.
     - Знаешь, хрен с ним с кремнем.
     - Уверен?
     - Абсолютно. Похоже, он снова прозрел.

        18.

     Почему-то и она тоже сидела передо мной нога на ногу. И в этой посадке,
возможно  заимствованной  у раскрепощенных богемных русалок, была нарочитая,
вызывающая независимость. Но я  не хотел, чтоб  эта манера, превратила  нашу
беседу  в  дистанционную  перекличку, я  хотел подвинуться  к  ней  поближе,
заглянуть ей в глаза, провести рукой по колену.  Но сразу этого сделать было
нельзя. Поэтому я  начал издалека, с  озабоченной,  невнятной физиономией  и
невозмутимостью в голосе:
     -  Марина! На  меня  смотрят  как  на  человека  готового  и  склонного
настраивать  кого-нибудь в  свою  пользу, переубеждать  и вообще  навязывать
что-то негодное и даже, если я этого не могу пропустить  мимо себя, доводить
до истерики. Все это неправда. Я даже удивляюсь, как люди могут вообще такое
думать.  Но  есть в этом и  доля  правды, ведь истерика, к примеру, свойство
совершенно определенных людей. И говори  им хоть что угодно или молчи на том
же самом месте  -  они все равно  заведутся, будь я даже безобидным как этот
стол. Она располагающе улыбнулась.
     - Нет. Я так не думаю. И вообще ничего подобного о тебе не слышала.
     - Замечательно! - воскликнул я и вскочил со стула. - Замечательно. Я не
кажусь тебе страшным и это нормально меня организует.
     -  Во всяком случае, я  не собираюсь таиться, - проговорила она грудным
голосом.  Я в подтверждение  покивал ей,  прикрывая глаза, и,  облокотясь на
книжный шкаф, проговорил, как бы между прочим:
     - А  вот это все твое.  Она мягко  поднялась и подошла к тому месту, на
которое я  неопределенно указывал. Она оглядела ярусы книжного шкафа  сверху
до низу и обратилась ко мне:
     - Я собственно и зашла за этим.

        19.

     Без лишнего не может быть и нужного. Восемь светофоров из последних сил
сигналили о  приближении этого незримого Лишнего. Я  стоял, глядя в  окно, и
ждал  его  появления. Должно  быть,  ему  надлежало  появиться в один из тех
моментов,  когда линия огней сомкнется у меня на глазах, и я в этом пунктире
обнаружу навязчивый образ огненного круга. Я  переместил свое тело на 10 см.
вправо и среди больших и малых наслоений наткнулся на острый угол -  обычный
письменный   стол,  на  поверхности   которого  я  обычно  развертываю  свои
скольжения,  на  гладкой, как  стекло,  поверхности.  Я отвожу  назад торс и
голову и вдруг слышу в неизреченном эфире десятка два сбивающихся голосов.
     -  Полейте  на  меня,  я  самая  красивая, -  говорит один  голос, и  я
наклоняюсь в его сторону.
     - Примите вправо, я испражняюсь! - кричит другой.
     - Отрепетируйте, пожалуйста, это место, - скользит третий, и я понимаю,
что попал  в умопомрачительный хаотический  бардак. Мне на голову натягивают
полиэтиленовый мешок, и я об®являю:
     -  Примите  меня,  как  слово.  И тогда  все  они становятся  тише. Я с
удовольствием замечаю этот момент,  потому  что во всем  однообразии  всегда
найдется одна одухотворенная фраза.

        20.

