этого
просто быть не могло.
     - Ну, в смысле, с чемоданом, - пояснил он.
     - Да нет. Это я просто  помогал одной женщине, - торопливо заговорил я.
Лацман как-то  по-особому  напрягся, словно  собираясь  перейти  к словесной
атаке. Я  с  трудом это  перенес  и  выговорил  довольно  легковесно, глотая
истерический комок:
     - Я - режиссер, - С легким взмахом руки. Нет, я даже чуть-чуть присел.
     - Встань, не унижайся, - проговорил он, проводя рукой мне по плечу. - Я
понял тебя.
     - А  еще  у меня есть сценарий, - добавил я уже  смущенно. О машине  ни
слова.

        14.

     Я  был  летающим.  Неловко  говорить  об  этом,  потому  что  все,  что
запечатлелось - не  отличалось от обычного  задирания ног. Хотя в этом  было
что-то  такое знаменательное, словно это  была  вырезка из газеты  20-летней
давности. Я только  боюсь, что  самым  дрючным  образом сам  себе  перестану
верить.  Такие  полные  губы,  глаза  подведенные  ретушью  и  сочувствие  в
раскинутых ладонях, почти сожаление о случившемся. Хотя я и хотел этого сам.
Чего именно  -  не помню. А все  остальное - подтерлось со всех сторон. Мало
чему теперь можно верить - фотографию ведь тоже не я делал.

        15.

     Я даже боюсь  говорить об  этом, но ее привлекательность заключалась  в
том, что на ней не было никакого платья. Она обычно носила брюки или джинсы,
которые так безостановочно определяли ход ее бедер и плоскость живота, что я
не переставал говорить ей:
     - Марина, в твоем туалете чего-то недостает,  тебе не  кажется? - И все
это в какой-то парализованной манере, со сведенными ногами и свернутой набок
головой.
     -  Тебе, наверное, просто кажется, что я не одела чего-то? - спрашивает
она.
     - Нет,  я именно говорю о том, что уже все есть. Но лишней детали здесь
было бы просто не втиснуться, - путано об®ясняю я.
     - Ничего страшного, - неопределенно замечает она.
     - Как это "ничего страшного"? - восклицаю и беру ее больно за запястье.
- Я же вижу, что здесь чего-то нет. Не буду же я тебе врать. Я хочу, чтобы у
нас была  хоть какая-то взаимность в  этом вопросе.  Я не требую,  чтобы  ты
накинула плащ или примерила юбку подлиннее. Кстати, она бы тебе пошла. И тут
я остановился, потому что Марина уже  пару секунд интенсивно смотрела совсем
в другую сторону - туда, где без толку слонялись молодые люди.
     - Марина, куда ты смотришь? - внимательно спросил я.
     -  Что? - рассеяно переспросила она. - Ах, да. Платье,  длинная юбка. Я
сосредоточился  и  подумал про  себя:  "Ничего,  что  она такая  рассеянная.
Главное, что у  нее все-таки  положительный характер.  И она запросто завтра
сделает мне какую-нибудь услугу. Просто за так. Она добрая". Больше я ничего
не буду говорить по этому поводу.

        16.

     Слитный  облик.  Нельзя  поверить,  что оно  (лицо)  одно. Я и не верю,
собственно. Приди приходя. Что я ей сделал? Что  она мне сделала?  Хорошо бы
еще, если я был бы ко всему этому равнодушен. А я ужасно неравнодушен. Почти
застенчив.  Она  что-нибудь  обо  мне знает? Пожалуй, слишком  поверхностно.
Глубоко  знать не надо. Никого. Однако, если внимательно посмотреть на  этот
вопрос,  то  ее  напутственность  мне  даже  импонирует. Ведь она  готова  к
простому взаимодействию? Да, не без этого. То есть в иной момент я даже могу
на нее рассчитывать?  Да.  Чуть-чуть маразма и валяйте. Вот.  А ты  говоришь
многолика... Сразу многое вспоминается. Сразу. Прежде,  чем  начнешь простой
человеческий  разговор.  Хотя  с   такими  людьми  ничего  человеческого  не
получается.

        17.

     Леша  Лацман,  по  кличке "И-а", сидел спиной к отсутствующим  в  своем
летнем костюме  и перебирал  у себя  в столе какие-то бумажки.  Я  подошел и
осторожно до него дотронулся.  Он вздрогнул и как-то  из-под низа повернулся
ко мне, показывая свои невидящие глаза, то есть он все-таки что-то видел, но
у него было, по-моему, процентов 10 от нормального зрения.
     - Ты пришел? - спросил он своим сухим голосом.
     - Да, явился.
     - Садись, пока я копаюсь.
     - Что-нибудь потерял?
     - Кремень. Был где-то  тут. - Он поднес почти  к самым  глазам  обломок
грифеля и протянул его мне. - Посмотри, это не он?
     - Это грифель.
     - А, черт.
     - Тебе для зажигалки?
     - Ага.
     - Наплюй, я тебе спички дам.
     - Да не надо, я только что зажигалку заправил.
     - Давай, я тебе помогу.
     -  Давай,  а  то я не хера не вижу. Я  заглянул в ящик  стола и увидел,
сколько там всякого хлама.
     - У тебя, что здесь - мусорный ящик? - спросил я.
     -  Ага,  - радостно закивал Лацман. -  Ты не знаешь,  кремень  магнитом
притягивается?
     -  По-моему, нет. - Тогда  скажи мне,  можно  что-нибудь вместо  кремня
вставить?
     - Если только палец, - ответил я.
     - Жалко. Лацман задумался