     Переплетающиеся ресницы  не  давали  мне точно определить расстояние. Я
уводил голову,  от внутреннего  напряжения сводило руки,  которые  судорожно
цеплялись за подлокотники. На  этих же  руках я поднялся, удерживая туловище
прямо, и перенес ноги на свободное место.
     - Стоп! Я сама принесу, - сказала Марина и протянула мне...
     - Что это? - спросил я.
     - То, что ты пытался увидеть. Теперь  я посмотрел  на нее бессмысленно,
конечно. Она действительно серьезно на меня смотрела.
     -  А почему ты  суешь мне ЭТО в руки?  Спрячь в  передник и  никому  не
показывай, -  выговорил  я, надеясь на ее  понимание. Она замотала  головой,
словно задыхаясь, раздираемая каким-то сомнением.
     - Я ЭТО положила бы и за пазуху, если бы тебя здесь не было, - с трудом
об®яснила она, и я увидел, что она чуть не плачет.
     -  Почему?  -  делано  удивился  я, хотя  знал,  что  удивляться здесь,
собственно, нечему. Тут  на несколько секунд выглянуло солнце  и осветило ее
глаза - незначительная деталь. Я захотел ей помочь.
     - Положи, положи, - повторил я , но не сказал куда, подразумевая выбор.
Она разжала ладонь, и ее длинные красивые пальцы натянулись, как струны.
     - Ну? Она молчала.
     - Ну хорошо, - сдался я. - Дай ЭТО  сюда. Она  коротко поцеловала меня,
так  что я вздрогнул, и вскочила  на  стул. Я  увидел  ее  рост  и отчаянную
красоту. Вот зачем женщин надо возносить на пьедестал.
     -  Видишь мою стать? -  как-то по особенному обратилась  она  и  изящно
провела по волосам. Я сглотнул от волнения и только после выговорил:
     - Самая подходящая...
     - Я не буду морочить тебе голову. У тебя это лучше получается.
     - Да, наверное, - поспешил подтвердить я. Она снова с большим смятением
повела головой:
     - Видишь ли? Я буду говорить то, что считаю нужным.
     - Да! - Я принимал это как приговор.
     - Все,  что  мне про тебя  говорили,  оказалось правдой.  Мои руки выше
локтя во всей своей беззащитности тянулись и производили строго вертикальную
жестикуляцию.  Что  это, если не  театр Вупперталя?  И  я  качался на  своих
плечах, как повешенный или утопленник, и волосы действительно стали мокрыми.
     - Почему же ты молчишь? - спросила она.
     - Я думаю, что меня поперхнуло на ровном месте.
     - Тебе довелось... на тебя накатило... О большем я знать не хочу.
     - Вот! И я такой же... Но почему?
     - Ты хочешь знать почему?
     - Да, - твердо ответил я.
     - Все дело в физиологии,  той самой,  о которой ты говорил. Извращенный
вкус плюс слишком большое внимание к деталям.
     - И все?
     - Пока я больше ничего не придумала.
     - Ну это все ерунда. Потому что это слишком сложно.
     - Конечно, конечно.
     - Итак, обмен веществ, непродолжительный сон, потные ладони...
     - Да, милый, потные ладони.
     - Вот это и все?
     - Предостаточно.
     -  Слушай!  -  вдруг  закричал  я.  - Не  знаю,  что вы  там  со  своим
Лукиным-Лацманом хотели из меня сделать. Только я  рано или поздно  до этого
додумаюсь.
     - Умаляю, Костя. Мы, по-моему, все это уже обсудили.
     - Черта с два! Я ничего не понял. И тут вовремя появился Мишка Лукин.

        21.

     Я  забрезжил,  как свет, я  отнялся от  самого  себя и стал неизреченно
смолкнувшим.  Ровно, постепенно,  куда  ни  кинь.  От меня  осталось  совсем
немного.  Я сохранил  малую  часть.  На  меня  смотрели с  интересом,  когда
смотрели, а когда нет, тогда и я был неразличим.

        22.

     Миша Лукин  имел  длинные руки и  большую  чугунную  голову.  Он  сидел
напротив  меня,  прямо  через перегородку, и смазывал  суставы вазелином.  Я
боялся  и  подумать об этом:  "А  что  если  вот эти масляные  пальцы начнут
листать томик Георга Гейма? Нет, это немыслимо!"
     - А что, я смог  бы перелистать Георга Гейма, - сказал  он  уверенно. -
Меня  часто об  этом  просят,  например, пройтись по железной  лестнице,  по
железной трубе,  - продолжал Миша. - И если бы это  не был мой родной город,
то я, как джентльмен, свернул бы по тротуару.
     - Мимо восьмого дома? - переспросил я.
     -  Вот именно. Мимо банка,  48-го  и  8-го  дома. Эта улица  хорошо мне
знакома.
     -  Но  ведь,  если не  ошибаюсь,  там нет  никаких  перил,  ограждений,
котлованов и прочей чепухи, от  которой колени и  локти пухнут? - спросил я,
намереваясь поднять собеседника до более значимой идеи.
     - Да! - неуверенно, но твердо согласился он.
     -  Тогда, сделай  милость,  об®ясни  мне  дураку, с  чем  связано  твое
отрицание. Лукин заерзал на стуле, по-ученически поджимая под себя ноги.
     - Ну... это мое основополагающее сознание, - сказал он, крепко выкрутив
слог. Я встал и подошел к темному окну.
     - Ничего не понимаю, - произнес  я задумчиво, глядя в  темноту. - Стало
быть, ты там один такой остался.
     - Как есть один, - по дурацки поддакнул Миша.
     - И, стало быть, ты-то и находишься на этом самом месте, на которое мне
неоднократно указывали?
     - Да, и не спроста, - ответил он. - Место-то необычное. Встанешь к нему
лицом и словно солнце перед тобой, поворачиваешься боком: Мачу-Пикчу - оно и
есть Мачу-Пикчу.
     Я  задал ему еще несколько  вопросов, после чего  друга моего повели  и
повели в сторону наибольшего самоосознания. Это буквально. А на словах - его
вывели в другое измерение.

        23.

     Ногти  на ногах иногда  покрываются  таким бронзовым налетом.  Я снимаю
носки,  леплю  комок и забрасываю под кровать. Там они наскакивают  на целый
склад носок и зарываются в пыли. Я шевелю пальцами, гляжу через них на свет.
И вдруг выношу для себя странное умозаключение. Я здесь без друзей (Лацман и
Лукин не в счет), без достойной  компании  сверстников, без цели  и ясности.
Остается,  подминая  под себя  ложе,  крутить  в  воздухе  ногами  -  делать
упражнения для укрепления мышц живота. Много  ли пройдет времени, прежде чем
что-то  изменится,  пока появятся  результаты?  При тесном  общении  с новой
группой   мышц   -   недели  три  выстраданной  адаптации,  учитывая  прочие
хозяйственные  издержки  - еще две  недели. Деньги, конечно,  кончатся,  и я
окажусь в таком же идиотском состоянии. Ждать нечего. Важно состояние.

        24.

     Катясь  на  шаре,  -  а  щепки в  вентиляции?  -  призрачно  хрустя  на
пергаментом  обтянутой болванке по битому стеклу, с  изогнутым телевизионной
помехой  бедром, со взлетными руками - она достигла бордюрного  камня, мягко
спрыгнула, выбросив  вперед ножку. Короче,  любезница,  поигравшая в теннис,
запускавшая воздушного змея, бокал шампанского и смех на свежем воздухе.
     - В  чем  дело? - спросил  я.  - Тридцатиминутное опоздание. С тебя три
тысячи. Омрачается в лице.
     - И десять за свернутый каблук, - добавляет она.
     - Да, и десять за свернутый каблук, - соглашаюсь я.

        25.

     Я не видел ее  лица,  смутная размывка путающаяся под ногами. Я опускал
руки, пытаясь нащупать плечи или голову,  но  все  время щупал крутой теплый
бок с выступающими ребрами.  Я еле слышно окликнул  ее. В  полной темноте. И
только где-то слева  мелькнула пара  желтых глаз.  Я подвигал коленями,  они
болтались свободно. "Значит, она не  здесь", - подумал  я.  Вдруг  рукав  на
майке стал топорщиться.
     - Марина? - прошептал я в темноту.
     - Тсс, - раздалось у меня за спиной.
     - Можно я свет включу? - спросил я со слабой надеждой в голосе.
     - Нет, пожалуйста. Я еще к тебе не привыкла.
     - Хорошо. Тогда дай мне руку. Руки долго не было. Я тщетно ловил воздух
перед собой, пока не схватил воротник своей рубашки, висевшей на стуле.
     - Где же ты?
     - Я здесь, - пронеслось со стороны дивана.
     - На диване? - на всякий случай переспросил я. Молчание. Я подошел, сел
осторожно  на его край. Провел рукой  по  матрацу. Она сидела на  спинке,  я
узнал ее ступню.
     - Мне холодно, - пожаловалась она.
     - У меня ничего нет с собой, - ответил я.
     - Ну вот я и забралась повыше. Я решил больше не вступать в полемику и,
схватив  ее  за длинную  ногу, потащил на  себя. И  довольно долго перебирал
руками, пока она не сказала:
     -  Ну,  хватит. Я сама. -  И  мягко спрыгнула  на  пол. Раздался хруст,
шарниры повыскакивали. Тут из-за туч вышла луна, и я увидел ее распростертой
на полу.
     - Какая ты красивая, - прошептал я.

        26.

     Совершенно  пусто.   Не  за  что  зацепиться   взглядом.  Можно  только
скользить,  вглядываться.  Но все это обращено не во вне, а только  в  себя.
Подошел  Лацман,  ступая по песку, как флегматичный  мул, трижды  проклятый.
Остановился, не проронив ни звука. На  тысячу  километров сплошная безводная
пустыня и безоблачные  небеса. Тысяча километров на одном  дыхании, или, так
скажем, издыхании. А я вдруг  вспомнил, что в домике под карагачом я оставил
письмо, и хотел было повернуться, но тут вспомнил о  Лацмане,  который стоял
рядом, у меня за спиной и ковырялся в ухе. Нет,  я не повернулся. Я подумал,
что у меня еще есть минут 5 или 4, или... Лацман приблизился  ко мне и молча
протянул мне  сигарету из своих  запасов, с интересом  косясь  в ту сторону,
куда смотрел я, косился с этаким  прищуром, а я десять раз повторил про себя
деревенское заклинание от порчи.

        27.

     Лукин  сидел  за  столом, положив  руки  на  колени. Он  был  смущен  и
подавлен. Напротив -  Лацман нога на ногу, откинув голову назад, разглядывал
его своими косыми глазами.
     - Я вышел не сразу... Какое-то время я стоял у двери в прихожей.
     - И горько плакал, - продолжил за него Лацман.
     - Нет, я стоял и боялся выйти наружу.
     - Так-так. Дальше.
     - Долго стоял... - Лукин замолчал.
     - А дальше-то, что было?
     - Я взял дерматиновый чехол от спиннинга и вышел на площадку.
     - Почему именно чехол?
     - Так мне  показалось надежней. Ну, то есть я должен был что-то держать
в руках.
     - А-а, - протянул Лацман.
     -  Я спустился вниз на  лифте и, еще не доехав до конца, понял, что мне
не нужно там выходить.
     - Как так?
     - Я боялся остаться один.
     - Ну, а когда ты приехал...
     - Двери открылись, и света внизу не было.
     Лукин снова замолчал.
     - Ну  хорошо. Понятно, что ты куда-то там приехал, что в  руках  у тебя
был чехол от мандолины...
     - От спиннинга.
     -  От спиннинга. Все это понятно. Но вот  не понятно  другое. Почему на
лестнице не  оказалось  ни  одной ступени? -  Лицо Лацмана  из  насмешливого
сделалось злым.
     - Я сам этого не понял.
     - Но ступеней-то не было?
     - Не было.
     - А как же так? Каким образом?
     - Может быть, гипс? - голос Лукина прозвучал  звонко, так что Лацман на
мгновение зажмурился.
     -  Может быть, это  гипс? - повторил Лукин. Я видел в одном фильме, как
лестницу заливают гипсом. И мне показалось, что так и есть. То есть я не мог
этого понять - было слишком темно, но я почувствовал шероховатость ногами.
     - Хорошо, допустим. - Лацман сел поудобней.
     - Я почти выкатился наружу и выскочил из под®езда...
     - В котором часу это было?
     - Я не помню. Дело было ночью. Может быть, часа в три или в четыре.
     - Это в такое-то время?
     - Я вышел и, знаете,  как-то растерялся. С одной стороны, улица  хорошо
просматривалась, а с другой: в каждом углу могла таиться опасность.
     - Говори уж прямо: за тобой ото всюду следили!
     - Да, мне так казалось.
     - Дальше.
     - Дальше? Я развернул чехол.
     - Покажите, как вы это сделали.
     - Вот так.
     - В этой руке и в этой?
     - Да.
     - Понятно.
     - Я развернул чехол и тихонько пошел.
     - Направо, налево?
     - Нет, сначала прямо. Шел и совершенно не чувствовал страха.
     - А когда улица закончилась, повернул назад?
     - Да.
     - Так я  и думал. - Лицо Лацмана стало озабоченным, пальцы забарабанили
по столу.
     - Я почти не смотрел под ноги, - тихо произнес Лукин и опустил голову.
     - Да ты только туда и смотрел!  - прикрикнул на него Лацман. - Ты  даже
ни разу голову не поднял.
     - Разве можно меня в этом винить?
     - Тебя? Нет, конечно. - Лацман придвинулся ближе  к столу. - Видишь ли,
во всей этой  истории с  дерматиновым  чехлом, в ночных гуляниях есть что-то
такое... Понимаешь? Попахивает психиатрией.
     Лацман наклонился совсем близко к Лукину.
     -  Чего тебе от меня нужно? -  спросил Лукин и  затравленно поглядел на
друга.
     - Правды! - гаркнул Лацман.  - Мне  надоело слушать все, что ты мне тут
наворачиваешь уже два часа.
     - Все это правда, - пропищал Лукин.
     -  Значит,  ты  со страху выскочил  ночью  на улицу  и  целых  два часа
маршировал по ней со своим чехлом, как ненормальный. Стоп. - Лацман внезапно
задумался. - Погоди. Лифт-то ночью не работает. Да,  действительно. Как  это
ты спускался на лифте?
     Лукин пожал плечами.
     - Колись, сука!
     - Ну, спускался по лестнице, - выдохнул Лукин.
     - А чехол?
     - Дерматиновый? Я его дома оставил. Он ведь от спиннинга. Подумай  сам,
нахера он мне нужен?
     - И-и эх! Стыдно!
     - Да уж.

        28.

     Я  был  таким  удовлетворенным,  что не  мог  сказать  ни  слова.  Руки
покоились на  подлокотниках,  а глаза, глаза смотрели в  одну точку.  В  эту
минуту вошел Лацман в длинном пестром шарфе и сразу с порога выдал:
     - Слушай,  чем  здесь  воняет? Я добродушно посмотрел на  него  и пожал
плечами. Он  нервно прошелся по комнате,  принюхиваясь,  и снова вернулся ко
мне.
     - Нет, правда, ты не чувствуешь? Я покачал головой.
     - Странно. Может, у меня галлюцинации?
     - Нет, - твердо ответил я.

        29.

     Светлой  частью  головы  она  сливалась с  бликующим оконным проемом, а
темной - с подвешенными под потолком мухоловками.  Должно быть, она (голова)
была не одного со стеной цвета, иначе я ее сразу бы потерял, при продвижении
по комнате.  Голова  всегда  отстает  от  тела.  Это  чисто  физиологический
принцип,   за  которым  скрывается  вездесущая  безголовость   и  выдвинутая
нескрытая телесность. Одним словом, я всегда видел ее грудь, бедра, но почти
никогда: глаза,  волосы и  губы,  то есть головы  как бы не  было. Но  вот в
неестественном ракурсе -  а именно на фоне  окна - я  видел  только  голову,
какой бы она при этом не казалась бесцветной.

        30.

     Вынужденный хоть как-то проводить время я выбежал из  дома в кроссовках
и  спортивных  трусах.  Это был  немного несвоевременный  шаг, учитывая  мою
негодность  и  задолженность  по  многим  пунктам.  Но  пока  я  бежал,  мне
показалось,  что я  вполне  бы смог, не останавливаясь, достичь  того места,
откуда мне будет предложено повернуть назад. Я ждал этого.

         * II часть *

        31.
     До  под®езда надо было идти след в след. Потому что в одном только окне
помещалось и стойбище, и лежбище. Я продирался через кусты,  и  уголки  моих
глаз  собрали  легкую  цветочную  пыльцу,  так  что  я  не мог уклониться от
хлестких прутьев.  Должно  быть,  вся  нижняя  часть,  цоколь  покоились  на
сплошной   гранитной   глыбе   и  всей  этой  постройке  грозило  неминуемое
разрушение. Я не боялся оступиться, нет. У меня было подозрение, что  я  сам
чего-нибудь  не так сделаю. В конце концов все эти бетонные подушки, вся эта
арматура не отходили и не удалялись  далеко  от  здания.  Миновать  их  было
нельзя,  пролезть  под  -  можно. И я мысленно задрал перед свитера, обнажив
белоснежное брюшко, пользуясь им в качестве зеркала,  и  зашагал  по  следам
моего товарища, которого здесь уже не было. Очевидно, мне это причудилось, и
я не мог маршировать, не оборачиваясь назад.

        32.

     Я стоял у входа в небольшой зал. Многие кресла были поломаны, но это не
нарушало   общего   вида,  -   вида   пустоты,   неубранности   и   какой-то
неопределенности.  На  клубной  сцене   что-то  монтировали,   что-то  вроде
строительных лесов, хотя я догадываюсь - то была подготовка к спектаклю. Тут
в открытые врата этой храмины грузно в®ехал Мишка Лукин.
     - Михал Саныч, полная разруха, - сказал я.
     - Так не знаю, кто проектировал декорации? - Широко развел он руки.
     - Ты, - ответил я, смеясь. Он фыркнул, как мультяшный персонаж.
     - Я  ведь  не  так их хотел  ставить!  - воскликнул он,  утюжа  ладонью
воздух.
     Я тихонько высморкался или просто хмыкнул и сказал:
     - Да  делать это надо  было  в другом месте. Тут  Лукин стал  жестким и
пронзительным, как маршал Жуков.
     - Меня пока что  стены берегут, родные, - произнес он, но я не понял, о
чем  он  говорит.  Тут  внезапно  сцена  расцветилась ярким красным  светом.
Красными стали и без  того  уже красные лица рабочих, деревянные сооружения,
похожие  на  леса,  а  так  же  боковая  кулиса.  Я  почувствовал  некоторое
расслабление, словно подвергся гипнотической релаксии. М